– Не беспокойтесь, Леонид Семенович, – сказала она. – Коля недавно из Вятлага освободился.
– Я догадался. И что?
– И он не провокатор.
– Будем надеяться, – усмехнулся Немировский.
– Я вашей беседе не мешаю? Может, мне уйти? – процедил Николай.
Теперь вместо тревожных в его глазах вспыхнули те искры, которые показались Зине опасными сразу же, когда она впервые их увидела.
– Не сердитесь, Коля. – Полина улыбнулась такой улыбкой, какую Зина видела разве что у Любови Орловой в знаменитых фильмах. – Вы опытный человек и сами прекрасно понимаете, что доверять кому попало не следует. Вам я доверяю только благодаря своей безошибочной интуиции. Но совсем не обязательно, что такой интуицией должны обладать все.
Неизвестно, приятно ли ей было говорить правду в глаза, но трудностей это у нее не вызывало точно. Кажется, Николай это понял, во всяком случае, опасные искры в его глазах погасли.
– Правильно майор говорит, надо выпить, – сказал он. – Предлагаю без затей: за прекрасных женщин. В нашем случае это особенно уместно. – Он опрокинул в горло спирт и, не закусив и даже не поморщившись, спросил: – Вы сестры?
– Нет, – ответила Зина. – Почему вы так решили?
– Выпей, Зиночка, выпей, – напомнил Николай. – Сердцу будет веселей. Как это, почему решил? Похожи вы с Полиной.
– Мы с Полиной?!
Зина удивилась так, как давно уже не приходилось ей удивляться. Она даже поперхнулась спиртом и закашлялась. Немировский постучал ее по спине и подал ей другую чашку, с водой.
– Вы с Полиной, – подтвердил Николай. – Ты не замечала, что ли?
– А я замечала! – весело подтвердила Полина. – И ждала, когда же Зиночка это заметит. Ты ведь заметила, что я похожа на Даму с горностаем, – обернулась она к Зине. – Ну а ты на Прекрасную Ферроньеру.
– На кого?
Зина вытерла слезы, выступившие у нее из-за неудачного глотка. Ей стало интересно. Все-таки Полина – необыкновенный человек, и, конечно, справедливо, что Леонид Семенович к ней тянется.
– Это тоже девушка с картины да Винчи, – объяснила Полина. – Ферроньера – потому что у нее на лбу висит металлическая бусина. И она в самом деле твоя копия, Зиночка! – засмеялась она. – Так же нет ни капли лукавства и такой же неотразимо серьезный взгляд.
Ничего неотразимого Зина в себе не находила. И что особенного в ее серьезности? Она с детства такая.
– А репродукция этой картины есть? – спросила она.
– Где-то есть, конечно, – ответила Полина. – Я ее видела в Лувре.
– Репродукцию? – переспросила Зина.
– Картину.
Все замолчали. Наверное, как и Зина, не понимали, как относиться к этим Полининым словам. Ну какими судьбами обычный человек может оказаться в Лувре? Конечно, это очередная выдумка. Но, с другой стороны, Полина ведь не обычный человек, и судьба ее ведет не по обычным дорогам… Не знала Зина, что о ней думать, не могла понять!
Может быть, и Леонид Семенович не понимал Полину. Но смотрел на нее не отрываясь. И Николай так же на нее смотрел. Как Николай смотрит, Зине было все равно, а вот Леонид Семенович… Осколок зеркала снова болезненно дрогнул в ее сердце. Как странно! Она всегда думала, что любовь – это светлое чувство, а оказывается, в ней есть темные стороны. Вот у нее сейчас чувство в душе не только светлое, хотя она любит Леонида Семеновича всей душой.
После спирта выпили самогону, закурили, разговорились. Вернее, это Полина разговорила остальных, по натуре все, кроме нее, похоже, не были говорливы. Правда, беседовали как-то ни о чем, не возникала в разговоре сердечная доверительность, ради которой, по Зининому мнению, только и стоило вместе выпивать. Ей казалось, что в этом виноват Николай: никак он не мог преодолеть свое недоверие, не к кому-то из присутствующих даже, а к жизни в целом; наверное, это передавалось и всем за столом.
Когда Зина упомянула, что набережную Вятки отделают гранитом, потому что она очень красивая, он недобро усмехнулся.
– Но я же не говорю, что это будет в ближайшее время, – заметив его усмешку, сказала Зина. – Понятно, что после такой войны есть более насущные нужды, чем эта. Но будет обязательно.
– Хочешь, чтобы я верил в завтрашний день? – на губах Николая снова мелькнула усмешка. – Я в сегодняшний вечер не верю.
Зина понимала, что для такого отношения к жизни у него есть основания. Она помнила, что мама говорила о лагерях и какие глаза были у лагерников, которым они носили хлеб и овощи с огорода.
Но все-таки она не стала задумываться о Николае. Его слова о сегодняшнем вечере направили ее мысли в другое русло.
– Леонид Семенович, да ведь вы и в комнате своей еще не были! – ахнула она. – А вдруг там спать не на чем?
– На полу можно, – равнодушно ответил он.
На фронте Зине, как и всем, приходилось ночевать в самых неприспособленных условиях, но допустить, чтобы в ее родном городе Леонид Семенович спал на полу, она не могла.
– Вам ключ выдали? – сказала она, вставая. – Дайте мне, я пойду посмотрю.
К ключу, который протянул ей Немировский, была привязана бирка с номером комнаты.
– Это на втором этаже, – взглянув на бирку, сказала Полина.
Все-то она здесь уже изучила. Не только интуиция, но и наблюдательность у нее развита отлично. Да и общительность тоже, с Николаем успела же познакомиться.
– Ну, я к себе. – Николай тоже поднялся из-за стола. – Спасибо за компанию.
Встал и Немировский.
– Прогуляюсь, – сказал он, надевая шинель.
Комната, которую отвели Леониду Семеновичу, оказалась вполне пригодна для житья. Правда, кровать была голая, но Зина решила, что сегодня возьмет подушку, одеяло и белье у Вали, а завтра принесет Леониду Семеновичу постель из дому. И приберет здесь, конечно.
«И занавески повешу», – подумала она, подходя к окну.
Окно выходило на овраг под монастырскими стенами. Со второго этажа виден был родник. Немировский сидел на лавочке и смотрел на струящуюся воду. Падающий из окон свет едва выхватывал его силуэт из осеннего мрака. Он был похож на больную одинокую птицу. У Зины сжалось сердце.
Полина подошла к роднику, когда Зина собиралась уже отойти от окна. Подошла, остановилась рядом с лавочкой, за спиной у Немировского, и положила руку ему на плечо. Он не обернулся. Как будто понял, чья это рука.
Так они замерли все. Немировский и Полина в глухом осеннем сумраке над водою, а Зина – вся превратившись в мучительный взгляд на них.
Глава 8
– Почему же он приехал именно сюда? – спросила Белка.
– Я думаю, ему было все равно, – пожал плечами Костя. – Он не мог оставаться в Ленинграде, а куда ехать, не имело для него значения. Вспомнил, что есть такой город Киров, просто название в памяти всплыло, вот и приехал.
– Не знаю, – покачала головой Белка. – А может быть, он все-таки ехал именно к твоей маме.
– Не может этого быть.
– Откуда ты знаешь?
– Тут и знать нечего. Если у человека погибли жена и дочь и нет даже их могилы, то ему все равно, где жить, и едет он куда глаза глядят. Во всяком случае, такой человек, как он.
Белка не была с этим согласна, но возражать не стала. В конце концов, Костя знает про ее деда больше, чем она сама.
Они сидели под монастырской стеной на лавочке возле часовни. Зима уже набрала силу, но холод не был пронизывающим. Это удивляло Белку – непонятно, как так получается, что она сидит неподвижно уже целый час, смотрит на морозный трепет тумана над оврагом, слушает Костин рассказ и ни капельки не мерзнет.
Родник давно уже был обихожен, в Трифоновом монастыре и помину не было коммуналок, поэтому все, что он рассказывал о том, как встретились после войны ее дед и его мама, приходилось восстанавливать лишь воображением, без всякой подмоги со стороны действительности.
«Без подмоги! – подумала Белка. – Совсем стала вятской девой. Хоть освой технологию дымковской игрушки и на работу здесь устраивайся».
Вообще-то устраиваться на работу не было никакой необходимости. С ее ноги еще лангетку не сняли, когда Белка доковыляла до ближайшего банкомата и убедилась, что денежные средства поступают на ее счет исправно и в достаточном количестве. Но никаких, кроме этого, известий от Кирилла не было, и она решила, что с возвращением в Москву лучше повременить.
Но вот, например, возможность поехать вместе с Белкой в Трифонов монастырь, по месту, так сказать, дел давно минувших дней выдалась у Кости только сегодня. И не похоже, что следующая такая возможность представится скоро. А проводить целые дни в одиночестве, то есть общаться лишь с незатейливым Севой, – от этого нормальный человек рано или поздно свихнется, и такая перспектива Белку совсем не радовала.
Правда, она не понимала, какую работу можно найти в богоспасаемом городе Глупове. В туризме? Нечего сомневаться, что на каждого желающего съездить за границу здесь уже имеется желающий эту поездку организовать, и даже, возможно, не один такой желающий имеется. И все прибывающие в Киров путешественники тоже наверняка охвачены заботой в полном объеме, поэтому вряд ли Белке стоит рассчитывать на то, что она устроится на такую работу, к какой привыкла в Москве.
Нет здесь для нее работы, дающей возможность самореализации, вот в чем дело. Всю жизнь она исходила в своем выборе именно из этого, и вдруг оказалось, что это невозможно. И непонятно, от чего отталкиваться теперь. Искать работу, чтобы – что? Даже деньги в ее нынешней ситуации перестали быть стимулом, во всяком случае, стимулом главным. Но что же тогда?..
Подобные мысли были неприятны и нагоняли уныние.
– Костя, – спросила Белка, – а где у вас здесь люди работают вообще?
Вопрос прозвучал глупо, и она не удивилась бы, если бы он вместо ответа повертел пальцем у виска. Но он, кажется, отлично понял, что именно ее интересует. Куда устраиваются на работу такие люди, как она, – ничего не умеющие делать руками, не имеющие ни связей, ни знакомств, ни востребованной специальности?
– Как и везде, – усмехнулся он. – Мечтают пристроиться в бюджетные организации. Желательно так, чтобы получать зарплату независимо от результата.
– В бюджетные? Но это ведь копейки! – удивилась Белка.
– Вариантов нет. Во всяком случае, их слишком мало.
– А бизнес?
– Какой бизнес? – Он поморщился. – Это тебе не лихие девяностые. Весь бизнес давно под чиновниками. Посторонним вход воспрещен. Да никто уже и не хочет. Лучше за рубль лежать, чем за два бежать, слышала народную максиму?
– Мрак какой… – протянула Белка. – Но ведь это же смерть!
– Кому?
– Ну… Стране.
– Страна никого не волнует.
– Мрак точно! – заключила она.
– А ты что, работать собралась? – поинтересовался он.
– Хотелось бы. Только непонятно, где.
– Могу в больницу устроить.
– Интересно, кем?
– Санитаркой. Других вакансий нет, да и эта по знакомству.
– Иди ты знаешь куда!
– Куда? – усмехнулся он.
Белка рассердилась так, что не стала даже уточнять. Он что, считает, она себя на помойке нашла, что делает такие предложения? Хотя и сама хороша – далась ей эта работа! На еду денег больше чем достаточно, и вообще на жизнь достаточно, и за комнату тоже могла бы платить, но сам же он, когда она это предложила, пожал плечами и сказал, что жилплощадь не сдает. Вот и будет сидеть на его жилплощади, сколько ей потребуется! Книжки читать и по Сети бродить, она не трудоголик.
Белка с мрачным видом уселась в Костин раздолбанный «Ниссан». Виды города Кирова не способствовали подъему духа. Ну, Трифонов монастырь, да. Но мало ли она видела монастырей, встречались и покрасивее. В основном же за окном мелькал какой-то нелепый разнобой. Попадались старинные дома, отчасти освеженные ремонтом, но слишком много было советского бетона, нелепых многоэтажных коробок. Даже Вяткой все это переназвать не смогли! Глупов и есть.
Глядя на этот бессмысленный пейзаж, за всю обратную дорогу Белка не произнесла ни слова. Костя тоже ни о чем ее не спрашивал, они доехали до дому в молчании и так же молча разошлись по своим комнатам.
Правда, посидев в одиночестве минут десять, Белка успокоилась. Ну да, он человек другого мира, и прямые люди вроде него никогда не привлекали ее внимания. Но какое это имеет значение? Ей с ним детей не крестить.
Делать было нечего совершенно, хоть волком вой. Она взяла с полки очередную книжку, это оказался каталог фотовыставки в местной галерее. Здесь вообще было много художественных альбомов, видимо, Зинаида Тихоновна была из тех людей, которые стараются следить за тем, что сами же с наивной почтительностью именуют культурными событиями.
Выставка, кстати, оказалась неплохая, Белка убедилась в этом, листая альбом. Картье-Брессон, конечно, в ней не поучаствовал, но в целом фотографии были не бездарные, она даже увлеклась, разглядывая их. Вспомнился Музей фотографии на Остоженке и все, что с этим прекрасным местом было связано – незаурядные люди, с которыми ты говоришь на одном языке и которые, если спросить о работе, не предложат тебе пойти в санитарки, и белые залы, просветляющие настроение, в которых ты чувствуешь токи современности всей поверхностью кожи, и воздух, в котором разлито что-то особенное, про что ты знаешь, что оно и есть настоящая жизнь…
– Не спишь? – послышалось за дверью.
– Входи, Костя, – сказала Белка.
– Устала? – спросил он, входя.
– Да нет. – Она пожала плечами. – С чего ты взял?
– Ты какая-то мрачная была, когда домой ехали.
Понятное дело, от чего же еще человек может быть мрачным, если не от усталости? Вот она думает, есть в Косте какая-то загадка, кажется ей даже, что она загадку эту в нем чувствует, но это ей только кажется, а на самом деле никакой загадки нет, он обычный мужчина, как все они или, по крайней мере, большинство из них: видит только то, что видимо, любые поступки человеческие, да и вообще любые явления жизни объясняет только логически, а то, что в его нехитрую логику не укладывается, считает необъяснимой женской странностью… Обычный, обычный человек, и интерес свой к нему она выдумала ни от чего другого, как только от провинциальной скуки.
– Не устала, – повторила Белка и, чтобы не молчать, добавила: – Хорошие фотографии.
– Какие?
– Да вот эта, например.
Белка показала на фотографию, которая называлась «Одиночество». На ней была снята старуха, сидящая у стола в просторном и чистом деревенском доме с пятью окнами. Перед старухой стояла миска с горячей картошкой, и вьющийся над миской пар подчеркивал абсолютную пустоту дома, и сквозь этот пар просвечивали лица людей с фотографии на стене, вероятно, взрослых старухиных детей.
– Что ж в ней хорошего? – с недоумением спросил Костя.
– Одиночество чувствуется, – собрав всю свою выдержку, чтобы снова не рассердиться на его простоту, которая, может, и не хуже воровства, но раздражает очень, ответила Белка. – Глубокое человеческое одиночество.
– Подписано «Одиночество», вот и чувствуется, – усмехнулся он. – А было бы подписано «Урожай картофеля», и ты бы сказала: полнота жизни чувствуется, глубокая серьезность ее трудов и дней. А называлось бы «Прощание», и…
– Хватит, Костя, хватит! – расхохоталась Белка. – Не ожидала от тебя!
– Чего не ожидала? – удивился он.
Она смутилась. В самом деле, чего? Ума? А почему, собственно, нельзя было этого от него ожидать?
– Не ожидала, что ты так хорошо разбираешься в искусстве, – дипломатично заметила Белка.
– Так ведь это не искусство, – пожал плечами он.
– Почему ты так думаешь? – с интересом спросила она.
Ей в самом деле было это интересно. Белка лишь смутно догадывалась, что он имеет в виду, отказывая этому снимку в праве быть искусством, но понять это отчетливо и ясно она не могла. И ей казалось, что если он захочет объяснить, то его объяснение будет вот именно отчетливым и ясным.
Костя посмотрел на нее недоверчиво – кажется, прикидывал, в самом деле она хочет услышать ответ или просто старается его срезать. Потом нехотя произнес:
– Потому что эта фотография приобретает смысл в зависимости от дополнительных сведений. Одна подпись – один смысл, другая подпись – другой.
– Ну и что? – удивилась Белка. – Значит, она неоднозначная.
– Значит, в ней нет собственного значения, – возразил он. – Нет ничего такого, что нельзя изменить. А раз так, какое же это искусство? Вот «Прекрасная Ферроньера» ни в каких дополнениях не нуждается. Сама в себе содержит смысл, который ты даже словами обозначить не можешь. А это твое «Одиночество» – просто удачный снимок. Свет грамотно поставлен.
Да, этого Белка от него действительно не ожидала! Что он неглупый, она, конечно, понимала, иначе и разговоров с ним не вела бы. Но вот что его ум не заключен в границы того, что правильнее называть смекалкой, что это ум совсем другого сорта, – этого Белка не то что не понимала, а просто не ожидала.
Она давно уже убедилась: у большинства людей мозгов нет по умолчанию, и даже обычные быстроумные люди встречаются нечасто, а уж те, у кого разум предназначен не только для житейских нужд, вообще являют собою редчайшую редкость. И кстати, даже среди них не многие упомянут не самую известную картину Леонардо да Винчи вот так, мимоходом, без всякого желания блеснуть знаниями – этого в Костиных интонациях не слышалось совсем, Белка могла ручаться, – а лишь ради точности объяснения.
Она вдруг вспомнила, как бродила целый день по Парижу, и к концу этого дня ей показалось, что сама она стала частью Парижа. Это наполнило ее радостью и даже больше, чем радостью – необъяснимым счастьем, хотя Белка понимала, что ощущение причастности к Парижу пройдет вскоре после того, как она вернется домой. Дождь в тот день был тонок, как пыль, и сама она не заметила, как промокла насквозь. В Лувр зашла только ради того, чтобы обсохнуть, и вдруг – почему-то впервые, хотя висящую рядом Джоконду разглядывала сто раз, – вдруг увидела эту «Прекрасную Ферроньеру», взгляд ее, в серьезной ясности которого действительно содержится неизменимый смысл…
Все раздражение сегодняшнего дня улетучилось из Белкиной головы, она развеселилась.