«Возможно, мне удастся изучить эту Рут, — подумал Келексель. — Для людей Фраффина не составит труда привезти ее мне сюда».
— Изящество, — сказал Фраффин. — Публику необходимо поддерживать в отстраненном осознании. Считайте нашу историю всего лишь формой танца, не реального в том смысле, в каком реальными являются наши жизни, но интересным отражением, сказкой для чемов. Сейчас все вы должны знать назначение нашей истории. Позаботьтесь о том, чтобы вы все следовали этому назначению с должным изяществом.
Фраффин запахнулся в черную накидку, наслаждаясь эффектностью жеста. Повернувшись спиной к публике, он гордо прошествовал со сцены.
«Это отличная команда, — напомнил себе Фраффин. — Они сыграют роли с отработанной тщательностью. Эта занятная маленькая история останется на пленках. Возможно, она даже будет неплохо продаваться — как нечто отличное от его обычных историй, демонстрация творческого мастерства. Но неважно: она послужит целям, для которых создавалась, даже если всего заведет Келекселя в ловушку. Страх здесь, желание там — и каждый его шаг будет записан операторской группой. Каждый шаг».
«Им так же легко манипулировать, как и туземцами», — подумал Фраффин.
Он вышел через служебный проход за сценой, нырнул в голубое отверстие спускного туннеля, змеившегося вниз за складскими отсеками. Фраффин позволил спускному полю окутать его и увлечь по бесшовным проекциям люков в нежную дымку.
«Этого Келекселя почти можно пожалеть», — думал Режиссер.
Он испытывал столь очевидное отвращение при одной мысли о насилии в межличностном конфликте, но как же он увяз в сетях этого туземного конфликта, когда увидел его на экране!
«Мы так легко отождествляем себя с персональными актами насилия, — размышлял Фраффин. — Можно почти заподозрить, что подобные случаи были в нашем собственном прошлом».
Он ощутил рефлексивное сжатие брони своей кожи, внезапно нахлынувший беспорядочный рой размытых воспоминаний. Фраффин сглотнул и остановил спуск у люка, ведущего в его каюту.
Бесконечность его личной истории внезапно ужаснула Фраффина. Он почувствовал, что находится на краю пугающих открытий, и ощутил страх перед чудищами осведомленности, рыскавшими в вечности, предстоявшей ему. Там было такое, чего он не желал видеть.
Тогда Фраффина захлестнула волна спасительной ярости. Он хотел бы кулаками измолотить эту вечность, чтобы усмирить тайные Голоса, что-то невнятно вещавшие ему. Он почувствовал, что страх еще цепко держит его, и подумал: «Быть бессмертным значит нуждаться в постоянном применении душевной анестезии».
Мысль была такой странной, что страх рассеялся сам собой. Фраффин окунулся в серебристую теплоту каюты, раздумывая, откуда же взялась эта мысль.
7
Турлоу сидел с трубкой в зубах, опершись локтями о руль припаркованной машины. Поляризующие очки лежали на соседнем сиденье, а он смотрел на вечернее небо сквозь капли дождя, поблескивающие на лобовом стекле. Глаза слезились, и дождевые капли расплывались, точно слезы. Его пятилетний двухместный седан давно требовал замены, но Турлоу приобрел привычку копить деньги, чтобы купить дом… когда собирался жениться на Рут. Он никак не мог избавиться от этой привычки, хотя и осознавал, что цеплялся за нее большей частью из упорной надежды, что прошедший год все еще можно стереть из их жизней.
«Зачем ей понадобилось видеть меня? — подумал он. — И почему здесь, где мы встречались когда-то? К чему теперь такая скрытность?»
Прошло два дня после убийства, но он обнаружил, что до сих пор не может собрать разрозненные события этого периода в единую последовательность. Когда в колонках новостей он находил упоминания о собственном участии в этом деле, то читал эти сообщения, словно что-то написанное о ком-то другом: смысл расплывался точно так же, как капли на стекле перед ним. Турлоу чувствовал, что психотический срыв Джо Мэрфи и яростная реакция общества затронули весь его мир.
Турлоу был очень шокирован, когда осознал, что общество жаждет смерти Мэрфи. Реакция горожан оказалась яростной, как гроза, которая только что кончилась.
«Яростная буря, — подумал он. — Буря ярости».
Доктор взглянул на деревья слева, прикидывая, сколько он сидит здесь. Часы остановились, потому что он забыл завести их. Рут опаздывала, хотя она опаздывала всегда, сколько Турлоу ее помнил.
За это время гроза успела начаться и закончиться. Низкие дождевые тучи пробегали по угрюмому серому небу. Некоторое время эвкалиптовая рощица вокруг была наполнена испуганным птичьим гомоном. Ветер свистел в высоких ветвях, затем пошел дождь — крупными разбрызгивающимися каплями.
Вернулось солнце, низко повисшее над западным краем неба, лаская последними оранжевыми лучами верхушки деревьев. Тяжелые дождевые капли клонили листья к земле. Над землей между шершавыми коричневыми стволами проползали клочья тумана. Стрекот насекомых доносился из высокой травы, что росла на открытых местах вдоль глинистой дороги в рощицу.
«Что они думают об этой буре?» — подумал Турлоу.
Как психолог он понимал, почему обыватели хотели узаконенного линчевания, но видеть такое же отношение со стороны судей было очень неприятно. Он вспомнил о том, какие препоны ему строили, как мешали провести психологическое освидетельствование Мэрфи. Шериф, окружной прокурор Джордж Паре — все власти теперь знали, что Турлоу предсказывал психотический срыв, который стоил жизни Адели Мэрфи. Если они официально согласятся с этим фактом, Мэрфи придется признать душевнобольным, и казнь станет невозможной.
Паре уже раскрыл карты, пригласив начальника Турлоу — доктора Лероя Вейли, заведующего психиатрическим отделением городской больницы Марено. Вейли славился на весь штат как психиатр-вешатель, всегда умудрявшийся найти то, что было нужно обвинению. Вейли очень кстати объявил Мэрфи вменяемым и душевно здоровым.
Турлоу взглянул на бесполезные часы. Они остановились на двух четырнадцати. Он знал, что сейчас должно быть около семи. Начинало смеркаться. Что же задержало Рут? Почему она попросила встретиться в их старом условном месте?
Неожиданно стало неприятно, что они должны встречаться таким образом. «Неужели я стыжусь открыто встречаться с ней?» — спросил он себя.
Турлоу приехал сюда прямо из больницы, после многочисленных неловких попыток Вейли заставить его отступиться от дела, на миг забыть, что он тоже был окружным судебным психологом.
Вейли говорил откровенно: «… личная заинтересованность… ваша старая подружка… ее отец…». Смысл был понятен, но за ним стояла уверенность в том, что Вейли тоже знал о том отчете по поводу Мэрфи, который лежал сейчас в досье Отдела по условному осуждению. И этот отчет противоречил публичному заявлению Вейли.
Вейли подошел как раз в тот момент, когда они собирались на совещание попечительской группы, чтобы обсудить возможную выписку одного из пациентов. Сейчас Турлоу вспоминал это совещание, осознав, насколько была ранена гордость заведующего отделением психиатрии.
Они находились в приемной попечительской группы, с ее запахом натертых полов и дезинфекции. Протестантский священник, маленький рыжеволосый человечек, чьи черные костюмы всегда казались ему чересчур велики, отчего он выглядел еще меньше: медсестра, миссис Норман, грузная, седоволосая, с обширной грудью и суровым лицом вышколенного сержанта, в колпаке, натянутом на голову всегда прямо; доктор Вейли, дородное тело в твидовом костюме, отливающая металлом седина на висках и кое-где в черных волосах, безукоризненно вымытые и выбритые розовые щеки, выражение нарочитой сдержанности в выцветших голубых глазах.
И, наконец, почти потерявшийся за выщербленным овальным столом, сидел пациент, с пришитой к одежде меткой: номер и имя — Питер. Ему было семнадцать, умственные способности ограниченные — ограниченные недостатком хороших генов, недостатком благоприятных возможностей, недостатком образования, недостатком приличной пищи. Он был ходячим недостатком — прилизанные бесцветные волосы, прикрытые голубые глаза, узкий нос и острый подбородок, сжатый маленький рот, как будто все в нем было загнано внутрь и тщательно охранялось.
А снаружи были зеленые лужайки, солнечный свет и пациенты, готовящие клумбы к весне. Внутри, Турлоу физически чувствовал это, не было практически ничего, кроме запаха страха пациента, которого Вейли допрашивал совсем как окружной прокурор.
— Какой работой ты собираешься заниматься, когда выйдешь отсюда? — спросил Вейли.
Питер ответил, не отрывая глаз от стола:
— Продавать газеты или чистить обувь, что-то в этом роде.
— Так много не заработаешь, разве что у тебя будет большой лоток на перекрестке, и тогда твое дело в шляпе, — сказал Вейли.
— Какой работой ты собираешься заниматься, когда выйдешь отсюда? — спросил Вейли.
Питер ответил, не отрывая глаз от стола:
— Продавать газеты или чистить обувь, что-то в этом роде.
— Так много не заработаешь, разве что у тебя будет большой лоток на перекрестке, и тогда твое дело в шляпе, — сказал Вейли.
Глядя на это, Турлоу удивился, почему психиатр подавляет мысли пациента, вместо того чтобы разговорить мальчишку. Он спросил себя, как Вейли отреагировал бы, если бы он, Турлоу, прервал их беседу и занял место пациента, чтобы описать «… штуковину, которую я видел пару ночей назад, что-то вроде летающей тарелки. Она следила за убийцей».
Перед миссис Норман на столе лежало досье Питера из социальной службы. Она пролистывала его, по всей видимости, не обращая особого внимания на Вейли. Священник, Хардвик, взял составленную Турлоу психометрическую карточку Питера, но даже не заглянул в нее. Казалось, все, что его интересует, это поливальная машина за окном справа.
— Можешь рассказать нам о своих делах вообще, Питер? — спросил Вейли. — Как ты сегодня себя чувствуешь?
— О, все в порядке.
— Ты все еще работаешь в швейной мастерской? Мне кажется, тебе было бы интереснее заниматься такой работой, когда ты выйдешь отсюда.
— Да, я работаю там. Я работаю там с тех самых пор, как попал сюда.
— Сколько ты здесь?
Почти два года.
— Тебе здесь нравится?
— Ну, все нормально. Но я все думал, когда вы собираетесь выпустить меня… чтобы я мог вернуться домой и помогать матери.
— Ну, это именно то, зачем мы тебя сюда вызвали, — сказал Вейли. — Так что можно обдумать это.
— Так они говорят мне это уже шесть месяцев, — сказал Питер. — Почему я должен оставаться здесь? Капеллан (Питер искоса взглянул на Хардвика) говорил мне, что вы собираетесь написать моей маме, чтобы узнать, хочет ли она забрать меня домой… И если она хочет, то он отвез бы меня домой.
— Но мы еще ничего не получили от твоей матери.
— А у меня есть письмо от моей мамы, и она пишет, что хочет, чтобы я приехал домой. Капеллан сказал, что если вы выпустите меня, он отвезет меня домой. Поэтому я не понимаю, почему мне нельзя уехать.
— Это не так-то просто, Питер. Один капеллан не может это решить.
Хартвик открыл психометрическую карточку и притворился, что изучает ее. Турлоу вздохнул и покачал головой.
«Что же такое я видел? — подумал Турлоу. — Был ли этот предмет у окна Мэрфи явью? Или это был всего лишь обман зрения?» Вопрос мучил его уже два дня.
— Ну, он же сказал, что отвезет меня.
Вейли неодобрительно посмотрел на Хардвика.
— Вы сказали, что отвезете его в Марипозу?
— Если бы его выписали, — сказал Хардвик. — Я сказал, что буду рад подвезти его туда.
Вейли повернулся к Питеру, сказал:
— Понимаешь, мы должны еще немного разобраться с этим делом, чтобы выяснить, хочет ли твоя мать забрать тебя, и позволит ли капеллану его график отвезти тебя домой. Если все это получится, мы выпустим тебя.
Питер теперь сидел очень тихо, на его лице не отражалось никаких эмоций, взгляд был устремлен на руки.
— Спасибо.
— Все, Питер, — сказал Вейли. — Можешь идти.
Миссис Норман махнула санитару, ожидавшему за зарешеченным стеклом в комнате отдыха. Санитар открыл дверь. Питер поднялся и быстро вышел.
Турлоу немного посидел, пока в нем окончательно не окрепла уверенность в том, что Питер унес с собой то, что считал обещанием отпустить его, тогда как доктор Вейли, судя по тому, как он проводил совещание, был вовсе не убежден в таком исходе. Вейли, должно быть, считал, что все эти «если» превращали возможность практически в иллюзию.
— Замечательно, доктор Вейли, — сказал Турлоу, — вы дали этому пациенту четкое обязательство выпустить его — и довольно скоро.
— О нет, я не обещал, что отпущу его.
— Ну а пациент, несомненно, понял, что очень скоро окажется дома — и единственными условиями являются график капеллана Хардвика и подтверждение письма его матери.
— Позовите пациента назад, и мы разберемся с ним прямо сейчас, — сказал Вейли. Выглядел он рассерженным.
Миссис Норман вздохнула, подошла к двери комнаты отдыха и подала знак санитару. Питера привели назад и посадили обратно на стул. Мальчик сидел, не поднимая глаз, опустив плечи, не двигаясь.
— Ты ведь понимаешь, не правда ли, Питер, что мы не давали твердых обещаний выписать тебя? — спросил доктор Вейли. — Мы собираемся понаблюдать за обстановкой у тебя дома и посмотреть, все ли в порядке и удастся ли тебе найти работу. Мы бы также хотели узнать, возможно ли, чтобы ты вернулся в школу на год-два. Возможно, тебе удастся найти более приличную работу. Ты понимаешь, правда ведь, что мы не даем никаких четких обязательств?
— Да, я понимаю, — Питер взглянул на капеллана Хардвика, который отказался посмотреть тому в глаза.
— А что там со школой? — спросил Турлоу.
— Мальчик не закончил среднюю школу, — ответил Вейли.
Он повернулся к Питеру.
— Разве тебе бы не хотелось вернуться в школу и закончить ее?
— Да.
— Разве ты не хотел бы закончить образование, найти такую работу, чтобы ты мог содержать себя сам, копить деньги и жениться?
— Да.
Вейли торжествующе взглянул на Турлоу.
— У кого-нибудь есть еще вопросы?
Турлоу медленно выстраивал в уме аналогию с покером. Питер оказался в позиции игрока, у которого нет ни веры, ни неверия во все происходящее. Он просто ждал, чтобы увидеть оставшиеся карты.
— Не правда ли, Питер, ты предпочтешь голодать, чем быть сытым? — спросил Турлоу.
— Да. — Мальчик снова перевел внимание на Вейли.
— Не правда ли, Питер, ты скорее съешь на обед сухую хлебную корку, чем славный сочный кусок мяса? — задал Турлоу следующий вопрос.
— Да.
— Всё, — сказал Турлоу.
По знаку миссис Норман санитар снова забрал пациента из комнаты.
— Думаю, когда мы примемся за следующего пациента, нам следует привести его к присяге, как в суде.
Несколько секунд Вейли хранил молчание. Затем, уткнувшись в бумаги, сухо произнес:
— Не понимаю, к чему вы клоните.
— Вы напомнили мне одного моего знакомого окружного прокурора, — сказал Турлоу.
— Да? — В глазах Вейли мелькнула злость.
— Кстати, — спросил Турлоу. — Вы верите в летающие тарелки?
Головы миссис Норман и капеллана Хардвика быстро поднялись.
Они уставились на Турлоу. Вейли, однако, откинулся на спинку своего стула, настороженно полуприкрыв глаза.
— Каков смысл этого вопроса? — спросил Вейли.
— Просто хочу узнать ваше мнение, — ответил Турлоу.
— О летающих тарелках? — В тоне Вейли слышалось осторожное недоверие.
— Да.
— Это все бредни. Абсолютная чепуха. Да, здесь может быть несколько случаев, когда за летающую тарелку принимают воздушные шары и тому подобные вещи, но люди, которые настаивают на том, что видели космические корабли, они нуждаются в наших услугах.
— Здравое мнение, — сказал Турлоу. — Рад это слышать.
Вейли кивнул.
— Мне все равно, что вы думаете о моих методах, но вы не сможете сказать, что они основаны на бреднях — любого вида. Понятно?
— Абсолютно понятно, — сказал Турлоу. Он видел, что Вейли убежден в том, что вопрос заключал в себе хитроумную попытку дискредитировать его.
Поднявшись на ноги, Вейли взглянул на часы.
— Не вижу смысла во всем этом, но, несомненно, у вас что-то на уме.
Он вышел из комнаты.
Турлоу встал, улыбаясь.
Хардвик, поймав взгляд Турлоу, сказал:
— Защита отдыхает.
Сцена промелькнула у Турлоу в голове, и он покачал головой. Доктор снова взглянул на часы и улыбнулся про себя, когда бессознательным жестом вновь поднес к глазам часы и увидел остановившиеся стрелки. Воздух, проникающий в открытое окно машины, пах влажной листвой.
«Почему Рут попросила меня встретиться с ней здесь? Она жена другого. Где же она — так чертовски опаздывать! Может быть, с ней что-то случилось?»
Он взглянул на трубку.
«Проклятая трубка потухла. Вечно она тухнет. Я курю спички, а не табак. Я не желаю опять сходить с ума по этой женщине. Бедная Рут — трагедия, трагедия. Они с матерью были очень близки».
Он попытался вспомнить убитую. Адель Мэрфи теперь была фотографиями и описаниями в колонках новостей, отражением слов, свидетельств, и полиции. Та Адель Мэрфи, которую он знал, отказывалась показаться из-за жестоких новых образов. Ее черты начали тускнеть в вихре вещей, которые затмевали это событие. Память сейчас хранила лишь полицейские портреты — цветные фотографии из досье в офисе шерифа: рыжие волосы, так похожие на волосы дочери, разметались по залитому маслом проезду.
Ее бескровная кожа на фото — он помнил это.