виляй
Жил у бабушки Агафьи пес Виляй. Встарь еще жил, а до сих пор у нас на селе его помнят. Правда, Виляем его только дразнили, имя у него другое было, а какое — забыли все. Виляем его прозвали, когда он еще кутенком-ползуном был. Стоило, бывало, кому-нибудь остановиться возле него, как уж он хвостиком начинал повиливать.
— Трусишь? — спрашивали его братья.
— Нет, — отвечал он.
— А чего хвостом водишь?
— Да это чтобы видели все, что я живой.
Так было, пока он ползуном был, но и когда подрос, не изменился. Стоило, бывало, кому-нибудь глянуть на него построже, а уж он начинал изгибаться, поскуливать, хвостом вилять.
— Трусишь? — спрашивали его, бывало, соседские собаки. — Нет, — отвечал он.
— А чего же ты перед каждым прохожим гнешься и хвостом виляешь?
— Да это чтобы видели все, что молодой я и у меня все в движении.
И когда старость его пригорбила, все таким лее остался. Бывало, кого ни увидит, тому и кланяется, виляет хвостом обтрепанным.
— Трусишь? — спрашивали его седые, уважаемые на селе псы.
— Нет, — отвечал он.
' — А чего ж хвостом повиливаешь?
— Да чтобы видели все, что хоть и стар я, а гибок: вон как хвост гнется.
И трунили над ним щенки-шалуны при встрече:
— Дедушка Виляй, хвостом повиляй, — ив открытую смеялись.
И он не обижался на них, говорил:
— Какие вы шутники, ребятишки, шутите над стариком. А я вот хоть и стар, а извивист, все во мне живет.
Давно уж он помер, а его все еще помнят на селе у нас. Правда, настоящее имя давно забыли, а вот что он Виляем был — помнят. Извивистый был пес, запомнился.
ВЕРБЛЮД С ИЗЪЯНОМ
Рождались на земле лошади, рождались коровы. Родился однажды и Верблюд. Поднялся на ноги, новел плечами. Чувствует — что-то есть у него на спине. Оглядывается — горб.
Это еще зачем? — говорит.
Попробовал стряхнуть его — не стряхивается, торчит к небу лохматой шишкой. Ну торчит, и' шут с ним, Верблюду успокоиться бы на этом. Что поделаешь, если таким родился?
Но сказал самому себе Верблюд:
Если я с изъяном, значит, и другие не лучше. Только мой изъян сразу всем в глаза бросается, а у других его выглядеть надо.
И стал Верблюд изъяны у всех выискивать. Услышал — хвалят Соловья птицы, сказал:
А поглядите, Соловей-то — серый.
Зато песня у него какая, — напомнили птицы.
Ну, знаете, песня песней, — сказал Верблюд, — а серость серостью.
И пошел по лесу, голову высоко задрал, как будто хорошее дело сделал. Идет, слышит — зайцы под кустом о Мед-- веде разговор ведут. Хвалят его.
Остановился, сказал:
А вы заметили: Медведь-то — косолапый.
. — Зато он добрый, — напомнили зайцы, — никого зря не обидит.
Ну, знаете, доброта добротой, а косолапость косолапостью, — сказал Верблюд и пошел дальше, а голову еще выше задрал, как будто еще одно доброе дело сделал.
Идет, слышит — говорят деревья о Месяце, хвалят его— ясный какой. Остановился, сказал:
А вы знаете, оказывается, Месяц не своим светом светит.
И все-таки он ясный, — напомнили деревья.
Ну, знаете, ясность ясностью, а свой свет — это свой свет, — сказал Верблюд и пошел дальше.
Идет он по лесу, поглядывает искоса на свой горб и говорит:
Все мы горбаты, только у каждого из нас свой горб. Иногда вроде и нет его, и все-таки он есть. Вон солнце, все как будто солнечное, а приглядитесь повнимательнее — с пятнами!
Говорит так Верблюд и высоко поднимает свою узенькую головку.
КОЗЛЕНОК И ЯШКА
Поглядел как-то Козленок на козла Яшку и видит: рога у Яшки хоть и высокие, но тупые и назад загнуты, а у него, у Козленка, остренькие, прямые, и он ими может ух как боднуть Яшку. И предложил Яшке:
Давай с тобой, Яшка, бодаться.
Яшка лежал в тени под ивой. Отдыхал после еды. Посмотрел на Козленка посоловевшими от жары глазами, сказал тихо:
Иди, милый, куда шел.
«Чувствует, что мои рога поострее, и робеет», — подумал Козленок и топнул тоненькой ножкой:
Я пришел бодаться с тобой. Становись.
Но вставать Яшке не хотелось: он сытно поел, да и жарко было. Но и не хотелось обижать Козленка: поиграть ему, глупому, хочется.
Сказал Яшка:
Жарко мне. И спать я хочу. Пободайся еще с кем- нибудь.
«А, — думает Козленок, — робеет Яшка. Только такого, робкого, и бодать его». И кольнул Яшку остренькими рожками в бок.
Вставай. Я лежачего не быо. Лоб в лоб давай.
Уйди, не донимай, — фыркнул Яшка.
Не уйду, пока не пободаюсь с тобой. Вставай! — топнул Козленок и еще кольнул Яшку остренькими рожками.
Поднялся Яшка. Перешел под клен к оврагу. Может, здесь даст Козленок подремать ему. Но Козленок увидел — пошел Яшка, подумал: «Испугался. Почувствовал, какие у меня рожки колючие, и отступил!»
Догнал, пырнул Яшку под бок:
Стой! Куда уходишь? Бодаться давай.
Оставь меня, — фырчал Яшка. — Отойди.
Не оставлю. Не отойду. Подставляй лоб, бодать тебя буду.
И Яшка подставил:
Бодай, дьяволенок, шут с тобой.
Обрадовался Козленок. Поднялся на задние ножки и как даст в широкий с проседыо лоб Яшки. И полетел в овраг.
Выбрался наверх, сказал:
А ну, давай боднемся еще раз. Это я поскользнулся.
И еще раз в овраге оказался. Карабкался из него, думал:
«Как так? Мои же рожки и прямее и острее, чем у Яшки, а его почему-то быот крепче. Я вон даже на ногах устоять не могу. Если попробовать еще раз...»
Но поглядел — далеко до крапивы лететь, и не стал пробовать.
КРАСНОЕ ЯБЛОКО
Проезжал дедушка Василий по мосту, вез яблоки из колхозного сада. И уронил одно в речку. Подхватила его речка и понесла, приглядываясь, кому бы подарить. Увидела — Енот с бережка ладошки полощет, подкатила ему:
Угощайся.
Обрадовался Енот красному яблоку. Ест, думает: «Это, наверно, речка за то мне подарила его, что я ее проведать пришел. Что ж, я и завтра приду».
На другой день Енот пораньше встал, чтобы кто не опередил его. Прибежал, встал на камень, водой оглаженный, ждет, когда речка ему красное яблоко на песок выкатит.
Ждет-пождет, не несет ему речка яблока. Почему бы это? Подумал Енот и догадался: не знала речка, что придет он, потому и не приготовила для него яблоко. Откашлялся и сказал громко, чтобы слышно было:
Завтра я опять приду тебя проведать, речка.
И пришел. Встал у берега. Ждет-пождет — нет яблока. Почему бы это? И догадался Енот — глядит теперь на него речка и думает: подарила ему яблоко, а уж он и за вторым идет. Охочий на дармовое.
Стыдно Еноту стало. Ушел он в лес и с месяц не показывался у речки, выдержку самому себе дал. А через месяц пошел. Шел, думал: «Теперь-то уж обязательно речка меня яблоком встретит — вон сколько не был».
Но речка и на этот раз не принесла ему яблока.
Удивился Енот — почему бы это? Подумал и догадался: обиделась речка. Дескать, не дала ему еще одно яблоко, он и ходить перестал, целый месяц не был.
И чтобы доказать речке, что он, Енот, не такой, как она думает о нем, что он не яблоками дружбу мерит, стал Енот каждый день приходить к речке. Придет, встанет на бережке, скажет:
Пришел я.
Постоит на камне, водой оглаженном, водички похлебает. Скажет, вздохнет будто:
Завтра опять приду.
И приходит. Стоит на бережке, на воду смотрит. Верит Енот, увидит когда-нибудь речка, что он просто так к ней приходит, по дружбе, и прикатит к его ногам еще одно красное яблоко.
ХОДИЛ МЫШОНОК ИЗВИНЯТЬСЯ
Стоял Кабан под дубом и ел желуди. Мимо Мышонок бежал. И ему захотелось желудей отведать. Попросился:
— Дядя Кабан, можно и я с тобой есть буду? Мама у меня заболела. Один я.
— Ешь, — разрешил Кабан и подвинулся, дал место Мышонку.
Едят они, а Мышонок и говорит:
— Ох ты и чавкаешь, дядя Кабан, ну как свинья. Хрюкнул на него Кабан и прогнал со своей делянки:
— Вон отсюда!..
Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:
— Как же ты мог Кабану сказать такое? Ведь свинья — мать его. Иди сейчас же и извинись.
А как извиниться, не сказала. Прибежал Мышонок к дубу. Встал перед Кабаном, пискнул:
— Прости меня, дядя Кабан. Я не знал, что твоя мать — свинья! Если бы я знал, что ты сын свиньи, я бы никогда не сказал, что ты ешь по-свински.
— Вон отсюда! — затопал Кабан и прогнал Мышонка со своей делянки.
Прибежал Мышонок домой, рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:
— Ну кто же так извиняется? По-хорошему же надо. А ты опять обидел его. Иди по-хорошему извинись.
Но как извиняются по-хорошему, не сказала. Прибежал Мышонок к дубу. Говорит Кабану:
— Знаешь, дядя Кабан, хотя твоя мать и свинья, хоть и чавкаешь ты по-свински, хоть и пахнет от тебя свиньей...
Собирался Мышонок сказать дальше: «Все же ты Кабан, и Кабан хороший», —но не успел. Кинулся к нему Кабан, поддел пятачком и отшвырнул в сторону.
— Скройся с глаз, или разорву в клочья!
Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка.
— Разве так извиняются?
Поучила, как извиняться надо. Побежал Мышонок. Увидел его Кабан и пошел прочь от дуба:
«Ешь, — думает, — мои желуди. Я себе еще натрясу, только не вводи меня во зло. Могу не сдержаться я и такое с тобой сделать, что и самому потом стыдно будет».
Увидел Мышонок — уходит Кабан, подумал, глядя ему вслед:
«Эх и спесивый ты, дядя Кабан. Ушел и даже выслушать
меня не захотел. А ведь я прибежал сказать тебе, что хоть ты и сын свиньи и чавкаешь по-свински, все-таки ты не свинья, а Кабан и Кабан добрый. Вот ушел и целую делянку желудей мне оставил».
ЗАЯЧИЙ ПЛЕТЕНЬ
Построил себе Заяц дом и решил огородить его плетнем. Да повыше решил плетень выплести, чтобы никто не видел, что у него во дворе делается.
И представилось Зайцу: выплел он вокруг своего дома плетень высокий-превысокий. Идет вдоль него Медведь, шею вытягивает, на цыпочки привстает, хочется ему поглядеть, что там у Зайца во дворе делается, да не может: не по росту Медведю плетень заячий.
Остановился Медведь, спрашивает:
«Отгораживаешься, значит, от меня? Хоронишься?»
Ох как представил себе это Заяц, так тут же сразу и решил:
Нет, выплету я вокруг своего дома плетень чуть-чуть пониже, чтобы Медведь видел, что у меня во дворе делается, а Волк и остальные все — ничего.
И представилось Зайцу: выплел он себе плетень чуть ниже. Идет вдоль него Медведь и все видит, что у Зайца во дворе делается, а Волк бежит вдоль плетня, тянет шею. Ему тоже хочется посмотреть, что там у Зайца во дворе делается, да не может — не по росту Волку плетень заячий.
Остановился тогда Волк и говорит:
«Медведю, значит, можно глядеть во двор к тебе, а мне нельзя»?
Ох как представил себе это Заяц, так тут же сразу и решил:
Нет, выплету я себе плетень еще чуть пониже, чтобы Медведь с Волком видели, что у меня во дворе делается, а уж Лиса и остальные все — никто.
И представилось Зайцу: выплел он себе плетень еще чуть ниже. Идут вдоль него Медведь с Волком и все видят, что у Зайца во дворе делается, а Лиса бежит вдоль плетня, припрыгивает, хочется и ей заглянуть во двор к Зайцу, да не может она — не по росту Лисе плетень заячий.
Остановилась тогда Лиса и говорит:
«Медведю с Волком, значит, можно глядеть во двор к тебе, а мне нельзя?»
Ох как представил себе это Заяц, так тут же сразу и решил:
Нет, выплету я свой плетень еще чуть ниже, чтобы Медведь, Волк и Лиса видели, что у меня во дворе делается, а уж остальные все — никто.
И представилось Зайцу: выплел он себе плетень еще чуть ниже. Идут вдоль него Медведь, Волк и Лиса и все видят, что у него во дворе делается, а Мышка, серенькая Мышка, бежит вдоль плетня, на цыпочки привстает, подпрыгивает. Хочется и ей заглянуть во двор к Зайцу, посмотреть, что же у него там делается, да не может: не по росту Мышке плетень заячий.
Присела она тогда и говорит:
«А, если я маленькая, если я серенькая, то от меня отгораживается даже Заяц!..»
Представил себе это Заяц и стыдно ему стало перед маленькой Мышкой: только от нее одной и отгородился он вроде. Махнул лапой:
Да не буду я никакого плетня плести. Пусть все глядят, что у меня во дворе делается. Я бессекретный, мне себя за высокий забор хоронить нечего.
ЛЕЗ МУРАВЕЙ НА СОСНУ
В роще еще была ночь, но Муравей уже проснулся у себя в муравейнике и тихо чтобы никого не потревожить, начал пробираться по темному коридору наружу. Выбирался он долго и, когда выбрался, увидел, что в рощу входит рассвет. Значит, там, в полях за рощей, загорается заря.
Звезды уже начали блекнуть и осыпаться с неба, как осыпаются с деревьев отзеленевшие листья. Неподалеку, в дупле липы, засыпая, прохохотал сиплым голосом филин.
— Не опоздать бы, — сказал Муравей и полез на сосну. Он не видел, что следом за ним, крадучись, вышел из муравейника сосед его и тоже стал взбираться на сосну. Сосед приметил, что каждое утро Муравей, таясь ото всех, залезает зачем-то на сосну, и решил вызнать, что он на ней делает. Хитрой сноровки был сосед, все ему знать хотелось.
Муравей лез быстро. Он немного проспал сегодня и потому торопился. Сосед едва успевал за ним. И был осторожен. Он даже сопеть боялся, чтобы Муравей не услышал. Одним громким вздохом можно загубить все, а губить не хотелось.
«Дело опасное, — подбадривал он самого себя, — поостеречься надо. Объявишься — и не узнаешь, что Муравей на сосне прячет».
А что Муравей чего-то прячет на сосне, сосед не сомневался, иначе зачем бы он на нее каждое утро лазил.
«Сегодня узнаю. Он еще умом короток, чтобы обхитрить меня. Выслежу, не таких выслеживал».
Муравей вскарабкался на самую макушку сосны и стал смотреть в сторону востока. Там розовые дымились в заре облака. Муравей глядел на них и шептал:
Скоро. Уже скоро. Я вижу — близко уже.
И глаза его были розовыми от зари.
Сосед тоже смотрел в сторону востока. Видел небо. Оно упиралось в окраек поля, и заря как будто бы старалась поджечь его. Ничего особенного перед собой он не видел.
И вдруг Муравей закричал:
Вот оно! Выкатывается. Значит, и сегодня оно будет светить нам!
Кто? — не выдержал и спросил сосед.
И только тут Муравей увидел его, и глаза его засветились радостью:
Ты тоже здесь? Ты тоже пришел посмотреть, как расцветает солнце! Правда, в его восходе есть что-то такое... такое? Я каждый день поднимаюсь сюда, чтобы посмотреть, как оно всходит из-за полей.
Сосед ничего не сказал на это. Сопя, он понуро пополз вниз. Он думал: у Муравья на сосне что-то спрятано, может, что-то из еды, и тот поделится с ним. Он так хитро крался за ним, таился, не во всю грудь дышал даже, а на поверку одни пустяки вышли, дурачество.
«Зря лазил, живот оцарапал только и в росе изгваздался. Эх, и бывают же дураки на свете, которые сами не спят по утрам и других с толку сбивают... Запретить бы дуракам рождаться».
ДОБРОЕ СЕРДЦЕ
Обветшали у медведя Спиридона и медведя Лаврентия берлоги. Самим подправить — сил нет, одряхлели медведи, состарились. Медвежат помочь попросили. Медведь Лаврентий Ивашку позвал, а медведь Спиридон — Мишука.
Помогите, ребятки, зима скоро.
Откликнулись медвежата, пришли. Правда, Ивашка без всякой радости приглашение принял. Он сызмала к делу не привык. Но мать сказала:
Иди.
И соседи сказали:
Сходи.
И Ивашка пошел. Нагреб листьев дубовых, постель медведю постелил. Попытал — жестковато. Надо бы еще подстелить, чтобы помягче было. Но так рассудил Ивашка:
И чего это я радеть буду, силу тратить. Для себя, что ль, стараюсь? И так сойдет. Не мне спать — Лаврентию, поспит, зиму ведь только.
Слукавил медвежонок, поприберег силу.
За вход принялся. Косяки новые срубил, дверь навесил. Смотрит — эх, не рассчитал он немного. Повыше бы надо. Поскреб в затылке — переделать если?
Но тут же сказал:
И чего это я радеть буду, силу тратить? Не мне ходить, нагибаться — Лаврентию. И так сойдет.
А Мишук в это время у медведя Спиридона трудился. Настелил постель новую. Полежал на ней, поднялся.
Жестковата, а на ней зиму лежать. Мне жестковата, а медведь Спиридон остарел, подносился, ему еще жестче будет. Умягчить надо.
Принес еще охапку пахучих дубовых листьев, уложил на кровать. Полежал, сказал:
На такой двум старикам лежать можно и не устанут, бока не отлежат.
Дверь ремонтировать начал. Смотрит — низковата, повыше притолоку поднять надо, чтобы медведю Спиридону не пригибаться, когда он в берлогу входит.
Стар он стал — гнуться-то. Да и дела не так много. Порадеть надо для старика.
И перестроил Мишук дверь медведю Спиридону.
Закончили медвежата дело свое, попрощались с медведями. Осмотрел медведь Лаврентий свою берлогу, сказал:
Спасибо, мне самому и так бы не сделать: сил нет.
А медведь Спиридон осмотрел работу Мишука и сказал:
У, если бы у меня даже и сила была, я бы так не сделал: нет у меня сноровки такой, как у тебя, Мишук.
И ходит теперь по лесу, говорит всем:
Придите, поглядите, как мне Мишук берлогу отделал. Светло, чисто, будто солнышко зажег в ней.
А медведь Лаврентий, тот ничего не говорит, и Ивашка обижается на него. Сказал Мишуку при встрече: