Придите, поглядите, как мне Мишук берлогу отделал. Светло, чисто, будто солнышко зажег в ней.
А медведь Лаврентий, тот ничего не говорит, и Ивашка обижается на него. Сказал Мишуку при встрече:
Отчего это так: делали мы с тобой, Мишук, одинаковое дело, а хвалят одного тебя. Как думаешь, почему?
Наверное, у медведя Спиридона сердце доброе.
И Ивашка согласился:
Наверное.
И тут же пожалел:
Лучше бы мне досталось медведю Спиридону помогать: теперь бы он меня хвалил.
КАК ЗАЯЦ ГОРБАТЫМ СТАЛ
Родился в лесу Заяц, маленький, с ушками. Распрямился во весь рост, приосанился, вроде побольше стал.
Так, — говорит, — и буду теперь прямым ходить.
Только сказал так, глядь — выходит из-за куста Лиса.
Как увидел ее Заяц, так и сгорбатился:
Не ешь меня, Лиса, я только родился, еще пожить даже не успел.
Лиса и не думала его есть, но видит — кланяется ей Заяц, махнула лапкой:
Живи.
Разрешила будто.
Прошла Лиса, а Заяц подумал: «Ох, рано мне еще прямым-то ходить. Увидят и скажут: возгордился Заяц, во весь рост ходит. Вот подрасту, тогда и выпрямлюсь», — и остался сгорбленным.
Подрос Заяц, окреп. Женился даже и зайчатками обзавелся.
Вот теперь, — говорит, — можно и распрямиться.
Только сказал так, а Волк выходит из-за куста. Как увидел его Заяц, так и сгорбился еще больше.
Не ешь меня, Волк, у меня детишки малые, надо их до дела довести.
Волк и не думал есть Зайца, но видит — кланяется ему Заяц, махнул лапой:
Доводи.
Разрешил будто.
Ушел Волк, а Заяц и думает: «Ох, рано мне еще прямым ходить. Вот выращу ребят...» И остался сгорбленным.
Вырастил Заяц ребят. Переженил их. «Ну, — думает, — теперь можно и распрямиться, во весь рост встать, большим себя показать».
Только подумал так, а Медведь — вот он, лезет из-за куста. Как увидел его Заяц, так и сгорбатился еще больше:
Не ешь меня, Михайло Иваныч, дай до старости догнить.
Медведь и не думал обижать Зайца, но видит — кланяется тот ему, сказал:
Доживай,
Разрешил будто.
Смотрел Заяц, как уходит Медведь, и думал: «Ох, рано мне еще во весь рост-то ходить. Вот доживу до старости, тогда и выпрямлюсь, покажу всем, какой большой я».
И ходил Заяц по лесу до старости и все гнулся перед каждым, горбатился-. До седин дожил, до большой дряхлости.
— Вот теперь, — говорит, — можно и распрямиться, большим себя показать. Отнять у меня теперь нечего: жизнь я свою прожил, у меня ее теперь не отнимешь.
Попытался Заяц распрямиться, да не тут-то было — привыкла спина его согнутой быть, закостенела. Так и ходит Заяц по лесу горбатеньким, кланяется всем.
ЕСТЬ И У ШАКАЛА СВЕЧКА
Раздобыл Шакал свечку. Принес домой. Зажег. И видно стало все вокруг: и жену видно, и кровать видно, и даже маленьких шакалят видно.
И сказал Шакал:
— Как хорошо, оказывается, жить со светом. Раньше мы с тобой жена, только слышали друг друга по ночам, а теперь можем сидеть и видеть.
И сказал твердо:
— Всегда теперь со свечкой жить будем.
Ко двору вышел. Смотрит: окошки его светом залиты. Сказал:
— Это хорошо, теперь кто ни посмотрит, всякий скажет: и у Шакала в доме свечка горит.
Из окошка свет полосой на дом соседа падал. А в соседях у Шакала Барсук жил. Сидел он на завалинке весь на свету и рассказывал ребятишкам сказки. Увидел это Шакал и за грудь схватился:
— Хват какой! Моим светом пользуется. А! Не выйди я ко двору, так бы и светила ему моя свечка, расходовалась. Нет, шалишь, на чужое рот разевать нечего.
Вбежал поскорее в дом и задул свечку.
— Уж лучше сам, — говорит, — в потемках сидеть буду, но не допущу, чтобы моя свечка соседу светила. Пусть он себе добудет свечку, тогда и я свою зажгу.
И живет Шакал в темноте. Ничего не видит, на ощупь живет. Выставит вперед лапки, чтобы лбом обо что не стукнуться, и идет по дому, жену ищет:
— Где ты, жена?
Ходит Шакал во тьме, ищет жену свою, а свечку не зажигает: не хочет, чтобы его свет соседа радовал.
КОЛЕТ БУРУНДУК ОРЕШКИ
Заболели у Бурундука зубы, невмоготу стало ему орешки грызть. Попробовал камешком колоть их — лапки отшиб. Увидел, белка по веткам кедровым скачет, окликнул ее.
Зубы, — говорит, — у меня болят: вишь, как щеку раздуло. Давай ты мне будешь орешки грызть, а я тебя буду кормить за это. У меня орехов напасено много.
Согласилась Белка. Усадил ее Бурундук за стол, орешками потчует:
Сперва сама поешь, а потом уж мне грызть будешь.
Наелась Белка, стряхнула скорлупки ореховые с груди,
спрашивает:
Сколько тебе на день орешков нужно?
Да пятьдесят разгрызи и хватит мне, — сказал Бурундук и насыпал перед Белкой горку орешков. — И не спеши, я тебя не тороплю. Как управишься. Сам знаю — нелегкое это дело.
Подсела Белка к орешкам — хруп, хруп, — нахрупала пятьдесят штук, придвинула к Бурундуку:
Ну вот, тебе на день хватит. Ешь, а я побегу поиграю.
Взбежала по кедру на макушку и ну по веткам скакать. И призадумался тут Бурундук, раскинул умом пошире. Нет, думает, плутовство это: час работать — день гулять. Он думал, что Белка весь день будет ему орешки грызть, а она за полчаса управилась.
И сказал Бурундук Белке:
Не нужна мне такая помощница: ты на меня всего полчаса работаешь, а я тебя весь день корми.
Так я же тебе на весь день орешков нагрызаю, тебе же больше не надо.
И все равно плутовство это, — сказал Бурундук и прогнал Белку.
И теперь по всем дням сидит Бурундук у пенька и колет на нем орехи камешком. Один раз попадет по ореху, а три раза по пальцам. Плачет от боли, а Белку не зовет: уж больно быстро она с работой управляется, за что ее кормить?
ВЕРТИХВОСТ И ФЕДОТКА
В полночь сидел пес Вертихвост у своей конуры и думал: почесать ему левой задней ногой за ухом или нет. Потом посмотрел: висит ли на месте Большая Медведица, и уже хотел было лезть в конуру, как вдруг услышал — на соседнем дворе лает щенок Федотка.
«Чего это он? — подумал Вертихвост. — Может, к нему жулики лезут? А Федотка-то еще щенок, помочь ему надо».
Рассудил так Вертихвост и через минуту просунул к Федотке узколобую башку в подворотню. Зыр, зыр по сторонам.
Удивился:
Ты чего это, Федотка? Нет никого, а лаешь?
Политика, — расплылся Федотка в улыбке. — Услышит дед — лаю я, и кормить лучше будет. Оно как в жизни? Кто громче лает, тому больше и дают. Видимость надо создавать.
«О! — восхитился Вертихвост. — Мал малец Федотка, а хитро придумал — видимостью хлеб зарабатывать. Такой далеко пойдет. Быстро в кобели выбьется».
Прибежал Вертихвост домой, залез на завалинку. Сел под хозяйскими окнами и давай лаять. Да так громко, что даже звезды на небе вздрагивать начали.
Немножко погодя растворилось окошко, высунулся дед Василий. В один конец улицы посмотрел — нет никого, в другой посмотрел — ну нет же никого. А Вертихвост увидел — смотрит дед, и еще громче лаять начал, так весь аж и вытягивается.
Скрылся дед. Немножко погодя снова появился с подшитым валенком в руке. Как долбанул Вертихвоста по башке, так он и спикировал с завалинки.
Будешь знать, как в заблуждение вводить, брехать попусту, — выругался дед и захлопнул окошко.
Сидел после этого Вертихвост за сараем, почесывал на затылке шишку и ругал самого себя:
Ну не дурак ли я, а? Ну зачем я на завалинку полез? Надо было кидаться в темноту, к саду. Подумал бы дед — волки, и побоялся бы выйти. Федотка, тот хоть и маленький, а похитрее: тот вообще лает, а я полез под хозяйские окна.
Но хоть и завидовал Вертихвост Федотке, сам после этого никогда больше видимостью хлеб не зарабатывал.
МЕДВЕЖЬЕ ЯБЛОКО
Проходил Медведь под яблоней и приметил яблоко на вершине. Постоял, поглядел на него, пятерней в затылке поскреб. Сказал:
Налилось, да недоспело. Но ничего, дойдет.
Только сказал так, а Енот и вышел из-за березы. И не звал его Медведь, сам вышел, лишний раз на глаза показаться, авось пригодится.
Что, Михайло Иваныч, яблочком любуешься?
Любуюсь, — прокряхтел Медведь, — да оно зеленовато пока. Не дошло.
И вдруг насупился, сдвинул косматые брови. Забасил:
А ты что, тоже на него заришься? Смотри у меня. Это яблоко я себе выглядел. Доспеет, сорву.
Сказал и ушел, а на Енота будто столбняк напал. С места сдвинуться не может. Хлопает себя лапками по груди, приговаривает:
Ах, батюшки! Как же мне теперь быть? Сорвет кто- нибудь яблоко, а Медведь меня виноватить будет. Ах ты, недоля какая!
Стоит Енот под яблоней, сокрушается, пугает себя:
Что же мне теперь делать? Случись пропажа, затиранит меня Медведь, из рощи выживет. Как спасти себя?
Долго думал. Придумал-таки:
Буду караулить медвежье яблоко.
Вырыл нору поблизости, перебрался к яблоне со всей семьей. Днем жена дозорила, прела на солнышке, предупреждала всех:
Это вот яблоко Михайлы Иваныча. Он его себе выбрал. Смотрите не сорвите.
А ночью Енот сам караул нес. Страшно было, дрожью исходил весь, но все-таки стерег медвежье яблоко. На каждый шорох отзывался:
Эй, кто там? Проходи мимо. Тут я, Енот, стою, Михайлы Иваныча яблоко караулю.
Особенно тяжело осенью стало. Дожди пошли. Давно уж вызрело яблоко, переспело даже, а медведь все не шел за ним. Стоял Енот под дождем, прикрывался дырявым лопухом, прыгал с ноги на ногу, грелся, приговаривал:
Сейчас надо особенно начеку быть. При такой погоде да еще темной ночью и не уследишь, как сорвет кто-нибудь яблоко, а Михайло Иваныч на меня будет думать.
Медведь и не помнил о яблоке, спать уже на зиму в берлоге своей завалился, а Енот все ждал его, прикрывался от дождя лопухом, прыгал с ноги на ногу, грелся. А по ночам откликался в темноту на каждый шорох:
Эй, кто там? Проходи мимо. Здесь я. Енот, под яблоней прыгаю, медвежье яблоко караулю.
ЕСТЬ ДРУГ И У ФИЛЬКИ
Вы, наверное, знаете уже, что барсук Филька жил диковато.
Друзей у него не было, потому что Филька считал, что ДРУГ — это одно беспокойство: то сам к тебе в гости плетется, то тебя к себе в гости зовет. Потому и жил Филька без друзей, чтобы никакого беспокойства не было, и говорил, что только так и надо жить — ото всех наособицу.
И вот как-то поселился рядом с ним барсук из Осинники
' ков. Голодно ему там стало, он и перебрался с семьей в Гореловскую рощу. Вечером к Фильке пришел, от своей избы до его траву промял.
У тебя там не найдется, сосед, пожевать чего-нибудь? Пока устраивался на новом месте, ничего добыть не успел. Я бы и так переспал, да ребятишки пристали — сходи попроси у соседа чего-нибудь.
В кладовке у Фильки были припрятаны три мыши да лягушка. Филька с запасцем жил, всего у него всегда вдосталь было. И есть ему не хотелось, поужинал уже. Можно было отдать соседу, но так рассудил Филька: бойкий какой сосед ему попался, видать, от всякого куска урвать норовит.
«Не успел оглядеться и уже просить идет. Навадишь, потом не отстанет, так и будет ходить — дай да дай. Нет, милый, в чужой прудок не закидывай неводок», — подумал Филька, а вслух сказал:
От всей души поделился бы с тобой да нечем: все запасы истощились вчера еще.
Ну и ладно, так переспим, — извинился сосед и закрыл за собой дверь.
Долго в эту ночь не мог уснуть Филька, все ворочался, ворчал:
Нестоящий сосед угодил мне. Не повезло. Охочий, видать, до чужого. Дай потачку, он и тропу к моему дому проторит. Навык, наверное, у себя в Осинниках шататься, и у нас с того же начинает. И совести хватило слово такое черное сказать — дай. Думал, наверное, что глупее себя нашел.
Уснул уж под утро. И спал плохо: кошмарный сон сердце томил. Снилось Фильке, будто стоит перед ним сосед, рядом с ним жена его и дети их. И все тянут к Фильке лапы и все просят:
«Дай, дай».
Филька так метался в постели, что с кровати свалился. Голова болела — ничуть не отдохнул. Вышел во двор, смотрит — а уж сосед с охоты возвращается, связку мышей несет. Отобрал парочку пожирней, протянул Фильке:
На, сосед. Когда ты еще себе добудешь, а перехватишь малость, оно на душе-то потеплее будет. Бери.
Отчего не взять, коли дают? Взял Филька, подумал: «Чудной какой-то сосед у меня, легко говорит как — на!
У самого детей куча, а он со мной делится. Чудной».
В другой раз наловил сосед лягушек на озере и опять парочку Фильке занес. Фильки у двора не было, так он ему в окошко подал.
Развлекись маленько, пожуй на досуге.
Взял Филька, улыбнулся: ну и сосед! Глупый, видать: к не просишь — сам дает. Нисколько экономить не умеет. Ну и пусть делится, разве Фильке от этого хуже?
А однажды увидел Филька — сосед суслика поймал. И захотелось ему суслятинки отведать. Пришел он к соседу, просит:
Дай кусочек.
А сосед обрадовался, что Филька навестил его. Всегда мимо норовил пройти, а тут зашел. Всего суслика отдает
ему:
Чего кусочек? Целого бери. Уж есть так есть — досыта, чтобы помнилось — наелся!
А ты как же? Ты еще, поди, не ужинал?
Обойдусь. Я веселый, а веселым меньше еды надо: они смехом сыты. '
И дети вон у тебя, — напомнил Филька.
И они потерпят. Мы в обед сытно поели, можем и без ужина обойтись. Водички похлебаем и проспим до утра. Мы веселые, безунывные. Бери!
Дома у Фильки хомяк припрятанный лежал, да и без него было у Фильки поесть что, а сосед последнее отдал, и себя и детей без ужина оставил.
Нес Филька суслика к себе, и тяжелым он казался ему, к земле тянул. Стыдно было Фильке, первый раз в жизни стыдно было.
Не выдержал Филька, воротился с половины дороги и отдал соседу суслика.
Понимаешь, — говорит, — пока шел от тебя, хомяка поймал. Идем ко мне. И ребят своих бери. Заодно поужинаем.
Да они уже спать легли.
Ну возьми тогда суслика. Утром они встанут, ты и покормишь их, а сам идем ко мне. И жену бери. Знаешь, какой хомяк жирный попался! И большой. Одному его ни за что не съесть.
ДАР ПОЛЕТА
Вывелся у домашней Гусыни желтенький Гусенок, и повезла она его на озеро купаться. Они плавали возле прошлогодних камышей, когда на воду опустились две большие птицы. Серые, они были похожи на обыкновенных домашних гусей, но в их глазах было что-то диковатое, небесное.
Кто это? — спросил Гусенок.
Наши дикие братья, — ответила Гусыня. — Они прилетели с юга, куда улетали на зиму.
А мы тоже осенью улетим на юг?
Зачем? Нам и здесь неплохо. У нас теплые сараи и нас хорошо кормят.
А почему же они наши братья?
А потому что и вы и мы когда-то летали в одной стае, — отозвался один из диких гусей, — но вас приручили, и вы забыли о небе, стали домашними. Летим, брат, — окликнул он своего соседа и, раскинув над озером тяжелые крылья, они бесшумно ушли в небо.
Гусенок посмотрел, как летят они уже под облаками, сказал:
Вырасту — и я так же летать буду.
Нет, — сказала мать ему, — ты никогда не будешь летать, сын мой: став домашними, наши предки утратили дар полета, и поэтому нам никогда не быть в небе.
Это было весной. Вскоре Гусенок забыл об этом. Сытно ел, сладко спал. Располнел, стал тяжелым и жирным Гусем. И все лето ни о чем не думал, а осенью вдруг затосковал. Худел, хирел. Ему чего-то хотелось, а чего, он и сам не знал.
Над дальними курганами, сбиваясь в стаи, кружили грачи. Гусь смотрел на них с тоской и спрашивал у Петуха:
Чего это они ватажатся?
В отлет собираются. Осенью все птицы улетают на юг.
А мы как лее? Мы ведь тоже птицы.
Птицы, но только домашние. Нам в небе делать нечего. Нам и в сарае хорошо, — ответил Петух и побежал за курицей.
А Гусь смотрел, как кружат грачи, и думал: «Здесь что- то не то...» Ночью он не пошел в сарай спать. Сидел посреди двора и тихо постанывал.
И вдруг он услышал плеск крыльев. Поднял голову. Высоко среди звезд летела стая диких гусей. Освещенные луной, они четко вырисовывались на черном небе. И чтобы не затеряться среди звезд, перекликались между собой:
Ка-га! Ка-га!
Они были уже за селом, когда Гусь вдруг сорвался с места и побежал по улице, шлепая широкими лапами по мягкой прохладной пыли. Он бежал и кричал:
Я тоже хочу в небо! Я тоже хочу к звездам! Я тоже хочу летать!
Только сейчас, увидев стаю диких гусей над спящей деревней, он понял, что все эти дни тосковал о небе, о дальних дорогах.
Тяжелый, неуклюжий, разбросив крылья в стороны, бежал он по пыльной ночной улице и кричал:
— Возьмите и меня с собой, братцы! Я тоже птица! У меня тоже есть крылья!..
Он подпрыгивал, пробовал лететь. Падал и снова подпрыгивал. А дикие гуси улетали все дальше и дальше.
КАТАЛСЯ НА РЕЧКЕ ВЕТЕР
лучилось как-то Ветру пробегать мимо нашей деревни.
' Слышит — шумят ребятишки на речке. А берега у речки крутые, тальником заросли, не видно, чего это они там, а узнать хочется. Свернул Ветер к речке, хоть и нечего ему гам было делать, а все равно свернул — любопытно все-таки поглядеть, что это детвора на речке кричит и хохочет.
Прибегает, спрашивает:
Что это вы тут поделываете?
Смотрит, а на речке — лед: чистый, прозрачный, от берега до берега и во всю длину. Катаются по нему ребятишки. Кто на коньках, кто просто на ботинках. Колька Грек только что вон где был, а теперь ишь куда уже укатил. Хохочет :