Хо-хо-хо!
И речка ему таким же хохотом отзывается.
Обрадовался Ветер нечаянной встрече. Захотелось и ему прокатиться. Спрыгнул он с обрыва на лед и покатился по нему. Ждал — закричат сейчас ребятишки: «Ветер с нами! И Ветер катается».
Но никто о нем не сказал ничего. Не понравилось это Ветру. Ванька Мартышкин покатился, шлепнулся, так о нем сейчас же по всей речке пронеслось:
Ванька упал!.. Ха-ха-ха!..
А ведь он, Ветер, тоже только что растянулся на льду, и никто над ним не посмеялся, никто ничего не сказал. Будто и нет его вовсе.
И подпрыгнул тут, прошуршал Ветер:
Ну конечно, я же для них в самом деле что есть, что нет. Меня же не видно...
И вздохнул:
Эх, снежку бы теперь. Покатился бы я по льду, задымил бы он за мной белым дымком, и увидели бы все: вот он я — катаюсь вместе со всеми.
Поднялся Ветер в небо, облетел округу, отыскал над Ивановкой тучку, привел ее к нашему селу. Правда, снега в ней мало было. Да зачем его мкого-то? Немножко есть и ладно.
Натряс Ветер снежку из тучи на лед и спустился опять к ребятишкам. А они еще больше разозоровались. Щеки у всех красные и глаза веселые.
«Шуму-то, балованья-то сколько! — обрадовался Ветер.— Вот и я сейчас поиграю с ними. Больно уж я поозоровать люблю».
Разбежался он, покатился по льду, оглянулся — дымит за ним снежок дымком белым. Это хорошо, теперь его видно.
И еще быстрее покатился Ветер. И слышит, кричит кто- то из ребят:
Смотрите, поземка с нами катается!
И понеслась по речке разноголосица:
Поземка катается! Ура поземке!..
Ну вот, — вздохнул Ветер, — катаюсь я, а они думают — поземка. Плохо быть невидимкой.
Досада его тут взяла. Сперва он даже хотел было обидеться и убежать в степь, но потом решил:
Останусь здесь. Пусть они считают, что это поземка. По я-то точно знаю, что катаюсь-то я, Ветер, а поземка, она так просто, со мной бегает. Следы мои снежком припудривает.
И остался с ребятишками на речке. И до позднего катался по льду с ними, хоть они его и не видели.
РАЗДОБЫЛ ЗАЯЦ МАГНИТОФОН
Раздобыл Заяц магнитофон, прибегает к Медведю:
— Порычи, Михайло ' Иваныч.
— Это зачем еще?
— Да ты уж порычи, пожалуйста, долго тебе, что ли. Ты же привык на всех рычать-то.
— Ну это когда в дело, а так, без дела, зачем же я на тебя рычать буду?
— Да ты уж порычи, Михайло Иваныч, пожалуйста. Ну... ну за будущую мою провинность, авансом, вперед порычи на меня.
Порычал Медведь:
— Р-р-р.
— Ой, — скривил Заяц раздвоенную губку и заморщился, — ну ты и порычал. Мне и то не страшно. Вот стою я перед тобой, и у меня далее коленки не подрагивают. А ты так рыкни, чтобы мне сразу вон где быть захотелось.
И рявкнул Медведь в сердцах во всю пасть свою:
— РРРР!
Так и заходили у Зайца уши на голове. Поймал он медвежий рык на магнитофонную ленту, сказал:
— Ух, вот это ты рявкнул, Михайло Иваныч, попроси тебя второй раз — не сумеешь. До дрожи! Спасибо, не погордился, от души рявкнул. А теперь скажи: «Ты зачем сюда идешь? Проходи мимо».
Да зачем тебе это?
Да уж надо, раз прошу. Ты уж скажи, Михайло Иваныч, долго тебе, что ли?
Да чего это я на весь лес орать-то буду, ворон пугать?
Ну, пожалуйста, Михайло Иваныч. Ведь и сказать-то нужно совсем немножко.
Сказал Медведь:
Ты зачем сюда идешь? Проходи мимо.
Ой, — скривил Заяц раздвоенную губку и заморщился. — Ну и сказал, я и то не дрогнул. А ты так скажи, чтобы от одного твоего голоса в кусты бежать захотелось, чтобы ясно стало, что сюда идти незачем, что нужно идти мимо.
И рявкнул Медведь во всю свою грудь медвежью:
Ты зачем сюда идешь? Пр-р-роходи мимо!
Аж желуди с дуба посыпались.
Поймал Заяц медвежий рык на магнитофонную ленту, похвалил:
Ух, Михайло Иваныч, вот это ты рявкнул сейчас. Дня три твой голос в ушах стоять будет, во сне даже присниться может... А теперь скажи: «Это мой Заяц. Никогда не смей его трогать».
Знаешь что, — привстал с лавки Медведь, — беги отсюда, пока я не рассердился, а то как зафутболю.
Я убегу, Михайло Иваныч, я у тебя не останусь, ты скажи только, долго тебе, что ли. И сказать-то надо совсем немножко.
Да зачем я орать-то буду? Я и так уж укричался. до пота.
Ну, Михайло Иваныч, ну, пожалуйста, — просил Заяц. — Ведь совсем же немного нужно сказать, а, может, от этих твоих слов вся моя дальнейшая жизнь зависеть будет.
Сказал Медведь:
Это мой Заяц. Никогда не смей его трогать.
Ой, — скривил Заяц раздвоенную губку и заморщился. — Ну что ты как сказал? Разве такие великие слова так говорить надо? Вот я стою перед тобой и никакой дрожи в себе не ощущаю. А ты так скажи, чтобы ясно было, что Заяц-то твой, и трогать его никому не разрешается.
И рявкнул Медведь из последней мочи:
Это мой Заяц! Никогда не смей его трогать!
И даже ногой топнул. Заяц аж присел.
У-у, Михайло Иваныч, вот это ты сказал. Один раз
услышишь и с неделю за семью запорами у себя дома трястись будешь.
Закрыл Заяц свой магнитофон и ушел домой. Только пришел, только есть собрался, смотрит, а Волк идет по тропинке к его избушке. Увидел его Заяц и — раз! — включил свой магнитофон. Ка-ак магнитофонная лента рявкнет медвежьим басом:
PPPP!
Волк так и поехал по траве на тощих половинках.
А из заячьей избушки громовым медвежьим голосищем:
Ты зачем сюда идешь?
Зайца проведать, Михайло Иваныч, Зайца проведать.
Пр-роходи мимо!
Хорошо, Михайло Иваныч, хорошо.
А из заячьей избушки громадно, во всю рощу:
Это мой Заяц! Никогда не смей его трогать!
Хорошо, Михайло Иваныч, хорошо, — упятился Волк в кусты, а там как пошел чесать по ним, аж за Косым оврагом оказался, три дня обратно дорогу отыскивал.
И с той поры пошла у Зайца совсем не заячья жизнь. Как увидит — идет кто-то к его домику, так сразу — хоп — и включает свой магнитофон, и сейчас же на дорожке пусто делается. Да и дорожку-то проторили уже за семью просеками от его избушки.
Много лет с той поры прошло, потерлась давно у Зайца магнитофонная лента с медвежьим голосом, но и потертая, она все еще ему помогает.
ЛОСЬ ИЗ ГОРЕЛОВСКОЙ РОЩИ
Подружился Лось из Осинников с Лосем из Гореловской рощи и уманул его к себе жить.
— Вместе, — говорит, — всегда будем.
Лось из Гореловской рощи сначала упирался, не шел. — Я, — говорит, — здесь родился. Здесь у меня все свое. Каждая тропинка, каждое деревце знакомы.
— И у меня в роще все узнаешь, со всеми перезнакомишься.
И Лось согласился, пошел. И правда, быстро освоился в Осинниках: роща не лес, здесь все на виду. И все бы хорошо, но однажды попил он воды из озера и говорит:
— Эх, поставить бы вон с той стороны две плакучие ивы, а вот здесь камень бы замшелый утвердить, и было бы это озеро совсем, как мое.
— Придумаешь ты тоже, — сказал Лось из Осинников. — Если с той стороны поставить плакучие ивы, а
здесь камень утвердить, тогда это будет твое озеро, а сейчас оно мое.
Ничего на это не сказал Лось из Гореловской рощи. Только как-то вскоре после этого проходили они мимо горы. Остановился он, задрал кверху голову и говорит:
Эх, если бы этой горе да побольше лысинку, да вон там оврагом бы ее разрезать, да голубей бы сверху посадить, то была бы она совсем, как моя гора.
И придумал же ты опять, — сказал Лось из Осинников. — Да если эту гору побольше вылысить да оврагом прорезать, да голубями ее подголубить, то она уже будет твоей горой, а сейчас она моя.
Ничего и на это не сказал Лось из Гореловской рощи. Только как-то идут они с товарищем по полянке, а он остановился вдруг и вздохнул:
Эх, — говорит, — если бы вон ту березку переставить вот сюда, а эти дубки убрать и на их место поставить сосенку с сорочьим гнездом, то была бы она совсем такой, как у меня в роще.
Ну что ты все выдумываешь, — сказал Лось из Осинников. — Если ту березку переставить сюда, а на место этих дубков поставить сосенку, да еще с гнездом сороки, то это уже была бы твоя полянка, а сейчас она моя. Понимаешь — моя.
Вот и я об этом же думаю, — сказал Лось из Гореловской рощи. — Если здесь ничего моего нет, тогда зачем же я здесь?
Сказал и пошел к себе в Гореловскую рощу. Сперва не быстро шел, нормально, но чем ближе подходил к родным местам, тем все машистее шаг делал. Потом побежал...
ОПОЗДАЛ
Стареньким стал медведь Тяжелая Лапа. Осунулся, сгорбатился — совсем старичок. Уж и не ходил ни к кому. Все больше сидел на завалинке у берлоги да на солнышке грелся. И вот приходит как-то к нему Смерть и говорит:
Готовься. Пора. Отстучали твои часы.
Готовься. Пора. Отстучали твои часы.
Села на пенек и давай ножик точить о половинку кирпича — жик-жик, жик-жик. Спокойно так, смертельно. Поднялся медведь Тяжелая Лапа.
Что ж, — говорит, — пора так пора. Я пожил, можно и ноги вытягивать. Схожу вот только на речку, умоюсь последний раз да раков поем.
Выкупался Медведь в речке. Поел раков. Простился со знакомыми. Перестелил постель заново, убрал берлогу кленовыми ветками. Лег и закрыл глаза. Лежит, слушает, как точит Смерть ножик свой. Жик-жик, жик-жик — все так же спокойно, смертельно. Слушает и вспоминает прожитые годы.
Вспомнилось Медведю: шел он куда-то по лесу. Смотрит: гнездо Сороки на березе разрогатилось. Как дал по нему слегой, далеко сорочата улетели. Шмякнулись о землю и не дышат. Недели полторы все летала Сорока по лесу да выкрикивала :
P-разбойник! Р-разоритель! Р-разграбитель!
А медведь Тяжелая Лапа смеялся: он так и хотел — разорителем быть.
И еще Медведь вспомнил: поймал он однажды Зайца и привязал его к осине вниз головой. Вопит Заяц на весь лес и ногами дрыгает:
Кара-ул! Помогите!
А медведь Тяжелая Лапа смеялся: он так и хотел, чтобы вопил Заяц и ногами дрыгал.
И многое другое вспомнил медведь Тяжелая Лапа. Всю свою жизнь в памяти перебрал и увидел: нет ничего в ней светлого. Вся она из одних прокуд да безобразий сложена. И вот умрет он сейчас, и будут говорить о нем в лесу и не один год:
Жил когда-то среди нас медведь Тяжелая Лапа. Всю жизнь он только и умел, что охальства да пакости другим делать.
И зашевелились у Медведя реденькие волосы на голове. Выполз он из берлоги. Бурый. Уши в стороны торчат. Ни на кого не похожий. Подошел к Смерти, положил ей на узенькое плечо лапу.
Погоди острить нож свой.
Что это?
Нельзя мне, понимаешь, умирать пока.
Почему это? — спрашивает Смерть, а сама — жик- жик, жик-жик! знай себе точит, колдует над кирпичом.
Смотрит на нее Медведь грустными глазами и говорит:
Лежал я сейчас, слушал, как готовишься ты к часу моему смертному, и годы прожитые вспоминал. Столько я, понимаешь, за свою жизнь черноты пролил, и сказать даже страшно. Умри я сейчас, и никто меня добрым словом не вспомнит: в каждом сердце по занозе оставил.
Пожала Смерть узенькими плечами, ножик свой о ноготь опробовала.
Я-то здесь при чем? Пришло время умереть тебе, значит, должен ты умереть. И я пришла тебе об этом сказать — умирай. У меня нет для тебя другой жизни.
Это я понимаю, — говорит Медведь, — и готов к этому. Но исполни мое последнее желание: дай мне подышать хотя бы час еще. Хочу я перед смертью биографию свою подправить, подблестить ее немного: зайчика солнечного и пустить в нее для радуги.
Ладно уж, так и быть, — говорит Смерть. — Зажигай над своей биографией радугу: даю тебе два часа жизни. Иди.
И пошел Медведь. Спустился к речке. Решил он свалить через нее сосну-вековуху. Будут ходить по ней с берега на берег все и хорошо о нем думать. Покрепче сосну выбрал и попрямее, чтобы подольше мост его служил лесу. Уперся в нее грудью, крякнул, а сосна и не шелохнулась даже. Уперся еще раз, еще крякнул, и опять она неколышимо стоит.
И понял тут медведь Тяжелая Лапа, что стар он сосны о корнем из земли выворачивать. Только и может он теперь, что топтаться подле них да кряхтеть... невсемогуще, а бывало... И еще раз окинул медведь в памяти прожитые годы, а в такой час все круглее, объемнее видится, и повесил голову.
Эх, — говорит, — сколько ее во мне было когда-то, силы-то немереной, медвежьей. Всю на озорство да пустяки извел, а для дела потребовалось — и нет ее, исчезла, что птица осенняя.
И так ли ему жалко себя стало, что откуда вдруг что и взялось. Крякнул, уперся плечом — и легла сосна через речку. Крякнул еще раз, и еще одна вытянулась — сосна к сосне легли. Сел Медведь, где стоял, и никак отдышаться не может. Глядь, а уж по мосту, по его мосту, Заяц скачет, раздвоенной губой одобрительно оричмокивает:
Вот это мост! Сто лет пролежит и не истопчется. Не- износим.
Я сделал, — сказал медведь Тяжелая Лапа.
А Заяц засмеялся, даже о почтении и страхе забыл:
Ишь ты, так я тебе и поверил. Ты всю жизнь всем только разные пакости строил, меня вниз головой вешал — и чтобы такой мост положил! Не обманешь, не проведешь.
И другие звери пришли и тоже сказали:
Не обманешь, не проведешь.
И тоже смеялись.
Горячился медведь Тяжелая Лапа, доказывал:
Честное слово, я. Смотрите, даже плечо оцарапал, когда сосну валил.
Какой из тебя валильщик, — сказала Лиса. — Ты и ми ногах-то чуть стоишь. Дунет ветер и — упадешь. Скажи уж лучше по совести: чужое доброе дело за свое хотел выдать.
Клянусь! — ударил Медведь лапой в усохшую грудь.
А Барсук подошел к нему и сказал:
Хоть исклянись, не поверим.
Обвел Медведь всех печальным взглядом и опустил голову. Понял он, что опоздал подправлять свою биографию, подблещивать ее. За всю свою жизнь он никому ничего хорошего не сделал, и сколько бы он теперь ни говорил, что это он мост через речку навел, никто не поверит.
И о другом подумал медведь Тяжелая Лапа: вот умрет он сейчас и останется в памяти у всех и на многие годы не только как безобразник и шалостник, но теперь еще и как обманщик. Будут теперь говорить о нем в лесу:
Вы помните, как медведь Тяжелая Лапа обмануть нас хотел: кто-то добрый построил мост через речку, а он умыслил его за свой выдать, да мы ему не поверили.
И будут добавлять при этом:
Уж он такой был!..
Эх, начать бы все сначала! Но к речке от берлоги уже шла по тропинке его Смерть и поглядывала на часы.
ВОЛШЕБНЫЙ МЕШОЧЕК
Ох и озорником же рос у медведицы Авдотьи медвежонок '^Ивашка! Мать с утра до ночи по лесу ходит, еду добывает, а Ивашка с такими же, как сам, бездельниками озорничает. То Лису на Ежа посадят, чтобы посмотреть — далеко ли она на нем верхом уедет, то гнездо у Сороки разорят, чтобы посмотреть — крупными ли слезами сороки плачут. Вернется вечером мать с охоты, ей бы полежать часок-другой, отдохнуть, а тут со всего леса к ней с жалобами на сына:
Житья от безобразника не стало. Приструнь ты его. И что за охальник растет?
Начнет медведица совестить сына:
Нельзя так жить, Ваня.
Огрызается Ивашка:
Сегодня нельзя, завтра нельзя, когда же можно? Долго думала медведица Авдотья, как беде своей помочь,
по ночам не спала, ворочалась. Придумала-таки. Повесила у берлоги на сосну мешочек, сказала сыну:
Давай, Ваня, договоримся с тобой: хочется тебе озорничать — озорничай, ни слова не скажу. Только наполни сперва этот мешочек камешками.
ПО
Согласен! — сказал Ивашка и набрал сразу целую горсть камешков.
Погоди, больно быстрый ты, — остановила его медведица. — Я еще не все сказала. Камешек ты можешь в мешочек положить только тогда, когда сделаешь доброе дело. Сделал доброе дело — клади камешек. Еще сделал — еще клади. И так, пока не наполнишь.
И на это согласен, — сказал Ивашка и пошел по лесу посмотреть, какое бы ему доброе дело сделать'.
Навстречу ему товарищи. Зовут его:
Пойдем, Ваня, завалим медведю Спиридону вход в берлогу и спрячемся в кустах. Пока отвалит, досыта насмеемся.
Что вы, ребята, — стал их отговаривать Ивашка, — он же совсем старый, дядя Спиридон, еще надорвется.
И верно, — согласились медвежата и пошли на речку купаться, а Ивашка вернулся домой и положил в мешочек первый камешек: сделал доброе дело, защитил медведя Спиридона.
И повелось с той поры: утром поднимается Ивашка и идет в лес посмотреть, не нужна ли кому его помощь. Решил он поскорее наполнить мешочек камешками и жить по воле своей — как вздумается. Но скоро никак не получается. Он вроде и небольшой, мешочек-то а прожорливый: глотает и глотает камешки. Много дней с той поры прошло, как повесила его мать, много раз луна полной делалась и снова худела, а мешочек все не наполнялся. И вот наконец принес Ивашка камешек и видит — класть его некуда, полон мешочек.
Сказал матери:
Все, мать, теперь что бы я ни сделал, ты мне ни слова. Эх, и развернусь я сейчас, весь лес на голову поставлю. Мне теперь можно и нужно — натосковался.
Выломал дубину, чтобы шуму было побольше и пошел просекой. Идет, смотрит: Бельчонок чужой в орешнике желтеется. «Ох, — думает Ивашка, — и футбольну я его сейчас». Подходит, спрашивает грозно, чтобы начать с чего- то:
Ты чего, забредыш, в нашем орешнике делаешь?
И уже футболить было его собрался, а Бельчонок протянул к нему лапки, залился слезами:
Заблудился я в вашем лесу. Он вон какой большой да темный. Меня теперь обязательно кто-нибудь обидит.
Говорит, а сам так жалобно на Ивашку смотрит, как никто еще не смотрел. Поворчал на него Ивашка: