— Ей бы, наверно, понравилось, — возразил я. — Она любит, когда все вокруг нее.
— Ну и вернется толстой поселянкой, «гарной дывчиной»! — возмутилась Нонна. — Помню, когда мы с двоюродной моей сестрой-красавицей на берег пошли, та раскинула полотенце и говорит: «Ляхемте тут!»
— Да-а. Не годится. Особенно — когда ставится ее речь. Не едем!
— Хорошо, Венчик! А чего делаем?!
— Ну, можно и в Петергофе лето провести, — проговорил я.
— Третье лето она уже тут! Тебе это нравится? Уже говорит «кохта», как бабка!
— М-да.
На следующее утро я поехал на студию, вроде как бесцельно, но тайная мысль была. Оказалось — и пропуск просрочен. Нормально! Зашел со стороны двора, влез в тормознувший грузовик, въехал. Поднялся в буфет, где клубились все непризнанные гении, впрочем, и признанные тоже. И там на меня коршуном налетел бурно всклокоченный режиссер Ухов.
— Где ты пропадал! Обыскался тебя!
— Да? — От столь скорой удачи я даже растерялся. — Сценария свободного у меня сейчас нет. Но если надо!..
— Надо! — жестко он произнес. Такой стиль принят был на «Ленфильме». И мы пошли.
— Дети-революционеры тебе близки? — спросил он на ходу.
— Да!
— Я так и знал! — Он радостно шлепнул себя по колену.
Откуда, интересно? Я и сам этого не знал. Но на ходу я прикинул: да! Если по-быстрому, то только с Уховым. Другие важничали, витали якобы высоко. Ухов был стремителен и беспринципен, все время возле него тлел скандал. То его сняли с картины за перерасходы, то он сам «принципиально» ушел, то сам не ушел, но ушли все артисты, то вдруг ему снова дали ответственнейший заказ! При маленьком росте умудрялся поглядывать свысока… Все время жесткий бюджет мешал ему проявить гениальность. И вот.
— Сделаем, — скромно сказал я.
— Гениально! — воскликнул он. Словом этим, мне кажется, злоупотреблял.
Мы вошли в демонстрационный зал, и сразу же погас свет, и замелькали кадры. Да, за такое мог взяться только я. Какие-то роскошные полуобнаженные красавицы томно восседали то на яхтах, то в ресторанах. И это в годы застоя, которые считались серыми, безнадежными. Красавицы купались — уже не полуобнаженные — в хрустальных водопадах. Потом куда-то плыли в лазурном море. Я уловил ситуацию: под видом съемок Ухов пропил-прогулял все казенные деньги. При этом он и его окружение снимали всех красавиц, с которыми вступали в интимную связь. Может быть, этими съемками как раз с ними и расплачивались, обещая карьеру. А основные средства, как я понял из съемки, ушли на роскошное угощение самих себя и немногочисленных персонажей, в основном, ясное дело, тех же красавиц, чтобы были еще более податливы. Творческий процесс! При этом через экран изредка озабоченно проходили какие-то немногословные дяди в потертых кожаных куртках (звук пока что отсутствовал), с кобурами на боках, а также временами пробегали дети в отрепьях, то есть правильной политической направленности, из бедноты. Тут я только вспомнил, что говорил Ухов: фильм-то на самом деле про чекистов, которым помогают правильные дети… но все это происходило как-то стороной, затмевалось роскошью. Чего как раз теперь не хватало — это денег, истраченных непонятно (а вернее, понятно) куда. Мне предстояло все это как-то собрать. Чтобы если фильм даже не примут, то хотя бы не посадили людей. Внести смысл. Иначе Ухову и его приближенным грозят неприятности, к которым, впрочем, им не привыкать. Душат у нас гениев! А тут как раз я. Другие стали бы пыжиться, демонстрировать глубокомыслие, а точней — неспособность. Известно было, что из всех ходивших по студии лишь я восклицал во всех случаях: прекрасно!
— Все понял? — ревниво спросил Ухов, когда кадры проплыли.
— Ничего.
— Берешься?
— Да. Сколько времени на досъемки?
— Денег только на месяц.
Написать сценарий уже снятого фильма? Смотря для чего. Для той задачи, что я поставил, — смогу!
— Ну как?! — Я повел рукой.
— Колоссально, Венчик!
После рождения Настьки здесь не бывала. Сколько уже не выходила в свет и даже не наряжалась. И вдруг — сияние ламп «Европейского» ресторана!
Раньше это был «дом родной», бывали тут почти ежедневно, гуляли на какие-нибудь восемь рублей и были счастливы.
— Да ты, Нонка, совсем не изменилась, даже похорошела! — простодушно воскликнул друг Кузя в шикарном блейзере, пушистых усах. Тщедушная его Алла глядела кисло, натянуто улыбалась. А что ж ей не улыбаться: отдаем долг!
— Ладно, давайте за встречу! — гася все возможные разночтения, воскликнул я.
— И — за отдачу долга! — пискнула Алка. Свое всегда вставит!
Но как же их не любить?! Без них бы пропали.
— За счастье наших детей! — Я вскинул второй тост. Появление у них сына никак еще не отметили. Впрочем, Кузя его не признавал, да и тот, что интересно, был холоден к «папе». Но не воскликнуть этого было нельзя. Алла сдержанно кивнула.
— И за их… будущую любовь! — раскручивал я тему. Богатство их тоже нельзя упускать в чужие руки.
— Ну, это мы еще поглядим, — усмехнулась Алла.
— Когда ж мы Настьку-то увидим?! — воскликнул друг.
— Надеюсь, на их свадьбе, — сказала Алка и добавила язвительно: — Если состоится!
Имелось в виду, что вряд ли! То есть нас как будущих родственников и совладельцев ее роскоши не ощущала. Ну что ж. Поглядим.
Пока неплохо и так. Все годы нашей бурной молодости они одалживали нам, пока я не получал гонорар и не расплачивался — по традиции в «Европейской». Лучший в городе кабак! Сациви, сухое вино, бастурма. Тяжелые мельхиоровые ножи и вилки. «Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась!»
— Что-то мы слишком, мне кажется, увлеклись детьми! — прошептал-ла Алла во время нашего танца. Алла ревновал-ла!
— А?! — рявкнул я. — Плоховато слышу!
Следующий танец я исполнял с Нонной.
— А когда мы Настьку-то в ресторан приведем? — вздохнула Нонна. По ее понятиям образование надо начинать здесь.
— Ну, в ресторан ей рано еще! — увильнул я.
Ушел, от обеих!
— Что-то вы долго, Валерий, не были! — умильно улыбаясь, встретила теща.
— Сценарий писал! Между прочим, фильм запускается!
— Я тоже снималась в кино! — Толстая теща сверкнула очками.
Да, было такое.
— Ну тогда вы тем более должны меня понимать! — склонил ее к союзничеству. — А ты чего, Настька, сонная такая?
— А ты возьми ее в свое кино! — радостно воскликнула Нонна.
— Рано нам еще, правда, Настенька? — засюсюкал дед. Все тут заискивали перед Настенькой. Забаловали! Сидела важная, как Будда. Но не как Будда — мрачная. Что тут станется с ней?
— Ты, Катя, когда начала сниматься? — с ехидцей обратился тесть к теще. Взял на себя сегодня функции главного весельчака. Вообще он мужик неплохой. — В двадцать?
— В девятнадцать! — сложив губы бантиком, кокетливо сообщила теща. Теперь, конечно, в это трудно поверить.
— Ну вот видишь, Настька! Рано еще тебе! — Дед попытался пощекотать Настю, но та не реагировала.
Они, конечно, переживали, что мы ее увезем. Но не век же ей здесь сидеть, толстеть!
— Мы с тобой на море поедем, кино снимать! — сообщили мы Насте, когда вышли на прогулку на Ольгин пруд.
— А дети там будут? — серьезно поинтересовалась Настька.
— Дети? — Я на мгновение задумался. — Обязательно!
Для драматизма, чтобы лучше запомнилось, позвонил в полпервого ночи. Сняла трубку Алка, потом друг Кузя в своей комнате.
— Привет! — заорал я, зачем-то изображая, что звоню из шумного помещения. — Не хотите в Ялту поехать, на съемки моего фильма?! Полный ажур!
— А что? Отлично! — бурно обрадовался он, но, наткнувшись на холодное молчание супруги, умолк.
Алка помучила нас молчанием.
— Что ж, можно, — многозначительно сказала она, словно намекая на что-то за кадром.
— Ой! А как же детей мы оставим?! — встревожился Кузя.
— Ничего! Перебьются! — хладнокровно произнесла Алла.
— Ну почему — оставим! С собой возьмем! — произнес я радушно.
Теперь молчание Алки было другим. Более глубоким. «Ах вот как?» Она-то надеялась, хотя бы на юге, на прежний разгул. Это ведь я ее с Кузярушкой познакомил — честнейшим человеком!
Теперь и я паузу не собирался прерывать! Долго молчали. Перемолчал ее!
— Да, я же и забыла, ты теперь у нас друг детей! — усмехнулась она.
Дети — святое.
В Ялту ехали поездом, демократично, со всей съемочной группой, но своим купе, с Кузей и Аллой, и встретились наконец-то наши детишки. Но — не сошлись!
Их Тим ходил по всему поезду, настырно приставая с разными просьбами то к мирно пьющим кинооператорам, то к младшим администраторам, и все время возвращался с какой-нибудь добычей: то конфеткой, то каким-то красивым шурупом. Бережливо прятал в свой ранец, Насте не давал.
Их Тим ходил по всему поезду, настырно приставая с разными просьбами то к мирно пьющим кинооператорам, то к младшим администраторам, и все время возвращался с какой-нибудь добычей: то конфеткой, то каким-то красивым шурупом. Бережливо прятал в свой ранец, Насте не давал.
Та, насупленная, лежала на верхней полке, видимо, обиженная недостатком внимания. Да, с Тимом они вряд ли сойдутся, увы! То я, то Кузя, то Нонна время от времени заглядывали к Насте на полку, пытались ее смешить.
На остановках вытаскивали ее, ходили по платформе. Покупали сначала картошку с укропом, а потом уже вишню в газетных кульках, промокших пятнами.
И вот на длинном, тоскливом перегоне Настя вдруг тяжко вздохнула, свесила свои тонкие ножки (я помог ей слезть), села против Тима и спросила решительно:
— Тим! А ты любишь животных?!
Он даже перепугался.
И вот — море, солнце! Вокзал в зелени!
Увидев меня с моей свитой на платформе, Ухов оторопел.
— А… — Он пытался что-то вымолвить, но не смог.
— Входит в стоимость блюд! — ответил я фразой загадочной, а поэтому неопровержимой и обвел плавным жестом своих.
— А я, — наконец выговорил он, — сделал тебе люкс в гостинице. На двоих! — тихо добавил он, точно не зная, с кем я тут ближе.
Да я и сам этого точно не знал. Лет пять назад радостно поселился бы с Кузей — и уж мы бы!.. Но не сейчас.
— Нас шестеро, — мягко сказал я.
— Ну тогда с Худиком разговаривай! — Ухов махнул рукой в сторону директора, скромно маячившего в начале платформы, и помчался встречать других.
Ухов со своими приближенными жил в отеле, похожем издали на парус в небе, и заезжал к нам на белом автомобиле лишь на минутку перед съемками — вместе со мной «помечтать», как называл он это.
Мечтали по обыкновению на террасе ближнего кафе, где мы завтракали с семьями и где, помимо прочего, готовили отличные чебуреки. Эти «мечтания» за вкусным завтраком под сенью цветущих магнолий, не скрою, мне нравились. Свои «задумки» я набрасывал шариковой ручкой на мягких салфетках, точнее даже на половинках их, — бережливые хозяева кафе разрывали салфетки по диагонали.
— Так! — Ручка втыкалась в салфетку. — Про что фильм?
— Это уж ты нам должен сказать! — благоухая отличным коньяком, говорил Ухов.
— Так. — Ручка начинала двигаться. — Сознательные школьники… Стоп! Какие школьники? Дети-революционеры помогают чекистам, спасая золото партии от рук… кого?
— Какое золото партии? — терялся Ухов. В царившей политической неразберихе все могло быть.
— Ну не партии… Империи! Его пытаются увезти. Есть у тебя чекисты?
— Был один. — Ухов, надо признать, плохо соображал там, где требовалось хоть малейшее умственное напряжение. — Но уехал.
— Зачем?
Ухов беспомощно озирался.
— Вызвали на другой фильм! — говорила Ядвига, красавица помощница, строго следившая за тем, чтобы Ухов не перенапрягался.
— Что значит — был? Привезти! О чем тогда будет картина? — капризничал я.
— Ну… — тянул Ухов.
— Не ну, а да! — Времени у меня было в обрез. Жаркое южное солнце поднималось, и самое было время идти на пляж.
— Нужна сцена в порту!
— Где? — изумлялся разнеженный Ухов.
— Где! В порту! Слыхал про такое? Чтобы были краны — ясное дело, не современные, всяческие лебедки, крюки. Промасленные, мускулистые рабочие. Тут же чекист — пришел с ними посоветоваться, прильнуть, так сказать, к истокам. Тут же даются задания детям-революционерам.
— Ну… — с отвращением соглашался Ухов. — Слова-то будут?
— Пусть говорят что-нибудь! — Я махал рукой уже на ходу. — Потом сочиню, запишем. Пока!
Настя радостно залезала на мощный загривок Кузи — действительно мощный, — бывшего чемпиона общества «Буревестник» стилем баттерфляй! Мчались под гору.
— Но, лошадка! — Счастливая, она «рулила» его ушами, дергая то одно, то другое.
— Плыви… Давай! Давай! — Он придерживал ее за живот, но она, чуть хлебнув едкой морской воды, испуганно вставала на ножки, отрывисто дышала, тараща глаза.
— Ладно! — говорил Кузя. — Теперь физкультура!
Они маршировали по набережной, выкрикивая:
— Пионеры ю-ные! Головы чу-гунные! Уши о-ловянные! Черти о-каянные!
Настька смеялась.
Тимофей (полное имя Тима — в моде у новой аристократии были простонародные имена) видел смысл жизни в другом и в этом, надо отметить, несмотря на младенчество, был целеустремлен. В аккуратной белой панамке за руку с мамой (так он звал Аллу) он спускался на пляж, степенно складывал на топчане одежду, после чего начинал свой «обход». Подходил к блаженно раскинувшемуся на топчане человеку и, не отрываясь, смотрел.
— Тебе чего, мальчик? — наконец кряхтел тот, приподнимая лицо.
— А почему вы лежите тут? — неприязненно спрашивал Тим.
— А тебе-то что? — спрашивал отдыхающий, ошеломленный столь настырным напором.
— А это наш топчан! Вчера мы на нем лежали!
И, еще минут пять побуравив ненавидящим взглядом клиента, топал ножками дальше.
— А чего это вы кушаете? Дайте мне! — требовательно протягивал ладошку у следующего топчана.
— Обходит владенья свои! — ворчал Кузя.
Однажды прямо напротив бухты остановился белоснежный корабль. Я-то знал его по томным кадрам, снятым Уховым в прошлом сезоне, но Настька была потрясена.
Кузя как раз учил Настю плавать, поддерживая за живот. Но тут она вдруг забыла плыть и встала на ножки:
— Ой! Какой корабль! Папа! Он чей?
— Наш, Настенька! — небрежно произнес я.
— Скажи, — накинулся я на Ухова, утомленного съемками очередных своих поклонниц (это в детском-то фильме!), — вы золото партии… то есть, тьфу, империи, намерены похищать?
— Нет. А надо? — изумился он.
— Тогда о чем фильм?
Об этом он, похоже, не думал. Поправившийся за время съемок килограммов на десять, лишь жалобно стонал:
— Тиран! Ты какой-то тиран! Что ты хочешь?
— Я — ничего. Но другие могут поинтересоваться: о чем фильм?
— Так о чем? — мямлил запуганный Ухов.
— О похищении золота! Только вот на чем?
— Может быть, на… — Ухов виновато глянул на кремовую «Волгу», терпеливо ждущую его в тени магнолий.
— Нет! — отрубил я. — Только на этом! — И указал на корабль.
— Это, я думаю, дешевле будет, чем на берегу! — Худик робко посмотрел на раздобревшего Ухова.
— Ну да, там кабаков меньше, — сказал я.
Золотая рябь от воды бежала по борту судна. Сундучок с золотом империи толчками поднимался из шлюпки на палубу
Чтобы с ним обращались бережно и не уронили в воду, Ухов уведомил киногруппу, что там находится общая зарплата.
Поэтому сундук вознесся без срывов, и на мачтах захлопали поднятые паруса. Корабль сдвинулся и пошел вдоль холмистого берега. На горизонте белели вершины гор. Приятный ветерок овевал лица.
— Ну? Ты довольна, Настя?
Она, щурясь на солнце, кивнула.
— Вот, Настька, запомни, как ты плыла тут с отцом.
Вечером мы устроили бал на палубе. Среди киногруппы нашлось немало музыкантов, за многие экспедиции они уже изрядно спелись и спились, и веселье бурлило. Мы с Кузей тоже не подкачали — за время нашей дружбы чем только не увлекались, даже халтурили на эстраде, в основном, текстами — и сейчас спели (и сплясали) одно из наших произведений:
Босанова, босанова!
Мы танцуем босоного,
Мы танцуем босоного
На коммерческой основе!
Плясали все! Стройные загорелые тела, быстрые движения! И вдруг я заметил, что в сторонке, одна, старательно пыхтя, пытается плясать Настька! И сердце сжалось.
Забыли, правда, чекиста! О руководящей роли партии и ее вооруженного отряда стали забывать. Чекист обязан был проникнуть на яхту под видом графа, потом захватить власть на судне и привести его в красную Керчь, но вместо этого он напился и угодил в вытрезвитель, а оттуда за буйное поведение — на пятнадцать суток. Поэтому настроение на борту было легкомысленное и даже праздничное: какая ж работа без главного персонажа, даже без двух? В кино постоянно случается что-то приятное. Поэтому оно и привлекает множество людей.
— Что делаем? — Ухов волновался. Еще одна растрата была ему ни к чему.
Я предложил выход: чекист появляется в кадре лишь спиной, и еще одну треть фильма мы маемся, чья же эта спина.
— Так чья же это будет спина? — не понял Ухов.
— Вот его! — Я указал на Кузю. Кузя зарделся.
— А можно я буду сниматься под фамилией Гильдебранд? — шепнул он.
— Можно! — щедро разрешил я. Вряд ли он, бедолага, попадет в титры!
Наконец-то примесь Гильдебрандов в его крови (по матери) будет увековечена! Давно он уже мечтал о чем-то подобном, и вот мечта сбылась. Как всегда, недовольна была лишь Алка (или делала вид): вдруг мало заплатят? И это в тот миг, когда мы абсолютно бесплатно летели над лазурной водой!