Александра совсем уже другим взглядом посмотрела на лежащую перед ней сияющую груду. Еще каких-нибудь пять минут назад все это было ей не нужно. Отдать всё Элен? Ну, уж нет! Материнское чувство сильнее гордости. Оно сильнее всего. Ей надо вырастить сына, и ради этого она пойдет на любую сделку со своей совестью. Машинально Александра погладила живот, потом стала сгребать драгоценности обратно в шкатулку.
Странно, но она даже успокоилась. Ее избавили от вещи, которая жгла ей руки. Которая словно толкала ее на поступки против чести и совести. Теперь все будет по-другому. Она станет вести жизнь чистую и светлую, полную трудов и забот о сыне. Она будет помогать Мари, заниматься хозяйством, проверять счета, ходить в избы к простым крестьянам и помогать им чем только возможно. Нянчить их детей, лечить их, учить. Теперь все это можно и нужно делать. А обо всем остальном забыть.
Проснулась она с этими же светлыми мыслями и позвонила Вере, чтобы принесли кофе.
– Что, завтрак скоро? – зевая, спросила она. – Мари уже встала?
– Мария Васильевна встали в шесть утра, – почтительно ответила Вера.
– Как в шесть?
– В поле поехали, глянуть, как отсеялись крестьяне.
– Мари поехала в поле?!
– Потом в деревню, к старосте. В девять заехали, кофе выпили. Дрова в лесу рубят, так они туда поехали. Нехорошо, говорят, рано.
Александра поспешно встала. Итак, сестра сама занимается хозяйством! Вот откуда эти перемены! Неудивительно, что Мари огрубела и сама стала похожа на крестьянку!
– Одеваться, – велела она Вере.
Завтракать Александре пришлось в гордом одиночестве. Домочадцы, как она узнала, вставали рано. Прислуживал графине старый слуга, делая это крайне неловко. Александра, успевшая за эти три года привыкнуть к роскоши, чувствовала себя не в своей тарелке. День был солнечный, и после завтрака она с радостной улыбкой на лице вышла на залитую ярким светом веранду.
– Я дома, – счастливо сказала она, облокотившись на перила и глядя в сад.
Он весь был залит солнечным светом. Была середина мая, пожалуй, самое прекрасное время во всей весне. Все уже ожило и распустилось, но еще не потеряло своей новизны и свежести: трава, деревья, первые цветы. Птицы, радуясь началу новой жизни, пели, словно соревнуясь друг с другом: кто громче и кто слаще? И над всем этим великолепием сияло огромное, щедрое, золотое майское солнце…
– Кхе-кхе… – раздалось вдруг старческое покашливание.
Она оглянулась и невольно вздрогнула: в одном из плетеных кресел сидел Василий Игнатьевич Иванцов.
– Bonjour, papá, – сказала она по-французски то, чего никак не могла выговорить по-русски. Чужой язык был ее спасением в общении с этим чужим ей человеком. Как же он постарел! А ведь ему только пятьдесят три года! А по виду – старик. Совсем старик. Ей даже стало его жалко.
– Пардон? – прищурится на свет Василий Игнатьевич. – Не имею чести знать?
– Графиня Ланина, – с насмешкой сказала она. – Александра… Васильевна, – добавила она с легкой заминкой.
– Графиня… кхе-кхе, – смущенно кашлянул Василий Игнатьевич, поднимаясь с кресла.
Александра заметила, как неуверенно он стоит на ногах. Меж тем она не чувствовала запаха спиртного. Неужели болен? А ведь она еще помнила его полным сил, полновластным хозяином дома. Теперь дом оказался в цепких руках Мари, а Василий Игнатьевич сдал совсем.
– Надолго ли к нам, графиня? – запинаясь, спросил он.
– Пока окончательно не выяснятся обстоятельства, в которых я нахожусь, я побуду здесь, – твердо сказала она.
– Что ж… – Василий Игнатьевич растерянно посмотрел на нее. Похоже, он ее не узнавал.
– Вы меня не помните? Я Шурочка. Ваша… – она запнулась, – младшая дочь.
Вот сейчас он затопает ногами и закричит: отродье!
– Шурочка, да, как же… Помню-с… Что ж, – Василий Игнатьевич вновь деликатно кашлянул. – Надо спросить у Мари: что ж с этим делать?
– Я уже спрашивала. Моя сестра сказала, – Александра намеренно сделала ударение на слове «сестра», – что нет никаких препятствий. Что же касается денег…
– Денег! – глаза Василия Игнатьевича жадно блеснули. – Нельзя ли у вас одолжиться, графиня? – спросил он, воровато оглянувшись на дверь.
– У меня при себе нет, – слегка растерялась она. – Но если вы подождете…
– Я подожду! Подожду! – замахал руками Иванцов. – Сколько надо будет, столько и подожду! Сделайте одолжение, графиня! Хоть бы рубликов пять, – умоляюще посмотрел на нее Василий Игнатьевич.
Она поспешно ушла к себе в комнату, где лежали деньги, чтобы не видеть этого жалкого, просящего взгляда. Она и не думала, что ей так неприятно будет его унижение. Поверженный враг оскорбляет победителя, если он жалок. «Правильно ли я делаю? Ах, да не все ли равно!» – думала она, возвращаясь обратно на веранду.
Получив от нее деньги, Василий Игнатьевич поспешно ушел. Видимо, Мари держала отца и вообще весь дом в ежовых рукавицах. Приехала она только к обеду, уставшая. В доме тут же поднялась суета, словно подстегнутые ударом хлыста, слуги носились по комнатам, старясь наперегонки услужить хозяйке.
– Вели подавать обед, – хмуро сказала Мари старшему официанту и первой прошла в столовую.
Александра поймала злой взгляд, которым Мари встретила вошедшего в столовую отца. Тот был сильно пьян и заметно пошатывался. За столом они сидели втроем. Обед был скверным, многое из поданного на стол было прокисшее и испорченное, так что Александра не могла это есть. Видимо Мари оказалась прижимистой хозяйкой и до последнего хранила свежие еще припасы, пока они тоже не испортятся. Только тогда их подавали на стол.
После того, как обед закончился, Мари задержалась в гостиной.
– Я хотела бы с тобой поговорить, – сухо сказала она Александре.
– Внимательно тебя слушаю.
– Я знаю, что отец просил у тебя денег. И знаю, что он их получил. Прошу тебя впредь этого не делать. Этим деньгам можно найти гораздо лучшее применение.
– Я это уже поняла.
– Не надо думать обо мне плохо, – резко сказала Мари. – Быть может, ты не знаешь, но у отца был удар. Доктор сказал, что ему нельзя пить. Так что сделай одолжение, не давай ему денег.
– Я не знала. Так вот почему он так постарел! Завтра я поеду в город и заложу свои драгоценности. У меня к тебе тоже будет просьба.
– Какая? – насторожилась Мари.
– Я хочу, чтобы на стол отныне подавали все свежее. Я беременна и мне надо хорошее питание, чтобы ребенок родился здоровым. Я дам тебе на это денег.
– Скажите, какие мы нежные, – разозлилась Мари. – Я и забыла, что ты графиня! Да, я вынуждена экономить! Потому что я везде сама, одна. Если бы ты знала, чего мне стоило поднять это хозяйство!
– Я вижу, что ты много сделала, – мягко сказала Александра.
– Нет, ты не видишь! Что ты можешь видеть?! – крикнула вдруг Мари. – Как я встаю каждый день в шесть утра?! Как езжу с одного поля на другое, с одного луга на другой, следя за хозяйственными работами? А потом… – она судорожно сглотнула. – Осенью каждый день в овин, на гумно, где идет молотьба, потом на скотный двор, на мельницу, в лес, и так изо дня в день, с утра до ночи, – она словно захлебнулась. – С утра до ночи, – повторила Мари. – А в праздники я сижу за бумагами, занимаясь канцелярской работой, разбираю счета, подсчитываю убытки. С год у меня были одни только убытки!
– Почему же ты не обратилась к Лежечеву? – тихо спросила Александра. – Ведь он теперь твой родственник. И он богат.
– Я обращалась, – поморщилась Мари. – Но Владимир Никитич справедливо заметил, что не может содержать нас с отцом при том, что мы имеем свое хозяйство, которое он, по благородству своему, и так освободил от долгов. Я поняла, что требовать с него большее – это верх неприличия. И я стала тем, чем стала. И знаешь, мне так легче. У меня уже нет времени думать о своей несчастной загубленной жизни, вечером я без сил валюсь в постель и тут же засыпаю. Зато теперь уже виден результат моих трудов.
– Если я могу тебе чем-то помочь… Я завтра привезу денег.
– Что ж… Я их возьму! – с вызовом сказала Мари. – Прежде не взяла бы, а теперь возьму. Нищета благородству не родня, я это давно поняла. Соседи меня поначалу за это презирали, а теперь… Теперь относятся, как они говорят, с истинным почтением. И даже просят порою разобрать их споры. Я стала среди них чем-то вроде старосты. Только староста у каждого на деревне, а я в уезде, одна на всех. Никто уже не замечает, что на мне юбка, а не штаны, – усмехнулась Мари. – Так ты не забудь, что я просила насчет отца. Не надо ему этого.
– Хорошо. Я не буду давать ему денег.
– Он их все равно пропьет или проиграет в карты. Все во вред себе.
– Он все еще играет в карты?!
– По мелочи, с соседями, но для меня и эта мелочь чрезвычайно значима. А теперь, извини, я тебя оставлю. После обеда я обычно имею привычку отдыхать… Ты ждешь господина Соболинского? – внимательно посмотрела на нее Мари.
– Ты меня осуждаешь?
– Что толку осуждать, коли ничего нельзя сделать? – пожала плечами Мари. – Я тебе не указ. Ты замужняя женщина и знаешь, что делаешь. Увидимся вечером, за ужином, – кивнула она и ушла.
Серж приехал, когда она уже устала ждать. Время тянулось медленно, Александра и не думала, что после столичной суеты ей так непросто будет привыкнуть к размеренной деревенской жизни. Она откровенно обрадовалась, когда во двор въехала коляска, в которой сидел Серж. Он был один, без кучера, в темном сюртуке и щегольских сапожках, блестевших на солнце. Он выглядел одинаково безупречно и на светских раутах, и на пыльной дороге, правя лошадью. Такова уж была его натура, Соболинского невозможно было представить сморкающимся в платок, вспотевшим, или, к примеру, нюхающим табак, заложив пальцем одну ноздрю. От него всегда пахло духами, на его белоснежной сорочке не было ни единого пятнышка, а ногти на руках всегда были отшлифованы, будто бы он целыми днями этим только и занимался. Хотя Александра знала, как уверенно эта белая холеная рука с отполированными ногтями держит пистолет. В общем, это был барин, столбовой дворянин, дитя своей эпохи, настолько же дурное, насколько и великолепное.
– Как вы устроились, графиня? – весело спросил Серж, целуя ей руку.
Она с нескрываемым удовольствием смотрела на его красивое лицо, в синие глаза, которые ласкали ее в ответ, на его яркий, улыбающийся рот. Ему сегодня отчего-то было весело.
– Честно сказать, я скучала, – призналась она.
– Я на это и рассчитывал. Скука – верная слуга любви. Занятой человек ни за что не пустится в любовную авантюру.
– Тогда вы, верно, хотели сказать, слуга разврата. Нельзя влюбиться от скуки, можно только принять за любовь желание как-то изменить свою жизнь, сделать ее разнообразнее.
– Это касается других, но не касается нас. Между нами давно все случилось, – насмешливо сказал Серж. – Могу я предложить вам прогулку, графиня?
– Куда вы хотите меня везти? Неужели украсть? – улыбнулась она.
– Вы уже сами себя украли. Не сомневаюсь, что ваш муж ищет вас по всему свету, после того, как получил известие о вашем исчезновении.
– Мой муж меня бросил, – горько сказала она.
– О! Вы не знаете другого свойства любви! Если предмет вашего обожания, пусть даже и ненавистный вам, на какое-то время исчез, возникает страстное желание завладеть им вновь, хотя бы для того, чтобы воскресить в себе эту ненависть.
– Вы о себе говорите, сударь?
– Скорее о вас. Я не переставал вас любить, а вот вам понадобилось три года разлуки, чтобы понять, как вы от меня зависите. Так вы едете графиня? Я всего лишь хотел показать вам ваши владения. Насколько я помню, вы покинули графский дом, так и не успев почувствовать, что такое быть в нем хозяйкой. Вы еще не смотрели на него глазами собственницы, я думаю, вам это будет приятно. А моя цель отныне доставлять вам одни лишь удовольствия, графиня, – вкрадчиво сказал он.
– Я не думаю, что видеть усадьбу мужа мне будет приятно, но прогулка пойдет мне на пользу, в этом вы правы.
Она подала руку Сержу и спустилась вместе с ним в сад. Никто не мог им помешать, они были предоставлены сами себе и, казалось, всеми забыты. Мужчина и женщина в цветущем саду, словно Адам и Ева в раю, и запретный плод еще не съеден. Еще есть время сполна насладиться этим раем.
Они сели в коляску, Серж взял в руки кнут. Ехали не спеша, огибая озеро. Она любовалась на преобразившуюся степь, вдыхая такой родной и оттого такой сладкий воздух. Показались ворота графской усадьбы.
– Ты войдешь туда? – спросил он. Теперь они были совсем одни, в степи, и вели себя гораздо вольнее.
– Не знаю, – она невольно вздрогнула. – Скорее, нет.
– Не можешь же ты прятаться вечно?
– В Петербурге, наверняка, уже гуляет слух о моей смерти, – усмехнулась она. – Так пусть думают, что я умерла.
– Что ж, это разумно. Мы переждем здесь какое-то время, до родов, а потом уедем за границу.
– Ты хочешь бежать со мной за границу?!
– Доверься мне, я все устрою.
Он отбросил кнут и обнял ее. Она не сразу ответила на поцелуй, но потом поняла, что рано или поздно это все равно случится. Мари права: встретившись однажды, они с Сержем словно проросли друг в друга, и сейчас настало время помериться силой. Кто более способен разорвать эту связь? Когда его язык, преодолевая сопротивление, раздвинул ее плотно сомкнутые губы, Александра поняла, что она на это не способна. Не сейчас.
Лошадь еще какое-то время брела по дороге, но потом остановилась, потянувшись к растущей на обочине траве большими мягкими губами. Солнце уже не жарило и даже не грело, а ласкало, и так же ласков был ветерок. Все ожило в ожидании лета, и это было так прекрасно!
Она чувствовала, что тоже оживает. Пришла и ее весна. Голова кружилась от поцелуев, было так бездумно и сладко, как это бывает только в объятьях возлюбленного. Когда весь мир вдруг падает в бездну, в его глаза, и кажется, что за ними уже и нет ничего. А даже если и есть, какое это имеет значение?
Она была счастлива, потому что опять любила.
– Я скучал по тебе, – он отвел с ее раскрасневшейся щеки прядь волос, выбившуюся из прически. – Как же я по тебе скучал…
– Ты опять ставишь меня на край гибели, – грустно сказала она. – Не удивлюсь, если ты опять меня бросишь. Но я люблю тебя. Как бы я себе это ни запрещала, куда бы ни бежала, за кем бы замужем ни была, пусть даже за самым благороднейшим и добрейшим человеком, я все равно тебя люблю. И я ничего не могу с этим поделать…
Вернулись они, когда уже смеркалось. Мари уже поужинала и ушла к себе в комнату, чтобы завтра опять встать засветло и поехать в поля. Они прощались в саду, возле той беседки, что стала местом их первого любовного свидания.
– Что же нас ждет, Сережа? – тревожно спросила она.
– Не беспокойся ни о чем. Все устроится как-нибудь. Я еще не насладился тобой… Завтра? – спросил он страстно, заглядывая ей в глаза.
– Ты же знаешь, что я твоя. Хочешь, бери меня, завтра, сейчас или когда тебе вздумается.
– Вот уж не думал, что моя победа будет такой легкой, – усмехнулся он. – Или ты опять меня обманываешь? Я до сих пор помню, как ты дала мне пощечину. И помню, как ты меня бросила. Нет, это не может быть так легко.
– До завтра, – нежно сказала она, проведя рукой по его щеке. Серж поймал эту руку и прижал к своим губам. – Мне пора.
Он пытался задержать ее руку, она все пыталась от него оторваться. Над ними, в сиреневых майских сумерках пели, словно умирали, соловьи. В этих отчаянных, захлебывающихся трелях была вся прелесть и вся мука любви. Эта прекрасная песня не может быть долгой, и чем она прекрасней, тем короче. В каждом свидании, пусть даже самом долгом и сладком, есть нота горечи, нота разлуки. Боги завистливы и ревнивы, и если кто-то почувствует вдруг, что он на седьмом небе от счастья, они тут же и обрушивают небеса. И чем больше было счастье, тем это происходит больнее.
Но пока она об этом не думала, когда, как в семнадцать лет, бежала от беседки к крыльцу, стараясь не оглядываться. И снова, как в семнадцать лет, долго лежала без сна, охваченная любовной лихорадкой. Этих трех лет словно и не было.
С тех пор время для нее уже не тянулось, а летело. На следующий день Александра вместе с Сержем поехала в город, где он помог ей заложить колье с сапфирами и диадему. Она долго решалась, но на обратном пути все же спросила его про алмаз.
– Ты хочешь сказать, что камень у тебя украли?! – притворно или на самом деле искренне удивился Серж.
– У меня его больше нет. И ты о нем тоже не спрашиваешь.
– То есть, ты связываешь два этих события в одно?
– Так ты не брал его?
– Милая, если б он у меня был… Я тотчас бы продал его и ускорил бы наш отъезд за границу. Но у меня его нет, – голос его был тверд.
Александре пришлось ему поверить. Часть денег она отдала Мари и повторила свою просьбу: не экономить на еде. Та нехотя согласилась, и на следующий день в доме пахло пирогом и тушеным мясом.
Еще один, такой важный для нее визит, Александра решила сделать одна. Она знала, как Жюли относится к Соболинскому, и не стала подвергать ее искушению наговорить ему колкостей.
Селивановка встретила ее приветливо. Александра ехала туда в коляске сестры, взяв с собой Веру, а на козлах сидел сердечный друг камеристки Василий. Все было в рамках приличий.
Жюли прогуливалась в саду, с младшей девочкой на руках, и несмотря на то, что она сильно удивилась, увидев графиню Ланину так далеко от столицы и двора, где Александра числилась стаст-дамой, ее щеки тут же оросили слезы искренней радости. Жюли была все такая же чувствительная.
– Как же я рада тебя видеть! – сказала она, отдав девочку на руки няньке и горячо целуя Александру.
В отличие от своей старшей сестры, Жюли, напротив, похорошела и располнела, должно быть, вследствие частых родов. Ей это шло, движения стали женственными и плавными, лицо разгладилось, взгляд посветлел. Рожала она пока одних только девочек, и последняя племянница Александры была еще совсем крохой.