8
Болдоха
Мы протиснулись вслед за каторжником в его убежище – как две капли воды по размерам похожее на то, что мы уже видели. Только солома здесь была свежая, а под торчащей из «потолка» трубы Болдоха разложил небольшой костерок – так, чтобы дым выходил наружу.
– Вот моя берлога, – сказал он, валясь на кучу соломы около очажка. – Пить будете?
– Нет, тебе оставим, – сказал я так, надеясь не обидеть хозяина.
– Может, у вас и закурить найдется? А то я свое все скурил.
– Нет…
Тут Шаляпин протиснулся вперед и вынул из кармана целую горсть той самой махорки, которую я ему купил в прошлый еще наш поход на Хитровку. Молодец хоть, что портсигар ему не предложил с папиросами, подумал я, впрочем, навряд ли он снова взял его с собой на этот раз.
– Благодарствуй, – продудел Болдоха, подставляя под табак немытую давно руку.
Они с Шаляпиным скрутили «козьи ножки» и закурили, отчего дышать в норе Болдохи стало совсем невмоготу и мне пришлось рукой разгонять тяжелый махорочный дым перед своим носом. Что, впрочем, не особо помогало.
Как я уже говорил, Болдоха был как раз тем самым человеком, которого я искал в подземелье – нечаянная встреча с ним показалась мне большой удачей. Каторжник не брезговал ничем. Но основным его «профилем» был как раз трюк с опаиванием случайных на Хитровке людей «малинкой».
Дело в том, что если вечером рынок представлял собой скорее сборище преступников, нищих и оборванцев всех мастей и «профессий», то днем здесь не только «блошиный» рынок, но и настоящая биржа труда – со всего Подмосковья на поиски заработков съезжались артели из деревень. Здесь же их отбирали «бригадиры» и разводили по стройкам или иным работам. Те же, кому не везло с наймом, постепенно пополняли собой хитровскую публику.
Бывало, что такие вот деревенские приезжие-новички, ошеломленные громадным и шумным, по их мнению, городом, оказавшись на Хитровке, попадали в цепкие лапы хитрованцев, начинали пить с ними в кабаках и гулять. И очень часто оказывались вдруг где-нибудь в переулке – голыми, обобранными подчистую – это и был результат «малинки».
– Присаживайтесь! – Болдоха широко повел рукой, приглашая нас сесть прямо в грязное сено.
– Спасибо, постоим. Мы ненадолго. Слышь, Болдоха, у нас дело есть. Хотим поговорить с местным доктором.
– С латышом, что ли? – лениво спросил каторжник, затягиваясь.
– Нет, – ответил я. – С другим. Который тут вам «малинку» делает.
Болдоха пожал плечами:
– Не знаю такого.
– Да ладно, дядя, – сказал Шаляпин голосом Федьки Косого. – Мы на пару слов к нему. Вот так нужен. А об тебе мы ему не скажем – ты только словечком намекни.
Болдоха выпустил густую струю дыма и посмотрел, прищурясь на Шаляпина:
– А ты кто такой?
– Это друг мой, – ответил я поспешно. – Сапожник казанский.
– А! – кивнул Болдоха. – Антиресные у тебя друзья, Ляксеич. Раньше ты с актерами на Хитровку ходил. А вот теперича и сапожников водить начал.
«Умен, черт», – подумал я.
– Может, это и не сапожник вовсе, – также спокойно сказал Болдоха. – Слыхал я, что ты, Ляксеич, с легавыми подружился, хитрованских им сдаешь. Может, и меня сдать думаешь? И вот этого с собой притащил.
– Ты, Болдоха, меня знаешь, – ответил я как можно тверже. – Я человек честный. И с легавыми у меня все просто. У них свое дело, а у меня – свое.
– А кто ж тебя знает? – откликнулся каторжник. – Ты ж репортер. Из чистых. Что тебе наши хитровские, а? Только если ты меня сдать хочешь, то сам понимаешь… – Он снова затянулся, выдохнул и продолжил: – Не выйдешь тогда ты отседа. Ни ты, ни твой сапожник.
– Даю тебе мое слово, – ответил я. – Про нашу встречу никому рассказывать я не буду.
– Значит, честный ты человек? Это хорошо. Ну вот тогда по-честному мне и скажи – кто это такой?
Он ткнул обмусоленным концом своей «козьей ножки» в сторону певца.
– Ну хорошо, – ответил я. – Это сам Федор Иванович Шаляпин.
– Ша-ля-пи-и-ин? – протянул Болдоха. – Не слыхал. Кто такой?
Шаляпин аж закашлялся и сплюнул от возмущения.
– А не слыхал, так и какой тебе резон? – спросил я.
– Шаляпин, ты кто такой? – спросил Болдоха.
– Певец, – бросил с достоинством тот.
– Пе-е-евец? Ну… спой, что ли? А то скучно.
Я повернулся к Шаляпину:
– Спойте, Федор Иванович, он вас проверяет. Надо – спойте.
Было видно, что Шаляпин возмущен таким предложением и собирается отказаться. Но я положил ему руку на плечо и кивнул, глазами прося не ломаться.
Певец вздохнул и начал:
Он пел тихо, вполголоса, но очень… очень хорошо – выразительно и просто. Болдоха за те несколько минут, что Шаляпин пел, совсем забыл курить свою «козью ножку». А когда он кончил, каторжник вздохнул и помотал головой:
– Ну… Вот уж правда – певец! Всем певцам – певец…
– Так что насчет доктора? – спросил я, пользуясь моментом.
– Какого доктора? – невинно переспросил Болдоха.
Опять – двадцать пять!
– Ну что же! – сказал я. – Смотрю, ты нам не хочешь помочь. Так и нам нечего тут больше оставаться. Пойдем дальше, посмотрим, может, кто другой поможет.
Я повернулся к выходу и дал знак Шаляпину возвращаться в «Подлянку».
– Ляксеич!
Я остановился:
– Что тебе?
– Погоди.
Я обернулся. Болдоха кряхтя встал.
– Никто тебе не поможет. Все ушли в новые схроны, когда услышали, что вы тут ошиваетесь. Слыхал про новые схроны?
Я кивнул. Эта часть подземелья была мне совершенно незнакома – на моем плане она обозначалась несколькими линиями, которые вели от «Ямы», то есть подземного кладбища, уходившими в пустоту, мой гид в прошлом путешествии и сам не знал, куда они ведут. Конечно, я предполагал, что наши поиски могли завести и в эту терра инкогнита, но надеялся обойтись без этого путешествия в никуда.
– Что же, придется обойтись своими силами, – сказал я.
– Погодь, Ляксеич!
– Ну что еще тебе?
– С вами пойду.
– С чего бы это?
Болдоха указал на Шаляпина:
– Жаль, если такой голос тут сгинет. Хорошо поет! Шаляпин!
Мы прижались к стене, пропуская мимо себя Болдоху. Я было предложил ему свечу, но он только отмахнулся, сказав, что и так помнит, куда идти.
– А ну, не отставай! – крикнул каторжник и пошел, согнувшись, вперед по подземному ходу.
Шаляпин схватил меня за рукав и наклонился к уху.
– Сработало, Владимир Алексеевич! – восторженно прошептал он.
Я покачал головой:
– Не торопитесь, Федор Иванович, что-то тут нечисто…
– Ну, идешь, что ли? – раздался впереди голос Болдохи. И мы двинулись за ним.
Некоторое время мы двигались молча по «Подлянке», а потом каторжник вдруг свернул влево. На моей карте, как я ее запомнил, тут был поворот как раз к «Яме». Догнав нашего проводника, я похлопал его по плечу.
– Куда это ты нас ведешь? Разве нам туда?
Болдоха остановился и повернул ко мне свою грязную голову.
– Ляксеич. Тебе к доктору надо?
– Да.
– Вот я тебя к доктору и веду.
– А разве это путь не к «Яме»?
– К ней.
– А оттуда есть только ходы к новым схронам.
– Ну.
– Так мы что, к новым схронам идем, что ли?
– Ну да.
– Он там?
– Тама.
– Ну, смотри.
Мы продолжили путь. Однако на душе становилось все тревожней – пока мы еще оставались в той части карты, которую я знал, существовала надежда самостоятельно выбраться наружу. Но в новых схронах… К тому же я все время думал про то, что сказал Шаляпину, – в поведении Болдохи было кое-что странное. Во-первых, мне показалось, что он не так уж и искренне удивился, увидев нас. Во-вторых, оказывая нам услугу, Болдоха как истинный хитрованец должен был бы ожидать от нас награды, а он еще ни слова не сказал о своем «гонораре». И в-третьих, я не верил, что Шаляпин мог, при всем его таланте, тронуть песней душу этого каторжника – увы, такое могло бы произойти в романе, но не в нашей жизни. И особенно тут – на Хитровке, где душевность и романтизм были уделом слабых, уделом жертв. Да и сам Болдоха был из тех, кто, конечно, прослезится от грустной песни, но при этом не колеблясь перережет горло певцу, чтобы забрать у него монеты, собранные со слушателей. Да, я и сам виноват в том, что часто в своих рассказах подчеркивал «душевность» таких вот «болдох» – никогда не признавался в этом, но была во мне тяга представлять каждого разбойника неким заскорузлым романтиком. Да и кто тогда не романтизировал Стеньку Разина – вполне искренне, хочу заметить! Но вне литературы – в реальной жизни, я понимал, что, общаясь и выпивая с такой публикой, лучше не выкладывать из кармана хороший свинцовый кастет. Такой, который и сейчас был в моем правом кармане.
– Голову пригни! – скомандовал Болдоха, обернувшись ко мне.
Я машинально нагнулся, и вдруг он дунул на пламя моей свечки.
В темноте я услышал какой-то шум за спиной и начал оборачиваться, как неожиданно полетел вперед – от сильного толчка в спину. Но я не упал – только сделал три огромных шага вперед и сумел сохранить равновесие.
– Что за черт! Болдоха! Ты что творишь?
Ответом мне была тишина.
– Шаляпин! Федор Иванович! Вы где? С вами все в порядке?
И тут в темноте раздался голос нашего провожатого:
– Не ори, Ляксеич. Все равно никто не услышит.
9 Подземный кабинет
Я бывал в разных переделках, видел смерть во многих страшных обличьях, воевал. Но всегда смерть ходила мимо меня, поражала своей костяной рукой других. И я к этому привык. Еще год назад я чудом выбрался из кровавого месива Ходынки, бродил среди поля задавленных, искалеченных людей, принявших нелепую мучительную смерть в страшной давке. Но и тогда я не ощущал на себе ее дыхания – мне казалось, что так и должно быть – погибают другие – не я. Я – всего лишь описатель трагедий, сторонний наблюдатель.
Может быть, именно поэтому я и сейчас не испугался за себя, хотя и оказался в ситуации смертельно опасной. Нет – я испугался за Шаляпина. Погибнуть так нелепо – в грязном подземном переходе, в полной темноте, от рук сволочей, даже не понимающих, какой талант они губят ради жалкой добычи, – вот что действительно испугало меня.
– Болдоха, – сказал я угрожающе. – Где Шаляпин? Что ты с ним сделал?
– А тута, неподалеку, – услышал я глумливый голос своего проводника. – С ним пара моих ребят. Ты про него не думай, ты про себя думай.
– Чего тебе надо? Денег? Я тебе все дам, только отпусти его. Не губи его талант.
Болдоха хихикнул:
– Ляксеич! Нешто мы не понимаем? Но тут уж ничего сделать нельзя.
– Почему?
– В бегах я. А вы меня видели. Легавых выведете.
– Я же обещал, что не выведу.
– Обещал, – подтвердил каторжник. – А все же так спокойней мне будет. Положу вас тут, в «Яме». Точно не выдадите.
Почему он так много говорит? Почему не нападает в темноте? Я опустил руку в карман и продел пальцы в кастет.
– Ты ведь нас ждал, Болдоха?
– Ждал. Мне в трубу крикнули, что вы идете.
Значит, пока мы шли к «Утюгу», Болдоха успел договориться с дружками и организовал засаду. А все его увертки и нежелание вести нас к доктору были только для затягивания времени. Но если он не один, значит, сейчас ко мне подбирается кто-то из его людей. И вправду – я краем уха услышал за спиной тихое чавканье грязи под чьими-то ногами. Болдоха разговаривал со мной, давая своему приятелю сориентироваться на голос в темноте. В любой момент можно было ожидать удара ножом в спину.
Ну что же, не в моих интересах было спокойно ждать, пока этот удар будет нанесен. Я как можно тише шагнул вперед.
– Болдоха!
– А? – раздалось прямо передо мной.
– Ну и гад ты!
Каторжник рассмеялся. В этот момент я протянул руки, схватил его за грудки и, резко крутанувшись на месте, закрылся телом каторжника как щитом.
– Ты что? – только и успел крикнуть Болдоха – его человек напал. Послышались два глухих удара, а потом каторжник вдруг напрягся в моих руках и завыл: – У-у-уй! Дура!
Я с силой толкнул его тело на нападавшего и отбежал назад. Мне срочно нужен был хоть какой свет, чтобы понять диспозицию. Вытащив дрожащими пальцами несколько спичек из коробка, я чиркнул ими и высоко поднял над головой. Во вспышке мне предстала такая картина – Болдоха медленно оседает на пол, а перед ним стоит тот самый мужик с «финкой», который угрожал мне перед входом в ночлежку, и круглыми глазами смотрит на дело своих рук. С его ножа капала черная кровь товарища.
Поудобней перехватив пальцами надетый на руку кастет, я бросил спички в его сторону – они погасли еще в полете. Снова стало темно.
Выстоять в одиночку, да еще и в темноте, против человека с ножом – задача смертельно сложная. Единственное, что мне оставалось, – испугать противника.
– Ну что, дубина, зарезал ты Болдоху? – зарычал я во всю силу своего голоса. – А сейчас я тебя тут порешу. Видал мой пятак? Я тебе пальцами горло вырву! Глаза выдавлю! Хрен твой заставлю жрать сырым! Ну, иди сюда!
Секунду было тихо, а потом мой противник вдруг сорвался с места, и его шаги быстро зашлепали по грязи прочь, удаляясь. Он испугался. Наверное, от нервного потрясения голос мой и произносимые им угрозы действительно показались ему страшными.
– Стой! Иди сюда! Сюда, я говорю! – орал я вслед убегавшему, надеясь, что он меня не послушается. Так и было – скоро вновь воцарилась тишина, прерываемая только скулежом сильно раненного Болдохи. Я наконец зажег свечу и увидел, что каторжник скрючился в грязи и скребет ногой – похоже, это была агония.
– Куда он тебя? – спросил я умирающего.
– Печенку порвал, – простонал Болдоха. – Зарезал, сука! Кончаюсь!
Я снял кастет и положил его в карман.
– Ляксеич! Помоги мне! К доктору… К доктору оттащи… Я покажу! Теперь точно! Помру же!
На мгновение я подумал воспользоваться этим предложением, но тут же вспомнил про Шаляпина, который, возможно, точно так же умирал сейчас где-нибудь неподалеку.
– Где Шаляпин? – спросил я Болдоху.
– Не знаю… Недалеко… Ляксеич! Перевяжи!
– Где Шаляпин? – не унимался я.
– Его… Его Комар с Ханыгой утащили… Не знаю куда… Недалеко… Ляксеич! Перевяжи! Ног не чую!
Болдоха хрипел и дрожал всем телом. Зрелище агонизирующего каторжника было препротивным, но видал я и похуже. А главное – надо было срочно искать моего спутника. Я же просто стоял у тела умирающего в надежде, что тот даст мне хотя бы направление поисков. Певца наверняка не могли далеко утащить – все же он был довольно большим малым.
– Моли теперь Бога, Болдоха. Пойду искать Шаляпина. Если он жив – вернусь и перевяжу тебя. А если мертв – пеняй на себя! А доктора я и без тебя найду!
С этими словами я повернулся и пошел вдоль стенки, освещая себе путь свечой. За моей спиной Болдоха прорычал из последних сил:
– Ляксеич! Ежели выживу – загрызу! Загрызу тебя, падла!
Но я уже не обращал на его угрозы никакого внимания. Борясь со слабостью от пережитого боя, я шел вдоль стенки «Ямы» – справа от меня была земляная стена, а слева я краем глаза видел холмики подземных могил – в некоторые из них были воткнутые кресты, связанные из серых мокрых досок. «Поставили бы и мне такой? – подумал я. – Или так закопали?»
Наконец я увидел вход и понял, что оказался перед ходом к новым схронам. Я не знал – туда ли поволокли Шаляпина, однако это был кратчайший путь от места, где на нас напали. Несколько минут я лихорадочно шел вперед по сырой подземной дыре, все больше впадая в отчаяние, слыша только чавкание грязи под вконец испорченными ботинками, как вдруг услышал новый звук – низкий и мелодичный. Сердце мое забилось быстрее – жив! Жив и подает мне сигнал! Я ведь сам в шутку сказал Шаляпину: если мы потеряемся под землей – пойте, чтобы я вас нашел!
Я почти побежал вперед, прикрывая ладонью пламя свечи, и чуть было не промахнулся мимо нового ответвления земляного коридора, откуда и доносился уже вполне различимый голос моего спутника:
– Федор Иванович! – закричал я, врываясь в дыру, откуда шел голос. – Живы?
– Жив! – раздался в ответ смеющийся голос певца. – Жив, да еще как! Вот уж приключение! Вот только батарея села. Сижу, пою, ничего не вижу! Жду, когда вы меня найдете! А тут и вы!
Я тоже рассмеялся облегченно, хотя вид Шаляпина, представший мне в свете свечи, был ужасен.
Он сидел, привалившись к стене, без своего пальто, в одной разодранной рубахе – рядом валялся американский фонарь. Все лицо Шаляпина представляло собой какую-то маску из грязи и крови. Певец протянул ко мне перепачканную руку, и я помог ему встать.
– Сильно они вас? Целы? – спросил я с тревогой.
– Так, дали пару раз по физиономии. И по ребрам, но вроде… – он ощупал себе бока, – вроде все цело. И голова побаливает. Они ж меня по голове сначала ударили – я и отключился.
– Как же вам удалось…
Он засмеялся:
– Позже расскажу! А пока пойдем к доктору!
Я огорчился:
– Как же мы к нему пойдем? Болдоха нас предал. Мы в новых схронах. Нам бы дорогу обратно найти…
– Ничего, – весело ответил Шаляпин. – У нас другой проводник теперь есть. Посветите-ка вон в тот угол!
Я выполнил просьбу и чуть не выронил свечу от неожиданности:
– Агафья!
Да, наша недавняя визави из «Каторги» сидела в углу на корточках, прикрывая глаза от свечи. У ног ее стояла старая шахтерская лампа с прикрученным фитилем.
– Ну, я! – отозвалась она. – Пойдем, что ли?
Я передал Шаляпину, сунувшему в карман свой погасший фонарь, последнюю свечку, и мы двинулись вслед за «теткой». Я старался запоминать повороты, чтобы потом нанести их на свою карту. Наконец, мне показалось, что мы снова вернулись на «Подлянку». Тогда я окликнул нашу проводницу и спросил – так ли это. Агафья кивнула.