– Брось, Марковна, три к носу! Конечно, когда-нибудь будет, что и нас не будет. Ну так что? Это сегодня умереть страшно, а когда-нибудь – ничего. Верно? То-то же. Умели жить, так и помереть сумеем! Поэтому тяни лямку, пока не выкопали ямку! Хо-хо-хо!
Вот какая это была бесстрашная и мудрая женщина, Изольда Петровна Кузнечикова!
И вот однажды в начале весны, а точнее восьмого марта, когда сын и дочери с мужьями явились к ней с поздравлениями, Изольда Петровна, расставив по вазам цветы, объявила командным голосом:
– Слушайте сюда! Такое, значит, дело. По месту моей прежней работы, а там, – Кузнечикова ткнула указательным пальцем вверх, как бы показывая, где находилась в незабвенное время высшая партшкола, – там меня, как вы знаете, заслуженно уважали и ценили, мне дали денежное вознаграждение за добросовестный труд. – Изольда Петровна сделала ударение на последних словах и многозначительно посмотрела на старшего зятя – тот почему-то заерзал на стуле и смущенно пожал плечами. – Так вот, я решила потратить эти деньги разумно.
– Кто бы сомневался, – тихо произнес более смелый младший зять, и его жена, внешне чрезвычайно похожая на свою мать, ткнула его локтем в бок.
– И как же это? – спросил с надеждой в голосе сын.
– А вот так, – сказала Изольда Петровна угрожающим тоном. – Я решила поставить памятник на могиле мамы.
Наступила гробовая тишина.
– Хорошо, – неуверенно произнесла старшая дочь, которая нравом уродилась в отца. – Лучше не придумаешь.
Остальные молчали в ожидании, зная, что этим дело не кончится, иначе старуха не устроила бы такой «совет в Филях».
– Конечно, хорошо, – пробасила Изольда Петровна. – Еще бы! Я давно думала об этом. Но не хватало средств… А вам, разумеется, не до того, своих забот хватает.
Старший зять вскочил, уронив стул.
– Вы же знаете, что дела фирмы…
– Знаю, – оборвала его Изольда Петровна. – Знаю. Сядь. Чего стулья-то ломать? Вчера я съездила в мастерскую, где памятники изготавливают, и все узнала. «Каменный гость»…
– Что «каменный гость»? – заморгал сын.
– «Каменный гость» – так мастерская называется, – пояснила Кузнечикова. – Там делают памятники.
– Понятно.
– Ну, раз вам понятно, так извольте по три тысячи с каждой семьи.
Повисла пауза.
– А зачем по три тысячи? – Голос старшей дочери предательски дрогнул.
– Да, действительно, – поддержал ее зять, – зачем?
– Затем! – отрезала Изольда Петровна и замолчала на некоторое время. – Затем, что моей премии на черный гранит не хватает.
– A-а, – протянул сын с кислой улыбкой.
– Может, тогда из мраморной крошки? – робко вставил старший зять.
Изольда Петровна громко отхлебнула из чашки с фиолетовыми цветами остывшего чая.
– Из крошки мы тебе поставим, – сказала она, не глядя на зятя, и продолжила:
– Надеюсь, вы меня поддержите.
Семейные пары молча переглянулись.
Последняя фраза матери прозвучала двусмысленно. Было непонятно, в чем требовалась поддержка: то ли в сборе средств на памятник из черного гранита, то ли в грядущей установке памятника из мраморной крошки пока еще здравствующему мужу старшей дочери?
– И вот что, – добавила Кузнечикова. – На памятнике будут две фотографии.
– Кто же еще? – осторожно поинтересовался сын. – Папа?
Изольда Петровна посмотрела на своего отпрыска с чувством глубокой жалости, как на тяжелобольного.
– Нет, – вздохнула она. – Где находится могила вашего отца, я не знаю и знать не хочу! Этот человек погубил мою молодость…
Собравшиеся с обреченным видом уставились на скатерть, ожидая, что старуха, по обыкновению, начнет повествовать о тяготах прежней жизни со сбежавшим и почившим вдали от семейства Кузнечиковым. Но на сей раз она удержалась от воспоминаний.
– На памятнике буду я! – в полной тишине заявила Изольда Петровна.
Старшая дочь поперхнулась и закашлялась. Муж добросовестно и, кажется, не без удовольствия замолотил ее по спине. Первым пришел в себя младший зять:
– Но, мама… э-э… Изольда Петровна, вы же это… живы… к счастью!
– Вот именно, жива. – Глаза бесстрашной старухи молодо сверкнули за стеклами очков. – Жива, и неизвестно еще, кто… – Она не договорила и выразительно посмотрела на старшего зятя. – Имею основания предполагать, что после моей смерти вы не поместите на памятник мою фотографию.
За столом произошло оживление.
– Да что вы!.. Как можно, мама!.. Почему?.. Да мы…
– Тихо! – От голоса Изольды Петровны в серванте вздрогнул хрусталь. – Могу я иметь свое мнение? Вам же некогда. – Старуха опять посмотрела на старшего зятя. – Дела фирмы и т. п. Это раз. Кроме того, я сама хочу выбрать портрет, а то у вас хватит ума дать мое фото в старости. Это два. И наконец, надо же мне увидеть, как я буду выглядеть на граните, и убедиться, что памятник установят правильно, чтобы он хорошо смотрелся с дороги? Это три. Возражений нет?
Возражений не было.
Через несколько месяцев готовый памятник привезли на кладбище. Два мужика с пропитыми лицами, рабочие мастерской «Каменный гость», по очереди крича «вира» и «майна», установили гранитную глыбу, не уступающую по тяжести истукану с острова Пасхи, рядом с могильным холмиком, на месте скромного соснового креста с табличкой, извещавшей, что здесь покоится прах мамы Изольды Петровны.
Все семейство при этом присутствовало. Сама Кузнечикова сидела на скамейке у могилы напротив и, пощипывая усы, наблюдала за действиями рабочих. Наконец все было готово, и один из них снял с лицевой стороны памятника защитную пленку.
Все так и ахнули!
Гранитная плита размером 60 х 140 в вялых лучах осеннего солнца тускло отливала антрацитом. Сверху была помещена фотография почившей в Бозе мамы и бабушки, востроносенькой старушки в платке, завязанном под подбородком; сбоку, как положено, указаны фамилия, имя, отчество, даты жизни и смерти. Ниже – портрет цветущей дамы лет тридцати в легкомысленной шляпке с огромным бантом. Надпись же гласила, что это Кузнечикова Изольда Петровна, 1930-20… Тут было оставлено место для двух цифр скорбного года, которому суждено было завершить земной путь чудо-женщины.
Молчание затянулось. Бедные родственники стояли, потупив взор в землю. По земле бегали муравьи. Один из рабочих вдруг узнал в сидящей на скамейке старухе молодую даму с портрета на памятнике, потряс головой, потом вытянул к фотографии грязный палец и замычал что-то нечленораздельное. Другой покрутил пальцем у виска, пробормотал: «Ну, дают!» – и потащил товарища к машине.
Изольда Петровна, прищурившись, глядела на памятник.
– Что ж, – наконец вынесла она довольным голосом короткое резюме. – Неплохо. – Затем указала на свою фотографию и добавила: – Эту заклеить. Пока.
Орел или решка
В дверь позвонили. Сначала один раз, потом, как-то неуверенно, другой. Лешка Карман, матерясь, поднялся с дивана и пошел открывать. На кухне уже возилась соседка. Через разрисованное немыслимыми красками, треснутое посередине дверное стекло врывались яркие солнечные лучи, вычерчивая на полу веселые узоры.
«Кого еще там принесло?» – недоумевал Лешка, в глубине души надеясь, что это не милиция.
За дверью стоял Михалыч, нищий из вокзальной подземки. Он был одет в красную спортивную куртку с разорванным рукавом и ярко-синие спортивные же брюки из плащовки с белыми, по-генеральски широкими лампасами. На затылке чудом держалась зеленая вязаная шапочка. Устойчивый аромат «Окского» заполнял все пространство лестничной клетки.
– Здорово, Алексей Петрович, – моргая красными глазами, сказал Михалыч бодрым голосом и протянул Лешке руку. – Мир дому сему, а мое вам с кисточкой!
– Обойдешься, – огрызнулся тот и, не протягивая руки, пропустил нищего в прихожую. – Чего приперся? Выпивки у меня нет.
– Потолковать надо, Леша.
Михалыч стянул с головы шапочку и смял ее в руке.
– Ну, проходи, коли потолковать. Только о чем мне с тобой толковать-то, вроде не пересекаемся?
Настроение у Кармана было хуже некуда. Вчера день не задался: не «нащипал» почти ничего, а вечером продулся «в храп» и потому как лег спать злым, так злым и проснулся.
Они прошли в комнату. Стола у Лешки не было. Вся обстановка состояла из старого, видавшего виды дивана, двух стульев и рахитичного кактуса на подоконнике. Его хозяин поливал пивом, проводя, как он говорил, научный эксперимент: способен ли цветок заболеть алкоголизмом? Эксперимент, по всей видимости, давал положительные результаты. К стене над диваном была косо приколота булавкой бумажная иконка Божьей Матери. На полу стояла пепельница в виде русалки, полная окурков. Михалыч примостился на краешке стула, а Карман развалился на диване. Закурили.
– Так зачем пришел? – повторил свой вопрос хозяин.
– Григорий-безногий помер, – кашляя, сказал Михалыч и заглянул Лешке в лицо.
– Иди ты!
– Вот те крест! – Нищий попытался перекреститься, но у него ничего не получилось, и он стал шумно дышать на толстые, поросшие черными волосами пальцы.
– Так зачем пришел? – повторил свой вопрос хозяин.
– Григорий-безногий помер, – кашляя, сказал Михалыч и заглянул Лешке в лицо.
– Иди ты!
– Вот те крест! – Нищий попытался перекреститься, но у него ничего не получилось, и он стал шумно дышать на толстые, поросшие черными волосами пальцы.
– Когда?
– Ночью, значит. Мы вчера, это, хорошо заработали у собора, праздник был. Выпили, конечно, изрядно, ну и…
– Погоди. Помолчи пока.
Лешка встал, подошел к окну. На улице светило солнце, над голыми деревьями кружили грачи. В груди у Лешки заныло. Григорий был его другом. Ногу он потерял в Афганистане, на войне, а жену здесь, после войны, – ушла она от инвалида в поисках лучшей доли. И плюнувший на все Григорий собирал милостыню у кафедрального собора, которую в тот же день и пропивал, уверяя приятелей, что скоро начнет откладывать из подаяния на лучшую жизнь. Лучшая жизнь тем временем проносилась мимо; Лешка и Григорий видели ее, летящую в «мерсах» и «вольвах» по широким проспектам к шикарным ресторанам. У лучшей жизни были откормленная розовая ряшка и золотая, в палец, цепь на складчатой шее, бумажник величиной с портфель и веселые длинноногие подружки, густо раскрашенные, и не для того, чтобы спрятать фингал.
Григорий, напившись к вечеру всякой дряни, плакал, вспоминая войну, ругал власть и «новых русских», призывал собутыльников к революции и хватался за костыль, если кто-нибудь был против. На лацкане мятого пиджака он носил пластмассовую октябрятскую звездочку, никому не позволял касаться ее руками и гордо называл своим «орденом Красной Звезды». Короче говоря, мужик он был хороший – кореш, одним словом, хотя воровским делом, в отличие от Кармана, никогда не промышлял. Среди нищих и всей привокзальной блатоты пользовался уважением.
– Так от чего, говоришь, умер-то? – спросил Лешка, давясь сигаретным дымом.
– Ага, – оживился Михалыч, – вот слушай: мы вчера взяли еще домой пару бутылок, а с нами Наташка-рыжая…
– Опился, что ли? – перебил Карман.
– По всей видимости, Леша, опился. Я так думаю. Сердце остановилось. Когда мы свалили, он прикемарил малость. А ночью, сам знаешь, ему бы дозу принять, да кто принесет? Один жил, бедолага… Какое ж сердце выдержит такие нагрузки? Блаженны чистые сердцем, как говорится… Так что преставился…
– «Сердце остановилось», – передразнил Лешка. – Тоже мне, врач «скорой помощи» нашелся!
– Так у собора наши говорят. Дескать…
Лешка взял со стула куртку:
– Пойдем.
От дома, где жил Карман, до Григория пять минут ходу – мимо собора, а там в переулок, второй дом направо, под тополем, – вот и пришли. Михалыч брел сзади, что-то бормоча себе под нос. Лешка его не слушал. Обходя огромные апрельские лужи, он думал о своем друге. Мысли были тяжелые, как бревна на лесоповале в Заветлужье, где он сидел последний раз. Они лезли в голову, глухо ворочались там, давили на мозги. Вот был человек, воевал, по госпиталям валялся, терпел все, что Бог посылал… Ну, может, не всегда терпел-то, а кто стерпит, скажите на милость? Выпивал, конечно. Иногда лишнего. А покажите, кто не выпивает? Власти ругал? Так кто их не ругает нынче? Он, пожалуй, имел на это право и все основания. Да-а… Мечтал скопить деньжонок, уехать в другой город, начать новую жизнь, а тут на тебе – бац, и в ящик! Такие дела: думаешь завязать, а к тебе с понятыми.
У подъезда топтались несколько нищих. Они знали, что Лешка был приятелем Григория, и издалека приветствовали его.
– Ты, Леша, туда не ходи, – сказал один из них, по имени Евлампий, бородатый мужик в длинном женском пальто болотного цвета. – Там щас менты и все такое. – Пойдем лучше помянем Григория-то?
– Ты, я вижу, уже помянул.
Евлампий снял спортивную шапочку и вытер ею свою блестящую лысину.
– Само собой. Как положено. А с тобой-то?
– Со мной другие помянут.
– Что-то ты нынче неласковый.
– А я не баба, чтобы тебя ласкать.
– Ладно-ладно, я ведь так это, к слову.
Он снова натянул на голову шапку и, прихрамывая, побрел к товарищам.
На звоннице у собора ударил колокол.
– Царство Небесное Григорию-безногому, – перекрестился Михалыч. На этот раз ему удалось осенить себя крестным знамением. Глядя на собор, он повторил это трижды.
Все помолчали.
Хотелось увидеть покойного, но подниматься в квартиру Лешка поостерегся. Евлампий-ханыга прав – лишний раз рисоваться перед ментами себе дороже.
– Жене сообщили? – спросил он у Михалыча.
– Сообщили, – ответил тот. – Да вон и она сама, легка на помине.
– Богатой будет, – заметил Евлампий, с прихлюпом вытирая нос рукавом.
– Уже богатая, – хмыкнул Михалыч.
К подъезду подъехала «ауди» цвета мокрого асфальта. Из нее вышли мужчина в длинном черном пальто и серой с изогнутыми полями шляпе и женщина в короткой шубке и черном кружевном платке.
Карман бросил окурок и направился к ним.
– Извините, – обратился он к женщине, – можно на пару слов?
Та посмотрела на своего спутника и ответила:
– Я вас не знаю.
Карман усмехнулся.
– Я вас тоже. Но вы – жена Григория?
– Бывшая жена. Что вам нужно? – Женщина окинула его с головы до ног подозрительным взглядом.
– Мы с Григорием были друзьями.
Она презрительно усмехнулась.
– У него было много друзей… Особенно в последнее время.
– Пошли. – Мужчина в длинном черном пальто взял ее под руку.
– Подожди, браток, успеешь. – Голос Кармана зазвенел.
– Что такое?
Лешка помолчал, выразительно глядя на мужчину, и обратился к женщине:
– Я действительно был другом Григория, и мне его смерть не безразлична. Не хочу вас обидеть, но мне хотелось бы поучаствовать в расходах на похороны…
Даже если бы Карман очень напряг память, он ни за что не вспомнил бы, когда ему доводилось разговаривать этаким светским тоном. С адвокатами и теми он не был так вежлив. Это требовало больших усилий.
– Мы не нуждаемся в вашей помощи, – уже мягче сказала женщина.
Он согласно кивнул:
– Да. В этом нуждаюсь я.
Кажется, женщина что-то поняла. Она молча смотрела на небритого и небрежно одетого Лешку. У него царапнуло сердце.
– Вот, возьмите, пожалуйста, – выдавил он и сунул руку в карман. В кармане хрустнули бумажки. Он вытащил их, три пятисотрублевых купюры, все, что осталось после вчерашней игры.
Лешка протянул деньги женщине.
– Не бери, – строго сказал мужчина.
Захотелось дать ему в морду, но Карман сдержался. Поглядел только на «лучшую долю» Григорьевой жены с прищуром. Мужчина заметно заволновался.
– Хорошо. – Женщина взяла деньги. – Я вложу их в кладбищенские расходы. Как вас зовут?
– Кар… Алексеем. – Карман повернулся и пошел к одиноко стоящему на детской площадке Михалычу. Остальные нищие уже разбрелись по своим постам – смерть смертью, а дело остается делом. Кто не работает, тот не ест. «И не пьет!» – дополнял апостола Павла начитанный в Писании привокзальный экзегет Михалыч.
Пока Лешка разговаривал с бывшей женой Григория, он сбегал в ближайший киоск и принес бутылку водки.
– Будешь? – спросил старый богохульник, разливая водку в два прозрачных пластиковых стаканчика.
– Буду, – сухо ответил Карман и посмотрел на бутылку: – Ты что за дрянь взял?
– Так, Леша, на какую денежек хватило. Ты бы вот дал мне на хорошую-то… Рука дающего, это… не оскудеет.
– Ладно, – оборвал Михалыча Карман, – сойдет и такая.
– Ну, – моргая, с пафосом произнес Михалыч, – земля пухом нашему Григорию и Царство Небесное Божьему рабу!
Тонкий стаканчик дрогнул в Лешкиной руке.
– Да будет ему Царство Небесное, – с хрипом выдохнул он. – Будет обязательно! Григорий героем был, кровь проливал на войне. Он не предавал никого… Будет ему Небесное Царство, нам с тобой не будет, а ему – будет!
Михалыч примолк. К подъезду подъехала машина «скорой помощи». Из нее вышел врач и два санитара с носилками.
– Вон, – кивнул нищий, – за Григорием приехали, повезут на вскрытие.
– Пей, что ли, придурок! – со злостью сказал Карман и, запрокинув голову, вылил в горло холодную водку. – Больше не буду, – сказал он. – Помянете с корешами.
Михалыч не возражал. Затолкав бутылку в нагрудный карман своей красной куртки, он заспешил, петляя между лужами, к собору. Лешка посмотрел ему вслед, усмехнулся.
– Эй, Михалыч! – позвал он.
Нищий оглянулся.
– Ты нынче как светофор.
– Чего? – удивился Михалыч.
– Красивый, говорю, ты сегодня, – сказал Карман и махнул рукой, – весь разноцветный.
– А-а, – заулыбался Михалыч, но, похоже, так и не понял, о чем шла речь.
Постояв еще немного на площадке и выкурив сигарету, Лешка отправился домой. Дома он походил из угла в угол по комнате, побрился старым одноразовым «Жилеттом» в ванной и, надев новую куртку постучал в дверь соседки.
– Теть Валь, это я, Алексей, – сказал он, наклоняясь к дверному прихлопу.
После довольно долгого молчания за дверью послышались шаркающие шаги. Лешка повернулся и, нашарив рукой выключатель, включил в прихожей свет.