Дир рухнул на землю.
Кругом восторженно закричали, загикали, затопали. Дир с трудом очухался, приподнялся на руках, снова упал, снова приподнялся, и в конце концов, сориентировавшись в качающемся пространстве, встал в полный рост.
– Ты достойный противник, – выговорил Кувалда.
Дир тяжело дышал. Вытерев лоб рукавом, потрогав щеку, потоптавшись на месте, он заковылял было к заграждению, как вдруг непреодолимая ярость охватила его. Кувалда видел ярость, знал, что будет дальше, был к этому готов. Но это его не спасло. Дир ринулся на него, поймал встречный удар, схватил Кувалду за запястье и ударил его ногой под колено. Кувалда взвыл, а Дир, беря горло победителя в захват, въехал ему коленом в пах, локтем под дых, нырнул ему под мышку и, яростно крикнув, оторвал Кувалду от земли. На него бросились остальные бойцы – спасать Кувалду. Крутанувшись на месте, Дир бросил обидчика на землю, в последний момент решив не ломать ему спину или руку. Кувалда приземлился на арсель, вскочил и, увидев зловещую улыбку Дира, хотел было драться, но его держали.
– Не попадись мне на улице, – сказал Дир и пошел к заграждению.
Гостемил, изменив своему принципу, подал ему сленгкаппу.
– Герой, – сказал он. – Но глуп.
– Отвяжись.
– Не огорчайся.
– Отстань, тебе говорят.
– Тебе действительно нужны эти пятнадцать гривен?
– Отвяжись же!
– Ладно. Эй, вы там! Ставка та же, пятнадцать гривен против одной! Сойдет?
Импресарио задумался, но Кувалда, озлобленный, с заплывшим глазом, готов был кулачиться хоть со всем белым светом.
– Да! – закричал он. – Иди сюда! Иди, иди!
Даже Дир удивился и ошарашено посмотрел на Гостемила.
– Не ходи, – сказал он. – Что ты! Тебе, высокородному, это как-то даже не к лицу.
Гостемил пожал плечами и протянул Диру сленгкаппу и шапку.
– Подержи. Да не урони. Вещи хорошие, а тут пылища.
– Не ходи, Гостемил.
– Не учен я ручному бою.
– Кулачному.
– Правильно. Верховой езде меня учили, свердом махать учил Хелье, а кулачному бою не учен. Скажи-ка мне, Дир … как нужно? … вот так?
Гостемил продемонстрировал удар.
– Нет, – Дир поморщился. – Не ходи.
– Покажи, как нужно.
Дир изобразил подобие позиции и показал прямой удар.
– Нужно, чтобы вес тела был весь в кулаке. И надо стараться, чтобы костяшки не повредить, поэтому кисть нужно держать вот так, чтобы удар приходился вот под таким углом.
– Спасибо.
– Не ходи, Гостемил.
Гостемил осторожно перелез заграждение, опасаясь порвать добротные, тонкой ткани порты.
– Вот гривна, – обратился он к импресарио.
Тот взял гривну и оценивающе посмотрел на Гостемила. Гостемил ростом был чуть ниже Дира, телосложение его, хоть и могучее, уступало дирову телосложению, а высокородная лень в движениях и выражении лица окончательно успокоили импресарио.
– Ниже пояса не бить, употреблять только кулаки.
– Знаю, слышал я уже, добрый человек, – сказал Гостемил снисходительно.
Бойцы встали в позицию. Ноздри Кувалды раздувались, готов он был Гостемила растерзать. Гостемил выглядел совершенно спокойным.
– Это не твоя ли женушка пришла на тебя поглядеть, как ты тут всех месишь? – спросил он участливо.
Кувалда не был женат, но из любопытства посмотрел – сначала влево, затем вправо. Впрочем, вправо он посмотреть не успел. Вкладывая, или думая, что вкладывает, вес тела в удар, стараясь держать кисть под указанным Диром углом, Гостемил рванулся вперед и ляпнул Кувалду кулаком в поворачивающуюся вправо челюсть. Кувалда взмахнул руками, сделал странный полуоборот, и упал на бок. Гостемил обернулся к импресарио.
– Деньги, – сказал он.
Импресарио замялся.
– Деньги, – повторил Гостемил.
Импресарио полез в кошель и отсчитал в подставленную пригоршню Гостемила пятнадцать гривен, вздыхая. Кувалда тяжело поднимался в это время на ноги.
– Нечестно, – сказал импресарио.
– Я не нарушил ни одного правила, – возразил Гостемил и, пригоршней вперед, пошел к заграждению.
– Подставляй шапку, – велел он Диру.
– Нет, это твои деньги, ты…
– Урод! Шапку подставляй!
Ссыпав в шапку гривны, Гостемил перелез заграждение под восхищенные крики зрителей.
– Как ты его, однако! – сказал Дир.
– Он дурак. И нужно было именно этим воспользоваться с самого начала. Ты не воспользовался, – зло сказал Гостемил, потирая ушибленную руку. – Знаешь почему?
– Почему?
– Потому что ты тоже дурак. Смотри, у меня рука теперь распухнет! Уже в пальцах никакой чувствительности нет!
– Пройдет. Неделя, другая – пройдет.
– Как мне теперь с такой рукой перед популяцией ходить? – возмущенно вопросил Гостемил. – Будто я уличный драчун какой, вроде тебя, будто у меня занятий нет поважнее и поэлегантнее. Скотина ты, Дир. И рука теперь болит. Пойду домой, подержу ее в холодной воде. Вечером я буду в Талом Кроге, приходите вместе с Хелье.
– Пойдем со мной.
– Нет. Ты ведь в рыбацком домике живешь?
– Да.
– Ужасная гадость. Пол грязный, один ховлебенк на всех…
– Не один, два…
– … потолок низкий, рыбой воняет, фу.
– У нас теперь корова есть, – сообщил Дир, рекламируя жилище.
– Медведя еще заведите. И двух ужей.
Рассерженный Гостемил, пожав плечами и поправив сленгкаппу, пошел к выходу из торга. Дир, проводив его взглядом, направился к Готскому Двору – покупать заказанную Хелье одежду. Нужно еще еды купить, вспомнил он.
Глава двадцать вторая. Ярославовы метания
Из дому Ингегерд больше не выходила, разве что на прогулку в саду с Ярославом. Все решили, что опасность миновала и княгине лучше. Ярослав изнывал от непрерывных всплесков страсти, но держал себя в руках в присутствии жены. Супруги как и прежде обменивались диковатыми шутками, хихикали, ходили в обнимку, не обращая ни на кого внимания – когда были вместе.
– Знаешь, что? – спросил князь как-то утром, в опочивальне. – Давай бросим все это и уедем.
– Куда же мы уедем? – удивилась Ингегерд. – Разве что в Ладогу, но там погода всегда плохая.
– Вообще уедем. Я откажусь от власти, пусть правит Житник, раз ему так хочется. Уедем сначала к твоему отцу, а потом куда-нибудь … не знаю … в Рим. Там всегда тепло.
– Что же мы будем делать в Риме?
– Как что? Жить, детей растить, гулять под … как их … – он растопырил пальцы и помахал ладонью чуть выше лба, подняв глаза … – пиниями. А?
– Как-то глупо, – возразила Ингегерд. – Это раньше надо было думать. А теперь у меня вон какое пузо. И наследник будет. Чего ж наследника лишать того, что ему … как оно? … подготовлено?
– Обозначено.
Оба засмеялись.
– Я серьезно, – сказал Ярослав.
– И я тоже. Нет уж, давай останемся.
– Да тяжело же. Каждый день какая-нибудь гадость случается, конца края не углядеть.
– А в Риме будет лучше?
– В Риме мы не будем связаны обязательствами.
– Не думаю, что это понравится моему отцу, – заметила Ингегерд.
– Он очень разборчив.
– Да, ты заметил?
– Ага. Но дело, конечно же, не в том, что ему нравится, а что нет, а в том, что…
– … не даст денег, а своих у нас нету. Можно, конечно, собрать десятину с прилежащих селений и с нею уехать. Но это будет как-то…
– По-финикийски, – подсказала Ингегерд.
– Да.
Они опять захихикали.
В дверь постучали.
– Вот, пожалуйста, – сказал Ярослав. – Нет покоя людям. Ладно, пойду я по делам. Надеюсь, скоро вернусь. Из дому без меня не выходи. Буду я скорее всего в занималовке, если нужно что. Валко-поляк по моей просьбе остался на несколько дней. Послушаем его сегодня вечером?
– Я все еще плохо понимаю по-славянски, – сокрушенно призналась Ингегерд.
– Я переведу, если что непонятно.
Холоп сообщил, что Жискар вернулся, привез Явана, и оба ждут возле дверей занималовки. Накинув домашнюю сленгкаппу, Ярослав спустился вниз, кивнул фавориту и казначею, и вежливо попросил казначея подождать. Яван поклонился с достоинством, нисколько не обидевшись.
– Да. Говори, – сказал Ярослав, когда они с Жискаром вошли в занималовку.
Жискар, против обыкновения серьезный, прикрыл дверь. Ярослав сел на ховлебенк.
– Видел я Детина.
– В яме?
– Нет, его держат в каком-то сарае рядом с баней.
– Тебе не помешали его увидеть?
– Нет. Против всяких ожиданий – нет. Мы переговорили, он назвал мне своего доверенного. Оказалось – Бескан. Занимается ростовщичеством, в основном. Детин написал ему письмо с просьбой выделить мне из текущих средств восемь тысяч гривен, и с этим письмом я пошел к Бескану в Кулачный Конец.
– Хорошо. Дальше.
– Бескан, оказывается, успел переговорить со старшим сыном Детина. Тот в свою очередь успел продать Бескану все.
– Все? Что – все?
– Все, чем владел Детин. Товары, ладьи, договоры, владения, все обращено в золото. Сделку устроил некто Нещук. За что и получил свою долю.
– То есть, имущество обращено в золото. А где золото?
– То-то и оно, что – неизвестно. Сын Детина куда-то его спрятал.
– Откуда ты знаешь?
– Я у него побывал. В доме Детина. Приняли меня, надо сказать, очень холодно. Сын говорил сквозь зубы, сказал, что пока он исполняет временные обязанности владельца, или что-то в этом роде, он не обязан давать знать каждому встречному, где хранится его имущество. Так и сказал – мое имущество. Предполагаю, что даже если Детина оправдают, денег этих ему не видать никогда. Репутация его навсегда испорчена, и куда бы он не поехал, во всех славянских землях она, репутация, будет за ним следовать. Я решил рискнуть и предъявил сыну письмо. Сын рассмеялся мне в лицо.
– Да. Дальше.
– На обратном пути мы с Яваном видели несметное количество варангов, шествующее в направлении, которое определяется словами – куда глаза глядят. Кто-то уже уехал в Киев, кто-то подался во Псков, кто-то уплыл по Волхову в Ладогу, рассчитывая перебраться к шведам. В Новгороде варангов осталось человек двести.
Ярослав положил локти на стол и сжал голову ладонями. Молчал он долго.
– Что ж, – сказал он наконец. – Наверное, это справедливо. Иди снаряжай ладьи.
– Сколько?
– Десять. Вечером отчалим.
– В каком направлении?
– В шведском, в каком же еще. Но, снарядив ладьи, возвращайся сюда. Я переговорю с Яваном, а затем уеду с ним в Новгород. Перед отъездом из этих краев я хотел бы сделать по крайней мере одно доброе дело. И я его сделаю, чего бы это не стоило. А ты, пока я не вернусь из Новгорода, будешь сидеть в спальне Ингегерд. И убьешь каждого, кто осмелиться открыть дверь в спальню. Вернусь я к вечеру.
– Позволь, позволь…
– Обсуждению не подлежит. Иди, и скажи Явану, чтоб входил.
Яван смотрел на князя бесстрастными зелеными глазами.
– Яван, ты говорил, что Нещук будет сидеть в яме до той поры, пока кто-нибудь не заплатит его долг казне. Было такое?
Яван изобразил на лице своем недоумение.
– Было?
– Было, – ответил Яван.
– Почему он не в яме?
– Он заплатил.
– Весь долг?
– Да.
– Откуда взялись у него деньги?
– Бескан дал. В счет сделки.
– Ты знаешь о сделке?
– Конечно.
– И ты ничего не предпринял, чтобы сделка не состоялась?
Яван поднял рыжие брови.
– Что-то я не помню, князь, чтобы мне вменялось быть при тебе спьеном или стражником. Да я, наверное, и не согласился бы.
Не подкупили ли его, подумал Ярослав. Бесстрастное веснушчатое лицо. Тонкие губы. Выражение лица по большей части участливое, но участливость эта явно деланная, ненастоящая. Но и не лживая, а так, желание понравиться, вписаться, быть одним из многих, быть своим. Не из корысти, а, очевидно, чтобы забыть прошлое. Вряд ли его подкупили. Владимир не стал бы рекомендовать кого попало.
– Сколько денег в казне?
– Три тысячи двести пятьдесят гривен.
– Где хранятся деньги?
– Не скажу.
– То есть как!
– Так.
Ярослав нахмурился.
– Уж не решил ли ты эти деньги себе присвоить?
– Нет.
– Но не скажешь, где они?
– Если тебе, князь, понадобятся деньги, хоть бы и все, я тебе их представлю в полчаса. Но чем меньше людей знает, где они хранятся, тем лучше.
– Даже я … э…
– Включая тебя, князь.
– А что, – сказал князь. – Это даже остроумно.
Яван поклонился.
– Священника Макария знаешь?
– Местной церкви? – спросил Яван. – Той, что в селении здесь, под боком?
– Да.
– Знаю. Пьяница.
– Да, водится за ним такой грех. Скажешь ему, где хранятся деньги?
– Чем меньше…
– Да, я понял. Но видишь ли, Яван, говорю тебе тайно … Придется нам на некоторое время уехать из этих краев. Я приглашаю тебя ехать со мной.
– В Швецию?
– Да.
– Что ж … – Яван улыбнулся. – Пожалуй. Сегодня?
– Сегодня к вечеру. Согласен?
– Да.
– Скажешь Макарию, где хранятся деньги.
– Он знает.
– Знает?
Яван издал короткий смешок.
– Он единственный помимо меня, кто знает, – сообщил он.
– Ты ему доверился?
– Ты тоже только что хотел ему довериться. Стало быть, есть что-то в Макарии такое. Располагает.
– Он очень уважает свое слово.
– Да. И в отличие от многих, чем больше выпьет, тем больше уважает.
Ярослав рассмеялся. Яван наклонил голову в знак того, что он доволен, что замечание его оценили.
– Жискар говорит, что наемников осталось человек двести.
– Около того. Ньорор очень недоволен. Две тысячи человек выбрали себе нового предводителя и ушли из города. Пятерым уйти не удалось.
Ярослав вздохнул.
– Что с ними сталось?
– Какая-то … ватага, человек восемь или десять, сделала налет на дома, где они жили, по отдельности. Всех, кто был в домах, убили и закопали. Дома сожгли. Действовали ночью.
– Дикость!
Яван пожал плечами. Ярослав неодобрительно покачал головой.
– Прямо Дикий Отряд Ликургуса какой-то…
Ни один мускул на лице Явана не дрогнул.
– Суд над Детином завтра? – спросил князь.
– В полдень.
– Хорошо. Поедем вместе. Ты и я.
– На суд?
– Ты догадлив.
Яван с сомнением посмотрел на князя.
– Лучше бы тебе в Новгород не…
– Не соваться. Ну, уж я сам решу, Яван, что мне лучше, что хуже. Поедем. Почему при тебе нет сверда?
– Я казначей, а не ратник.
– Да. И все же. В гриднице есть дюжина свердов, выбери любой.
– Охрану берешь?
– Человек пять-семь возьму, – решил Ярослав. – Если отбудем через полчаса, как раз поспеем.
– К началу не поспеем.
– А к началу и не нужно. Мы ж не в театр константинопольский собрались.
– Как знаешь.
– Иди выбери сверд и жди меня во дворе, там, где стойла. А встретишь Ляшко, скажи ему, чтобы тоже собирался. Поедет с нами.
Оставшись один, Ярослав ключом, висевшим у него на цепочке на груди, отпер сундук, вытащил из него ларец, открыл, и развернул грамоту, прибывшую к нему в занималовку давеча неизвестным способом – дверь и ставни были заперты. В письме в подробностях сообщалось о событиях в Киеве. Некоторые детали указывали на то, что писана грамота была человеком, вхожим во все киевские круги и в детинец. Подпись Предславы не обманула князя, да и не рассчитывал автор грамоты, на новгородской бересте писаной, что она, подпись, обманет князя. Знак доброй воли или доброй неги. Сообщалось, что новая любовница Святополка корыстна и жестока. Что за последние два месяца Святополку вкупе с поляками пришлось отразить три печенежских набега. Что Свистун, возможно, покинул Киев (Ярослав усмехнулся зло) и что в связи с этим тати и разбойники перессорились, а лиходейства стало меньше. Что Святополк послал в помощь Базилю войско для решительного удара по хазарам и что, возможно, Хазарии как данности более не существует. Греческая труппа в быстро сооруженном подобии театра под открытым небом имеет грандиозный успех – вкупе с местными умельцами они перевели три греческих пьесы на славянский, выучили текст. Сперва зрители смеялись над произношением, но попривыкли, развлечение вошло в моду и четвертая пьеса, римская, Сенеки, готовится к постановке. Ярослав хорошо помнил, что пьесы Сенеки не предназначены для представления, а лишь для чтения. Шалят греческие актеры. Экспериментируют. Лучше б новое что-нибудь написали. Вернусь из Новгорода, и перед самым отъездом послушаем мы с Ингегерд Валко-поляка. Надо бы подать мысль ему, или еще какому-нибудь сказателю, пусть пьесу напишет. Впрочем, не напишет конечно же. Очень разные грунки – сказания, саги, и пьесы.
Заперев письмо в сундук, Ярослав вышел из занималовки и поднялся наверх, в спальню. Ингегерд занята была чтением Екклесиаста в переводе на славянский, пыталась запоминать неизвестные ей слова.
– Что такое пресыщение? – спросила она.
– Умнихет.
– Ага, тогда понятно.
– Мне нужно отлучиться на один день.
Она с беспокойством посмотрела на него. Ярослав присел на край ложа.
– Очень нужно, – сказал он. – С тобою останется Жискар. Придет сюда и будет с тобой сидеть. Я ему велел не выходить. Завтра мы отсюда уедем.
– Все-таки ты решил уехать.
– Мне нужно, чтобы наш первенец родился в спокойных условиях. Чтобы с тобою ничего не случилось. А там видно будет. Не грусти, Ингегерд.
Глава двадцать третья. Минерва
Годрик против обыкновения громко храпел, и Хелье пришлось несколько раз перевернуть его со спины на бок, чтобы он не мешал ему думать и одеваться. Одежда, принесенная Диром, не очень подходила по размеру, и вместо болярского сынка получался какой-то замшелый провинциал, желающий соответствовать. Пришлось порыться в суме Годрика, найти иголки, нитки, и кое-что подкоротить. Особенно раздражала сленгкаппа – Дир явно мерил ее на себя, Хелье она была до пят. Как подкоротить сленгкаппу, не нарушив общего ее вида и стиля? Замечательные разрезы, весьма необычные. Канва толстенная, иголкой не пробьешь. Дир и Ротко ушли за «маленькой хорлой», корова за дверью у крыльца, с облегченным выменем, жевала жвачку и уходить не собиралась, а Хелье возился и возился с одежкой. Сапоги оказались великоваты, но тут уж ничего не поделаешь. Кроме того, общий вид одежды не располагал к ношению сверда на перевязи, а идти на суд без сверда было опасно. Опасно было и со свердом, но все-таки чувствуешь себя увереннее, когда при тебе оружие. Ночью предстояло смотаться к дому Белянки, посмотреть, как там и что, обнадежить Любаву, часов восемь в общей сложности провести в пути – опять бессонная ночь! Можно, конечно, послать вместо себя Дира, но как-то боязно. Любава Дира не помнит, наверное, а Белянка не знает, а он еще натворит там чего-нибудь. Эх. Монашья роба гораздо лучше молодежных фасонов, сверд под нее прячется запросто. А вообще, наверное, весело они живут, эти молодцы да девицы. В их возрасте я, вместо того, чтобы веселиться с себе подобными, вздыхал по Матильде и торчал в Старой Роще, обучаясь премудростям свердомахания. Ну, еще фолианты читал всякие и со священником спорил на отвлеченные темы. А в Роще все были старше меня. Так и вырос одиноким волком. Теперь у меня есть друзья, Дир и Гостемил, хорошие, и Яван, парень неплохой, хоть и сохраняющий упорно дистанцию, но не всякий мне позавидует – иметь таких друзей хлопотно, наверное. И гадина эта в Киеве. Ведьма. Стерва.