Ночью Карл спал крепко, и ничего ему не снилось. Встали рано, завтракали в спешке, Вирте просил не опаздывать. Эльза нервничала, боялась забыть что-нибудь. Макс зевал и покашливал. У Карла мелькнула мысль, не оставить ли его дома, слишком он бледный, вялый, и горло опять красное, но он тут же подумал, что в альпийском санатории, на свежем воздухе, Макс поправится быстрее.
Когда вышли к машине, Отто попросился за руль. Он уже научился водить. Было тихое воскресное утро, пустые улицы, Карл разрешил, сел рядом. До аэропорта Темпельхоф доехали за сорок минут. Самолет Вирте стоял на летном поле. Сам Вирте возле самолета беседовал с какими-то людьми в комбинезонах. Подойдя ближе, доктор услышал:
– Я не понимаю, он вчера еще был здоров!
– Господин полковник, не волнуйтесь, самолет готов к полету, мы все тщательно проверили.
– Я не доверяю никому, кроме моего механика! – Вирте явно нервничал, почти кричал.
– Господин Вирте, мы можем садиться в самолет? – спросил Макс.
– Подожди, малыш, я должен разобраться, – ответил Вирте и взъерошил ему волосы.
– Что-нибудь случилось? – тревожно прошептала Эльза.
– Нет-нет, не волнуйтесь, все в порядке.
Карл увидел, как из ангара вышел высокий офицер люфтваффе и быстро направился к ним. После обязательного нацистского приветствия он пожал руку Вирте и с улыбкой произнес:
– Паоль, я думал, ты уже в небе. В чем дело?
– Дитрих, я не понимаю, куда исчез мой механик, этих я не знаю.
– Зато я их знаю, – офицер рассмеялся и похлопал Вирте по плечу. – Это мои механики, Паоль, поверь, они надежные ребята, профессионалы, не хуже твоего Шульца. А это провожающие?
Офицер обратил, наконец, внимание на Карла и его семью.
– Провожающий тут только один, доктор Штерн. Фрау Штерн и мальчики летят со мной, – объяснил Вирте.
– Ах, вот как? – полковник скользнул взглядом по лицам.
– Господин Вирте любезно согласился прихватить нас, – с вежливой улыбкой объяснила Эльза. – Мой муж вынужден задержаться в Берлине, он прилетит позже.
– Ну можно, наконец, в самолет? – Макс нетерпеливо топтался у трапа. – Пожалуйста, господин Вирте, вы обещали, что позволите мне сесть рядом с вами в кабину. Можно?
– Да, конечно, малыш, залезай, – кивнул Вирте.
– Макс, подожди! – Карл обнял его. – Я прилечу к вам совсем скоро, не забывай полоскать горло.
Механики подняли чемоданы, погрузили в салон. Карл поцеловал Эльзу, Отто, напомнил, чтобы сразу отправили ему телеграмму.
Заурчал мотор, самолет пошел на разгон. Карл увидел за стеклом кабины рядом с Вирте счастливое, улыбающееся лицо Макса. Самолет разогнался, оторвался от земли, стал набирать высоту, удаляться, уменьшаться, превратился в крестик, потом в точку. Карл, задрав голову, глядел в чистое безоблачное небо, пока точка не исчезла.
Впереди был свободный день. Он отпустил горничную, долго слонялся по пустой притихшей квартире, чувствуя себя уже не хозяином, а постояльцем. Из комнаты Отто орало радио. Транслировали речь министра по делам церкви доктора Керрля:
– Партия стоит на платформе позитивного христианства, а позитивное христианство есть национал-социализм. Национал-социализм есть волеизъявление Господа Бога. Воля Божья воплотилась в немецкой крови. Нам пытаются внушить, что христианство подразумевает веру в Христа как Сына Божьего. Это смешно. Истинным олицетворением христианства является партия, и в первую очередь фюрер, призывающий немецкий народ поддерживать истинное христианство. Фюрер – выразитель новой божественной воли.
– Все, хватит… – пробормотал доктор и выключил приемник.
Днем он обедал с Бруно в маленьком ресторанчике на острове Музеев.
– Тебе объяснили, почему ты должен задержаться? – спросил Бруно.
– Нет. В понедельник вечером меня ждет Геринг, думаю, обойдется одним сеансом, он сейчас в отличной форме. Жаль, конечно, так хотелось послать все к черту, улететь сегодня с Эльзой и мальчиками.
– Скажи, а что за человек этот Вирте?
– Летчик-ас, герой войны. Я лечил его от морфинизма. На общем нынешнем фоне кажется вполне приличным человеком.
– Да, ты рассказывал, – кивнул Бруно и заговорил о чем-то другом, но как только вышли из ресторана, опять вернулся к Вирте.
– Я слышал, среди ветеранов люфтваффе кое-кто разочаровался в Геринге, говорят, он захапал слишком много постов и денег, организовал тотальный контроль над армией, его поведение недостойно офицера, а история с поджогом рейхстага дурно пахнет. Как ты думаешь, твой Вирте входит в число недовольных?
– Кто угодно, только не Вирте. Он боготворит Геринга. Я не могу назвать его оголтелым нацистом, но к режиму он вполне лоялен.
Он ждал телеграмму, но ее не было. Понедельник пролетел незаметно, Карл весь день работал над статьей о навязчивых неврозах, хотел закончить ее перед отъездом. Только на двадцать минут вышел из дома, отправил телеграмму на адрес своего швейцарского коллеги. Он немного волновался, что до сих пор нет вестей. Вечером за ним приехали от Геринга. Сеанс длился полтора часа. Прощаясь, он спросил, когда ему можно уехать в отпуск.
– Придется задержаться дней на пять, – ответил Геринг.
– Вы уже отправили семью? – участливо спросила Эмма, новая жена Геринга.
– Да, они улетели вчера утром. Полковник Вирте любезно согласился взять их в свой самолет.
– Кто? – гаркнул Геринг так громко, что Карл вздрогнул.
– Паоль Вирте, ваш бывший однополчанин.
– О боже, – прошептала Эмма и закрыла рот ладонью.
– Штерн, повторите еще раз, когда, с кем, на каком самолете улетела ваша семья! – орал Геринг и тряс доктора за плечи.
Карл повторил и почувствовал, как все тело наполняется ледяными колючками. Он смотрел на трясущуюся физиономию Геринга и сквозь пульсацию в ушах слышал его крик:
– Какого черта вы не обратились ко мне? Вы сами, сами виноваты! Надо было поставить меня в известность!
– Герман, не кричи, кажется, господин Штерн ничего не знает, – сказала Эмма и взяла Карла за локоть. – Сядьте. Вы что, не слушали радио? Не читали утренних газет? Вот, выпейте воды. Произошла авария. Самолет полковника Вирте упал и разбился в районе Боденского озера, на швейцарской границе. Пилот и трое пассажиров погибли. Примите мои соболезнования, Карл.
Дальнейшее он помнил смутно. Его довезли до дома, у двери ждал Бруно. Он узнал о случившемся из радионовостей. Утром позвонили от Геринга, по телефону говорил Бруно. Потом присел на край дивана и тихо произнес:
– Карл, послушай меня, постарайся услышать. Нужно опознать и забрать их. Авария произошла на швейцарской территории. Геринг готов помочь, он предоставит специальный самолет. Я полечу с тобой.
Во время опознания в морге у доктора Штерна случился инфаркт, он надеялся умереть, но выжил, очнулся в клинике под Цюрихом.
Его навещал Бруно, рассказал, что Эльзу и мальчиков похоронили тут, в городке Хорген, на католическом кладбище. В Германии за одну ночь убито несколько тысяч человек, в том числе руководство СА и сам Эрнст Рем. Готовясь к этой акции, Геринг и Гиммлер опасались за нервы фюрера, поэтому доктора Штерна задержали в Берлине.
Швейцарская полиция обнаружила в обломках самолета признаки того, что авария была подстроена, двигатель и вся система управления нарочно испорчены. Немцы пытаются договориться со швейцарскими властями замять эту историю. Это ведь было убийство. Вирте не мог успокоиться из-за поджога рейхстага, много болтал в армейских кругах, на каком-то приеме что-то брякнул в разговоре с английским журналистом. Геринг планировал незаметно убрать Вирте. Никто не предполагал, что на борту окажется семья доктора Штерна.
* * *«Бедный, бедный Май, – думала Маша, сидя на ковре и штопая чулок. – Конечно, я нравлюсь ему, но у меня есть Илья, у меня скоро начнется совсем другая, взрослая жизнь».
Тонкий фильдеперс расползался под иглой, рвались нитки. Это был последний моток штопки телесного цвета из старых запасов. И чулки фильдеперсовые – последние. Спасибо, дырка на большом пальце. Даже если не удастся заштопать, под обувью не видно. А вот с обувью беда. Пока мороз, можно ходить в валенках, смирив гордыню, как говорит мама. Но начнется весна, и попробуй побегать по талому снегу, по лужам в валенках без галош. Как ни смиряй гордыню, обязательно промокнешь, простудишься, не дай бог заработаешь ревматический полиартрит, воспаление голеностопных и коленных суставов. Для танцовщицы это страшнее чумы, и промокшие ноги – лучший способ заболеть. Достать галоши сейчас нереально, хотя и мама, и папа прикреплены к закрытым распределителям, но и там нет галош. С галошами в СССР перебои. И с чулками перебои. У мамы тоже последняя пара.
«Стыдно переживать из-за такой чепухи, – одернула себя Маша. – Вот у Мая действительно беда. Никого не осталось, кроме бабушки. Живут в подвале, в страшной коммуналке, с пьяницами соседями. Вода в колонке на улице, вместо туалета выгребная яма во дворе. Он может нормально помыться только в театре. Утром и вечером выносит горшок за бабушкой, она больная, старенькая, ей трудно ходить в уличный нужник, в городскую баню. Май таскает воду, греет на примусе. Бабушка моется в корыте прямо в комнате. Недавно корыто прохудилось, для них это катастрофа, нового не купишь. Бедный, бедный Май, так мужественно держится, не хнычет. Если бы не Илья, наверное, я могла бы полюбить Мая. Ну а вдруг я все придумала про Илью? Не позвонит сегодня, значит, ничего не будет. Попробую забыть о нем, жить, как жила раньше. Допустим, все это мне просто приснилось. Ночь, каток, конная милиция. Замечательный был сон, только сон и ничего больше. Не позвонит сегодня, значит, нет у меня никакого Ильи».
Нитка рвалась, чулок скользил по грибу. Маша услышала, как хлопнула входная дверь. Судя по шарканью, покашливанию, пришел Карл Рихардович. Зазвонил телефон. Маша продолжала штопать чулок. Из прихожей доносился голос Карла Рихардовича. Он поговорил пару минут. Слов она разобрать не сумела. Голос стих, зашаркали шаги, послышался тихий стук в дверь.
Иголка вонзилась в палец, Маша бросила чулок вместе с грибом, прижала палец к губам, сморщилась.
– Машенька, ты здесь? Можно тебя на минуту? – спросил Карл Рихардович.
Она вскочила, поправила юбку, забыв поздороваться, вскрикнула:
– К телефону?
– Нет-нет, зайди ко мне, пожалуйста. А что с рукой?
– Палец уколола, ерунда.
Он взял ее руку, щурясь сквозь очки, посмотрел.
– Ранка маленькая, но глубокая, кровоточит, надо промыть перекисью.
В его комнате на столе стояла обувная коробка. Карл Рихардович усадил Машу на диван, достал из шкафчика темную склянку, клок ваты.
– Подержи немного, кровь остановится, потом замажем зеленкой, – он взял коробку со стола, поставил на пол у Машиных ног, поднял крышку.
Маша увидела новенькие темно-коричневые сапожки. Они были еще лучше тех, что украли на катке. Высокие, на небольшом устойчивом каблуке, внутри мягко поблескивал бежевый мех.
– Карл Рихардович… – ошеломленно прошептала Маша.
– У тебя ведь тридцать шестой размер, верно? – он крякнул, присел на корточки. – Ну-ка, давай ногу.
– Что вы, я сама! Это точно мне?
– А кому же? Погоди, я расшнурую, палец еще кровоточит.
Сапоги оказались впору. Маша прошлась по комнате, обняла, поцеловала доктора и, краснея, спросила:
– Они, наверное, ужасно дорогие?
– Понятия не имею.
– То есть это… это не вы купили? Я думала, случайно в вашем распределителе давали… Папа обязательно вернет деньги, они же дорогущие, импортные…
– Машенька, ну что ты бормочешь? Какие деньги? Я тут вообще ни при чем. Скажи, не жмут? Не трут?
Маша не решалась задать главный вопрос, смотрела вниз на свои ноги в сапогах, вверх на улыбающегося доктора и готова была заплакать, то ли от смущения, то ли от счастья, наконец, выпалила шепотом:
– Это он купил?
Доктор кивнул, продолжая улыбаться.
– А… А что он сказал?
– Он сказал: «Передайте, пожалуйста, Маше. Надеюсь, я не ошибся с размером».
– И все?
– Машенька, послушай меня, – доктор опять усадил ее на диван, сел рядом. – У Ильи сейчас очень напряженный период, он занят на службе практически круглые сутки. Позвонить тебе оттуда нет никакой возможности. Дома он бывает только глубокой ночью, когда звонить поздно. Подожди, потерпи.
– Ну, хотя бы записку написал, маленькую, – слезы брызнули внезапно, как у клоуна в цирке, фонтанчиками.
Доктор вытащил платок, стал вытирать ей щеки.
– Записку, всего пару слов… – бормотала Маша, всхлипывая, и вдруг замерла, уставилась на доктора. – А что я родителям скажу? Они ведь спросят откуда?
Карл Рихардович удивленно поднял лохматые брови.
– Они разве не знают, с кем ты ночью ходила на каток?
– Нет. Я сказала, что со своими, балетными, с Маем Суздальцевым, с Катей Родимцевой.
– Да? А обувь украли у всех или только у тебя?
– Я не помню.
– Когда врешь, надо запоминать. Ладно, ты взрослый человек, сама решай, что говорить родителям. Только смотри меня не впутывай. Если они попробуют вернуть мне деньги, я скажу правду.
Утром после суточного дежурства пришла мама, у нее слипались глаза, но сапоги она заметила сразу.
– Откуда такая красота?
– Дали денежную премию за концерт для передовиков, а тут как раз в наш распределитель завезли несколько пар, – краснея, объяснила Маша.
Было удивительно приятно ступать по обледенелому тротуару, ноги радовались теплу, мягкости, толстая рифленая подошва совсем не скользила.
«Они как будто с невидимыми крылышками, так легко в них, сами бегут», – думала Маша, пока мчалась к трамвайной остановке.
В набитом трамвае она заметила белую вязаную шапочку с помпоном, черный цигейковый воротник, узнала со спины Катю Родимцеву, пробралась сквозь толчею к задней площадке.
Катя жила на Трифоновской, недалеко от Маши, они часто встречались по дороге. В училище они были ближайшими подругами. Катю тоже взяли в Большой, но никаких сольных партий ей пока не давали, это слегка охладило детскую дружбу. В «Аистенке» она была занята в кордебалете и только после перераспределения ролей получила «Пионерку Олю» во втором составе.
Они перезванивались иногда, болтали о пустяках, но давно уже не возникало потребности забежать друг к другу в гости, вместе сходить в кино. Да и времени не было. Маша репетировала с утра до вечера. У Кати закрутился роман с офицером НКВД.
– Это что-то невероятное, такая любовь только в книжках бывает, представляешь, нам снятся одинаковые сны, мы друг друга чувствуем на расстоянии, – говорила Катя всего пару недель назад.
Маша видела мельком ее героя. Красавчик-блондин, плечи широченные, глаза голубые, улыбка, как с рекламы зубного порошка «Гигиена».
Обычно к балетным девочкам липли женатые старперы, на которых без слез не взглянешь. Катиному герою не надо было пользоваться своим служебным положением, с такой внешностью он мог запросто закадрить любую. К тому же был холост и, кто знает, может, правда, влюбился в Катю? Почему нет?
Маша чмокнула Катю в щеку, хотела спросить, как поживает красавчик, но Катя повернула к ней лицо, и Маша застыла с открытым ртом.
Лицо было бледным до синевы, глаза воспаленные, красные, на белых сухих губах запекшиеся трещинки. В ответ на приветствие Катя слабо кивнула, отвернулась, уставилась в окно.
– Что с тобой? – спросила Маша.
– У меня все отлично.
Трещинка на нижней губе разошлась, Катя слизнула кровь. Маша достала из рукава носовой платок и спросила:
– Может, все-таки расскажешь, что случилось?
Катя прижала платок к губам и молчала, пока не вышли из трамвая.
– Постираю, отдам тебе чистый, – она сунула платок в рукав, четко, по слогам, произнесла: – Держись от них подальше.
Маша отлично поняла, кого она имеет в виду, ни о чем не стала спрашивать, только сказала:
– Забудь. Жизнь продолжается.
Несколько минут шли молча. У сквера перед театром Катя остановилась, достала из сумочки папиросы и сказала:
– Иди, опоздаешь на репетицию.
– Ты тоже опоздаешь.
– Плевать, – Катя легонько толкнула ее. – Иди, Акимова, не стой ты тут, не смотри на меня так, нас увидят вместе, ты потом не отмоешься.
– Родимцева, эй, ты с ума сошла? – разозлилась Маша. – Прекрати пихаться! Что ты вообще несешь? Ни один мужик не стоит таких страданий. Ну, бросил, подумаешь!
Катя усмехнулась, хриплым чужим голосом проговорила:
– Ага, бросил! Сначала на диван, потом на стол, потом на ковре продолжили. Все, Машка, отстань. Иди на репетицию, – она полезла в сумочку, нашла спички, закурила.
Совсем близко прозвучал голос:
– Привет, Акимова.
Мимо проплыла Света Борисова в своей голубой норке, улыбнулась и помахала варежкой Маше, по лицу Кати скользнула взглядом, как по пустому месту. Катя выпустила дым из ноздрей.
– Так-то, Машуня. У Борисовой глаз-алмаз, со мной не здоровается, в упор не видит. Врожденное чутье на прокаженных, ничего не скажешь, молодец.
– Девочки, доброе утро. Катя, не знала, что ты куришь.
Пасизо в потертой каракулевой шубе, в ажурной пуховой шали быстро семенила по обледенелой аллее. Поравнявшись с ними, притормозила.
– Доброе утро, Ада Павловна, – произнесли они хором и присели в реверансе.
С шести лет, с первого класса, их приучили приседать, здороваясь с педагогами. Они делали это машинально. И так же машинально Пасизо, вытянув руку из огромной каракулевой муфты, взяла прямо изо рта у Кати папиросу, бросила в снег, растоптала каблуком.
– Хватит болтать, марш в театр, – произнесла она строгим командным тоном и засеменила дальше, к зданию филиала.
– Хорошо, Ада Павловна, сейчас идем, – крикнула ей вслед Маша и, обняв Катю за плечи, прошептала:
– Сию минуту рассказывай! Почему ты прокаженная? Что он с тобой сделал?
Катя скинула ее руку, прорычала сквозь зубы:
– Ты отвяжешься от меня или нет? – Потом уткнулась лицом в Машин воротник и забормотала: – Их там трое было, патефон завели, коньяк лили в рот, чтоб расслабилась, и пихали икру ложками, чтоб совсем не отрубилась с непривычки. Он в самом начале, когда привез меня на эту дачу, предупредил, что предстоит проверка, настоящая ли я комсомолка или затаившийся враг. Я думала, он шутит.
Маша слушала, поглаживала суконную спину Катиного пальто и почему-то вдруг вспомнила, что пальто перешито, перелицовано из студенческой шинели Катиного дедушки. Перед глазами возникла маленькая комната в коммуналке на Трифоновской. Катя жила с мамой и с дедушкой, отец их бросил, когда ей был год, никто никогда о нем не вспоминал.