Поезд остановился, паровоз отцепили, он ушел заправляться. Солдаты начали прыгать из вагонов, но неожиданно появился дежурный по эшелону — вдребезги пьяный майор — и принялся загонять нас в теплушки. На глазах матерей пинал солдат сапогами, бил кулаком по шее, матерился, а потом стал стрелять в воздух из револьвера. Призвать его к порядку было некому — из штабного вагона доносились звуки патефона, визг и хохот женщин — там веселилось начальство. Я видел маму в толпе, узелок в ее руке, концом платка она вытирала слезы. Я пытался ее утешить, подавал какие-то знаки, но она не понимала.
Паровоза все не было. Он подошел только через полчаса. Ударил ветер, закружила метель; станция, а вместе с ней и моя мама исчезли в снежной мгле.
С тех пор мы не виделись шесть лет. Сегодня тот же месяц, почти то же число и та же погода — воет ветер, метет снег.
Когда меня везли в трибунал, погода словно взбесилась: ветер усилился, температура упала до пятнадцати градусов.
Спецмашин действительно не хватало, и меня везли в кузове полуторки. После дивизионной проходной машина свернула влево к подъезду, где помещался политотдел. На глаза мне попалась странная женщина, которую я принял за сумасшедшую, — ввалившиеся глаза, худая длинная шея и мученически улыбающийся рот. Ко всему этому — легкое демисезонное пальто, вязаный берет и резиновые боты.
Когда машина остановилась у крыльца, конвойный толкнул меня в спину. Я спрыгнул на землю и снова увидел женщину. Опередив грузовик, она стояла теперь недалеко от крыльца и улыбалась мне своей страшной улыбкой. Затем помахала рукой. Только тут я узнал маму. Я рванулся к ней, но получил удар прикладом в грудь — конвоир расценил это как попытку к бегству. Затем он втолкнул меня в вестибюль. Подскочил начальник конвоя — огненнорыжий капитан очень маленького роста. Ударив меня ногой в пах, пообещал:
— Я тебе покажу, как от меня бегать! От капитана Сосновцева еще ни одна сука не убегала!
— Делайте что хотите, — сказал я, — только дайте увидеть ее.
— Это его мать, — наконец догадался конвоир.
— А мне х… с ней! — ответил капитан. — Я с него шкуру спущу.
Сознание, замутненное болью, постепенно возвращалось. Я увидел просторную комнату, уставленную стульями, и скамью перед той самой кафедрой, с которой нам, будущим комсоргам, читали лекции окружные политработники. Вдоль стен, как на параде, выстроились мои свидетели.
Минут через пять конвой привел Денисова и Полосина. Мишка ткнул меня кулаком в бок:
— Здорово, «предводитель»! Чего скис? Брось. Бог не выдаст, свинья не съест.
— Не разговаривать! — рявкнул начальник конвоя.
Первым занял свое место прокурор — невыспавшийся майор с насморком — и адвокаты — полная дама средних лет с шестимесячной завивкой и огромным бюстом и молодая брюнетка с тяжелым узлом волос на затылке, чем-то похожая на мою тетку.
Выждав регламент, секретарь трибунала — молодой прыщавый лейтенант — торжественно произнес:
— Встать! Суд идет!
Председателем оказался пожилой, грузный полковник с жирной шеей, складки которой наплывали на воротник кителя. Толстые губы и щеки были собраны таким образом, что походили на карнавальную маску, выражающую отвращение ко всему на свете.
Заседателями оказались мои старые знакомые: библиотекарь младший лейтенант Завадовский и начфин Рябухин. Упершись в меня испуганным взглядом, оба до конца заседания не проронили ни слова. Когда председатель трибунала обращался к ним, они молча согласно кивали головами. «Подсолнухи» — вспомнил я прозвище, данное арестантами этим людям.
Первое в моей жизни заседание военного трибунала прошло для меня в каком-то полусне. Я все время думал о маме и смотрел на окна, боясь увидеть ее синее лицо за стеклом. Поворачивая голову вправо, видел полковника, восседавшего на кафедре. Фамилия его была Мранов. Тот самый Мранов, о котором однажды упомянул следователь Кишкин. Я слышал людскую речь, но смысл сказанного доходил до сознания с трудом. Невыспавшийся прокурор, сморкаясь в платок, растягивал свои безразмерные «э» и «таким образом», что-то бубнил председатель, вкрадчиво и нежно ворковали голубицы-адвокатши.
— А почему их двое? — шепотом спросил Полосин.
— Один казенный, — ответил Денисов, — полагается при групповом деле, второй не знаю откуда. Наверное, наняли. — Оба посмотрели на меня. Неужели мама все-таки наняла?
В перерыве я увидел следователя Кишкина. Он беседовал с моими свидетелями, в чем-то убеждал их и при этом сердился… Прошли мимо бывший друг Шевченко — свидетель обвинения — и его подружка Вера Александрова — тоже мой свидетель. Они должны были показать, где, когда и при каких обстоятельствах я совершил самое главное преступление — спел песенку о бродяге.
Застегивая ширинку, вышел из туалета лейтенант Кукурузин, прошипел сквозь зубы:
— Докатился, артист!
В моем деле Кукурузин занимал особое место: если остальные свидетели только подписывали готовые протоколы, сами ничего не придумывая, то Кукурузин все придумывал самостоятельно, иногда попадая «в цвет», иногда промахиваясь, за что Кишкин по-отечески журил его:
— Как же, лейтенант? В прошлый раз ты говорил, что Слонов с восьмого по двадцатое июля был в полку, в то время как ты находился на полигоне у села Крупки. Ведь если так, то ты видеть его не мог…
Кукурузин подавался вперед всем телом, хлопал огорченно по ляжкам и вскрикивал:
— Вспомнил, товарищ капитан! Это он говорил не в июле, а в сентябре, и не на стрельбах, а в бане.
Еще один, незнакомый мне офицер, прошел мимо, сказал со злостью:
— Родину американцам продал, сволочь! За сколько — интересно?
— Если интересно, попробуйте сами, — ответил я, — вдруг офицерам платят больше.
Он хотел меня ударить, но подошел начальник конвоя — заседание продолжалось.
Уже до перерыва мне было ясно, что Мранов нашего «дела» не читал. В лучшем случае заглянул в обвинительное заключение.
— Значит, ты утверждаешь, что никогда, ни от каких иностранных разведок заданий не получал. Кто же тогда финансировал ваш преступный союз?
Даже мой следователь в конце концов отказался от таких нелепых вопросов.
— Ты клеветал на святая святых — нашу коммунистическую партию! — гремел Мранов. — Да как тебя после этого земля носит?!
— Кажется, это из другой оперы, — шепнул Денисов, — насчет клеветы на партию у тебя ведь нет?
Но Мранов не спутал. Раскрыв какую-то книжицу, надел очки, что-то прочел и сказал:
— Твой единомышленник, политический космополит, так называемый писатель Зощенко говорит о партии следующее: «Ни одна партия в целом мне не нравится. К примеру, кто такой Гучков? А черт его знает, кто такой Гучков!»
Мранов испепеляет меня взглядом.
— А ведь ты восхвалял этого самого Зощенко. Рассказики его поганые с эстрады читал! А это — антисоветская пропаганда. Ну, что скажешь? — он отложил книжицу.
— Скажу, что Гучков никогда не был коммунистом, и Зощенко в этом рассказе говорит о нем с оттенком презрения. Разве не ясно?
У блондинки-адвокатши вытянулось лицо, зато другая, похожая на мою тетку, сказала:
— Я поддерживаю довод моего подзащитного: Гучков действительно не был коммунистом, он принадлежал к партии кадетов. В деле, которое мы рассматриваем, нет обвинения по этому пункту, как нет и свидетельских показаний.
Мранов даже не взглянул в ее сторону. Военный трибунал в лице полковника Мранова презирал гражданских лиц, а в юбках — тем более.
Заседание продолжалось. Допрос свидетелей происходил приблизительно так: военнослужащего вызывали по фамилии, приказывали встать перед кафедрой и задавали вопрос: подтверждает ли он показания, данные им самим на предварительном следствии.
— Так точно! — бодро отвечал тот и, повернувшись на каблуках, уходил из зала заседания. Иногда их заставляли повторить то, что они якобы слышали от меня, и тогда начиналась неразбериха. Свидетели то ли забывали свои показания, то ли не хотели выглядеть в глазах сослуживцев подлецами и выкручивались как могли. Это не мешало Мранову заносить их показания в протокол.
Я взглянул на адвокатов: неужели не заявят протест? Но блондинка причесывалась, глядя в зеркальце, а дама с узлом волос перебирала бумаги…
И тогда я поднял руку.
— Гражданин председатель военного трибунала, как мы поняли, вам недосуг было прочесть материалы нашего дела, поэтому разрешите мне в двух словах изложить его вам, тем более что, вероятно, и прокурору это будет интересно.
Очередная «козья ножка» застыла в воздухе, глаза Мранова сделались белыми, сидевшие рядом с ним «подсолнухи» впервые осмелились взглянуть друг на друга, и даже сонный прокурор, казалось, с интересом посмотрел в мою сторону.
Догадываясь, что может сейчас произойти, я поспешно продолжил:
— Суть его в следующем: в полку служили четыре товарища — трое перед вами. Скуки ради один из них придумал некий союз, назвав его начальными буквами своей фамилии и фамилий своих товарищей: Денисова, Слонова, Полосина и Шевченко. Никому этот «союз» не вредил, и нет в его уставе ни единого пункта, который нормальный человек мог бы истолковать как противоправный. А вот мой следователь сумел это сделать. Для чего — не знаю, вас же прошу: прочтите наше дело! Тогда вы будете знать, кого судите и за что.
После этого наступила тишина. Все смотрели на полковника Мранова и на меня. В какой-то миг мне показалось, что в зале больше вообще нет людей. Но вот Мранов выкатил глаза и заорал, точь-в-точь как наш командир полка Грищенко на плацу:
— Молчать, негодяй! Молокосос! Вон! Все — вон!
Когда нас выводили из зала, адвокат шепнула:
— Не переживай, заседание переносится на завтра, а твоей маме я передам.
Сажая меня в кузов грузовика, начальник конвоя сказал:
— Ну, держись, парень! Самого Мранова на посмешище выставил!
Неотвратимость возмездия была для него так очевидна, что при возвращении в тюрьму он забыл о своем обещании «содрать шкуру» с меня.
Денисова и Полосина везли в другой машине, но в тюрьме по чьему-то недосмотру нас поместили в одну камеру. На восемь спальных мест приходилось сорок два человека. Не только лежать, но даже сидеть было негде, и ночь мы провели стоя.
Надо отдать должное моим товарищам: ни Денисов, ни Полосин ни разу не упрекнули меня в том, что из-за меня попали в тюрьму. О завтрашнем заседании мы почти не говорили — моя дерзкая выходка могла здорово навредить всем. Чтобы отвлечься, Денисов стрелял чинарики; Полосин, наверное, тосковал о съеденной еще утром так опрометчиво пайке хлеба; я сочинял стихи. Меньше полусуток отделяли нас от суда, который решит нашу судьбу.
Утром подали автомашину, известную каждому школьнику под названием «Черный ворон». Проходя в зарешеченный отсек, Мишка сказал конвоиру:
— Посторонись. Не видишь, правительство едет!
Конвоир выпучил глаза, но посторонился. Мы втиснулись.
Кроме нас троих в железном ящике было еще шесть человек, ехавших на свой суд, и среди них беременная женщина.
— Вас-то, солдатики, за что? — жалостливо спросила она.
— За неудачное ограбление ювелирного магазина, — сказал Мишка.
Бабенка взглянула на нас с уважением. Порывшись в мешке, протянула нам по пирожку с картошкой.
— А меня на бану[14] замели. У фраера два «куска» увела, а тут мент… Четвертая судимость. С малолетки тяну. На воле дольше двух месяцев не бываю. Вот, — она указала пальцем на свой живот, — одна надёжа. Спасибо конвоиру: посодействовал…
Теперь уже мы смотрели на нее с уважением: солдаты первого срока боятся, а молодая бабенка в четвертый раз чалится — и хоть бы что!
Вылезая из «воронка» в каком-то переулке, она помахала нам рукой.
Маму я увидел на том же месте. За сутки она еще более пострашнела, но опять мучительно выдавливала из себя улыбку: ей казалось, что это придаст мне силы… Милая, наивная мамка! Единственное, что мне сейчас было нужно, это чтобы ты оказалась за тысячу километров от Минска…
В коридоре ко мне подошла адвокат.
— Тебе надо извиниться перед председателем. От этого многое зависит, — движением руки она поправила волосы на затылке — совсем как моя тетка Лена.
— Много чести, — сказал я. Адвокат посмотрела на меня со страхом.
Военный трибунал заседал три дня. Из предъявленных нам обвинений не отпало ни одного — свидетели были дисциплинированными, — но история с союзом СДПШ даже Мранову показалась неубедительной. Однако Мранов не был бы Мрановым, если бы поступал согласно здравому смыслу. Он приговорил всех троих к десяти годам ИТЛ с последующим поражением в правах на пять лет — ровно столько, сколько по максимуму определяла статья.
Для нас такой приговор не был неожиданностью, зато моя мать восприняла его как беду. Когда конвой сажал нас в «воронок», она сделала попытку подойти ближе, но рыжий начальник конвоя отогнал ее, как надоевшую собаку:
— Пошла прочь, стерва!
Дверь «воронка» захлопнулась, машина тронулась. Я услышал отчаянный женский крик. Денисов взял меня за плечи, Полосин на всякий случай загородил дверь — вдруг брошусь!..
Только через год я узнал, что в тот зимний вечер моя мать долго бежала за увозившей нас машиной, потом споткнулась, упала на мостовую и вышибла себе передние зубы. В бессознательном состоянии ее доставили в больницу. Ко мне в лагерь она приехала со вставными зубами, но это уже другая тема.
А пока нас привезли в тюрьму и поместили в самую большую камеру, в ней сидело не менее ста человек. В воздухе стоял смрад, квадрат окна еле просматривался сквозь завесу табачного дыма.
Разглядывая новое помещение, я не сразу заметил мерзкое двуногое существо, голое до пояса, синее от множества наколок на груди, животе, руках и, как позже выяснилось, на спине. Существо прыгало, кривлялось, гримасничало, сморкалось и плевало прямо нам под ноги. Вымазанная сажей физиономия все же позволила распознать подростка лет двенадцати.
Докурив цигарку, Денисов уверенно потушил ее о грязный лоб малолетки… И тогда началась драка. На нас кинулись полураздетые, лоснящиеся от пота тела, испещренные наколками.
— Не подпускай близко! — приказал Денисов. — Бей сапогами!
В ту же секунду я понял все: у нападавших в руках были длинные железные пики. Об этом страшном оружии рассказывали в подследственной камере. Каким-то путем урки добывают куски железа или стали и долгие недели — иногда месяцы — затачивают их о кирпич подоконников. Хранят пики умело, при переводе из камеры в камеру передают с помощью «коня», минуя шмон. Если пикой убивают на расстоянии, то короткие «заточки» служат для «расписки» — уродования лица, отрезания ушей, ослепления вздумавшего сопротивляться фраера. Мы сопротивлялись, и нас следовало наказать, но отпор был яростным и умелым и привел урок в растерянность. Через минуту-две они откатились в глубину камеры и начали совещаться. Издали мы видели кого-то сидевшего на верхних нарах под самым окном. Луч света блестел на его лысой голове и зажигал огнем оттопыренные уши.
Антракт пригодился и нам. Нападало восемь человек. Шестеро кинулись с боков, двое — с верхних нар, еще столько же стояло наготове. Остальные взирали на драку издали, между гражданскими пиджаками мелькали гимнастерки и кителя военных.
— С ними разберемся после, — сказал Денисов, поймав мой взгляд, — во всяком случае, просить помощи не будем.
Но помощь все-таки пришла. Из глубины камеры появился и встал рядом с нами крепкий на вид малый лет двадцати. Как и большинство здесь, он был гол до пояса, но на нем были диагоналевые офицерские галифе и солдатские ботинки без шнурков, порванные спереди и сзади.
— Лейтенант Шустов. Можно просто Юра.
— Нарушаете форму, товарищ, — строго заметил Денисов, — где ваши сапоги?
— Погоди немного, и ты своих прохорей[15] лишишься, — огрызнулся Юра.
— А это еще бабушка надвое сказала, — с удовольствием отозвался Денисов. Мне показалось, что сейчас для него драка — приятное развлечение.
Урки базарили не зря: лысый пахан приказал переменить тактику — ведь теперь нас четверо, к тому же в камере много бывших вояк…
Из дымной глубины, скользнув в луче света, вынырнул и подошел к нам тщедушный на вид старикан с лысиной, испещренной шрамами, гладко выбритым подбородком и неестественно красными губами. Зубов у старикана не было. «Маня!» — догадался я: об этих страшных извращенцах мне тоже рассказывали в камере.
— Тебе, дедушка, с оттяжкой или прямого? — ласково спросил Денисов, оттягивая средний палец для щелчка.
— Оччень… оччень рад познакомиться! — старикан шустро поймал Мишкину руку и крепко пожал. — Владимир Сергеевич. За недоразумение просим извинить: народ молодой, горячий… Прошу вас к нашему шалашу, как говорится, — он сделал приглашающий жест.
— Не ходите! Провокация! — тихо произнес бывший лейтенант, но Денисов, отстранив старика, уже шагнул вперед.
— Не век нам тут стоять, — сказал Полосин и пошел следом.
— Нет, почему, если нравится, пусть стоит, — возразил я и двинулся за Полосиным.
Думаю, такой мертвой тишины эта камера не знала со дня постройки.
Пройдя ее всю, до противоположной стены, Денисов встал спиной к ней, нарочно войдя в луч света. Мы с Полосиным заняли места справа и слева. Денисов, наверное, на это и рассчитывал.
— Ну, мужики, как вам тут живется? — спросил он громко. — Не забижает ли вас кто? Не обирает? Не играют на «ту херню»?
Камера отозвалась гробовым молчанием. Вдруг сверху, со вторых нар, из того самого угла, что под окном, послышался вкрадчивый голос: