– Нет, спасибо, – отказался Сава.
– А зря. Из того, что я услышал, можно написать несколько книг. Идеальные пособия как для психологии, так и для психиатрии. Ты осознаешь, как это важно? Особенно когда попадались сильные духом. А их было немало. Не поверишь, но я вытаскивал из ямы нечто, у которого от ног оставались одни кости, и это существо еще было способно что-то говорить и даже задавать вопросы! Их глаза ослепли, волосы и зубы выпали, а в желудке кроты и мыши прогрызали ды…
– Все, хватит, – резко прервал его Сава. В памяти всплыл эпизод поглощения каши мужчиной. Тем самым, со сквозной раной в щеке и застывшим, как у зомби, взглядом.
«У Олеси тоже рана на щеке», – подумалось Саве, и по его спине заструился холодный ручеек.
– Знаешь, Дикий…
– Что еще?
Сава посмотрел на вспорхнувшую стайку птиц, которая поднялась с дерева и, беззаботно щебеча, унеслась прочь.
– Там, внизу, ты был другим. У тебя было совершенно другое лицо. И глаза. Твои глаза… Ты напоминал наркомана.
Дикий захихикал, будто Сава произнес что-то забавное.
– И твоя доза будет увеличиваться, – тихо проговорил Сава. – Это ты, надеюсь, тоже понимаешь?
– Вполне, – бодро отозвался Дикий. – Мы все поголовно наркоманы, разница лишь в объекте зависимости.
– Рано или поздно тебя возьмут, – сказал Сава. – Не равняй нас. Я живу на отшибе, никому ничего не должен. Мы мало кому интересны. А ты – официальное лицо. Государственный инспектор заповедника. На тебе огромная ответственность, тебе приходится встречаться и взаимодействовать с людьми. Ты не протянешь так долго. Рано или поздно обязательно проколешься, и все всплывет наружу.
Егерь беззаботно хмыкнул:
– Я отвечу тебе так. В чем-то ты прав. Но пусть я лучше сгорю, как петарда на фейерверке, нежели буду чадить, как свеча в зассаном подвале, на протяжении долгих лет. Это не для меня. Усвоил?
Сава решил промолчать.
– Это место, можно сказать, намоленное, – продолжал разглагольствовать егерь. Загрубевшие пальцы цепко ухватились за новое полено, одно из самых крупных в общей куче, рассыпанной на земле. – Там необыкновенная аура. Биополе такое мощное, что эмоции наслаиваются хлопьями. Их можно соскребать ложкой, как крем с вкусного торта.
– И это… делает тебя сильным? – спросил Сава.
Хрясь!
Лезвие застряло в полене, наткнувшись на каменно-твердый сучок.
Дикий вполголоса выругался и, перехватив внимательный взгляд Савы, ударил снова, на этот раз тяжело и без требуемого размаха, так как к лезвию топора было намертво прилеплено застрявшее полено.
Хрясь!
Дикий перевернул колун и с силой ударил его обухом по пню. Он хрипло дышал, кепка сбилась, пот ручьем стекал по вискам, но он не намеревался сдаваться. С четвертого раза полено наконец раскололось.
И лишь после этого егерь соизволил отреагировать на вопрос Савы.
– Да, делает сильным. За всем этим… – он вздохнул, будто размышляя, стоит ли вообще дальше обсуждать эту тему, – кроется глубинный смысл. Сакральный, можно сказать. Ты думаешь, для меня принципиальны эти сезоны? Овощные, кукурузные, грибные… Все это антураж. Это нужно мне для разнообразия. А идея… Идея одна. Все мы – тлен. И все мы грешны. А когда человек признает это искренне, от всей души, идет колоссальный энергетический выброс…
Сава отвернулся. У него не было особого желания слушать философские измышления Дикого, которые, по сути, были обычным оправданием собственных действий, прежде всего для него самого.
Ближайшее будущее – вот что интересовало Саву сейчас больше всего.
Даже не просто интересовало, а беспокоило, и даже пугало, если быть до конца откровенным.
С сочным звуком Дикий воткнул топор в пень, оглядел свои мозолистые, грязные ладони и неожиданно сказал:
– Завтра вечером ты уедешь. Я договорился с одним человеком. Он отвезет тебя на вокзал и посадит на поезд. Деньгами я тебя обеспечу. А паспорт у тебя и так есть, старый.
– Так скоро? – удивился Сава. – А Олеся? А Гена?
Дикий посмотрел на него, как на ребенка, сморозившего явную глупость.
– Вам нельзя ехать вместе. Совсем, что ли, не соображаешь? Когда приедешь, дашь знать. Потом, примерно через неделю, встретишь Олесю.
– Она приедет одна? Дикий, ты что, с дуба рухнул? – изумился Сава. – Она забывает, что пять минут назад было, а ты хочешь ее отправить через всю страну на поезде?! Да еще с Геной?!!
– Я поеду с ней, – терпеливо объяснил егерь. – С ней и с твоим сыном. Поверь, так будет лучше.
– А как же…
– Что?
Сава замялся.
– Ты о теплице? – догадался егерь. – Не волнуйся, я за ближайшую неделю все закончу.
– У тебя во дворе останутся собаки.
– Я оставлю им мяса и воды. Меня не будет всего пять дней – обратно я вернусь на самолете.
Сава посмотрел на свои руки. Они больше не дрожали, и это немного его успокоило. Но все же какое-то шестое чувство настойчиво шептало ему, что план Дикого чрезвычайно опасен и рискован. Малейшая ошибка, и он снова попадет за решетку, откуда уже вряд ли выберется. Вообще. А уж о том, что может произойти с Олесей и Геной, он даже боялся думать.
– Пошли в дом, – сказал Дикий. – Сменим тебе повязку.
– Что ты будешь делать с Носом?
Сава сам удивился вырвавшемуся у него вопросу. Скорее всего, это произошло на рефлекторном уровне.
Дикий окинул его долгим изучающим взором.
– Я тебя удивлю, – сказал он сухо. – Он тоже внизу. Понял? И больше никогда не спрашивай меня о нем.
Произнеся это, егерь поднялся в дом. Оглушенный новостью, Сава машинально двинулся следом.
* * *Кап.
Кап.
Кап.
Странно, но только сейчас Зажим заметил, что где-то протекала вода.
А собственно, пусть течет.
Какая, на хрен, разница? Здесь, в затхлом подземелье?!
Слушая бесконечно-монотонное шлепанье капель, он вдруг понял, что сам давно хочет пить. Зэк наклонил голову, вытягивая губы трубочкой, пытаясь таким образом дотянуться до воды, которая осталась на дне миски. Она была с металлическим привкусом, на язык липли песчинки, но это была вода, а его обезвоженный организм требовал влаги.
Миски Дикий расставил перед каждым из них перед своим уходом. Не досталось разве что «грибу», крайнему слева от Зажима. Как там его называл этот псих? Груздь.
«И то дело. Дохлым вода не нужна. Груздь созрел», – шевельнулась у него мысль.
Но до того как им дали воды, Ходжа в течение нескольких часов отвечал на вопросы так называемого «грибника».
Сначала это казалось даже занимательным, и некоторое время Зажим с нескрываемым интересом слушал ответы своего сокамерника. Затем вопросы начали повторяться, причем в несколько иной интерпретации. Более того. За некоторые из них в криминальной среде, где варились Ходжа с Зажимом, можно было довольно жестко «спросить». Как минимум интересующийся был бы жестоко избит и даже покалечен.
Спустя пару часов Зажим понял, что начинает сходить с ума. Бьющий в глаза ослепительно-яркий свет вызывал мучительную резь, а голос Ходжи, то и дело срывающийся на визгливую истерику, разрывал барабанные перепонки, чем приводил его в бешенство. Шею ломило, будто на нее взгромоздили тяжеленный хомут, затекшие плечи и руки покалывало мириадами невидимых булавочек. Но хуже всего было ногам – он практически вообще перестал чувствовать все, что было ниже пояса.
К концу «задушевной беседы» Ходжа несколько раз терял сознание, но Дикий не давал ему отключиться, используя попеременно багор или нашатырь. Наконец, полностью обессиленный и опустошенный, с изрезанным лицом, зэк отключился. К тому времени Зажим чувствовал себя раскаленным котлом, у которого беспечные хозяева забыли сбросить давление, и он вот-вот был готов лопнуть, разлетевшись на мелкие кусочки.
Он ненавидел этого чертового шизоида, закопавшего их в ямы, он ненавидел эти прожектора, с равнодушной монотонностью пялившие в них свои ярко-желтые стеклянные глаза, он ненавидел уродскую резиновую шляпу на своем обритом наголо черепе…
«Мокруха еловая, ха-ха!»
…Он ненавидел окружавших его коллег по несчастью, которые, в общем-то, находились в точно таком же незавидном положении, как и он, он ненавидел Ходжу, который выблевывал каждое слово так, словно это было не слово вовсе, а кусок его собственных внутренностей…
Когда Зажим закрывал глаза или клевал носом, наклоняя голову, за этим неизменно следовал тычок багром, и на момент окончания «разговора» на его щеках зияли три пореза. К остальным «грибам» Дикий не был столь требователен. Женщина периодически впадала в прострацию, она то затихала, проваливаясь в беспамятство, то выныривала наружу, при этом вереща и призывая на помощь. Парень с дырой на щеке, казалось, вообще выпал из реальности и лишь глупо хлопал челюстью, напоминая старый пыльный сундук с вечно открывающейся крышкой, который все никак не соберутся выкинуть на помойку. Вероятно, он все еще думал, что кормежка кашей не окончена, и ждал своей порции…
Доктор хрипло кряхтел, пуская лужи слюны, и только изредка приподнимал голову, когда Дикий повышал голос.
Когда егерь ушел, погасив на прощание прожекторы, с воспаленных губ Зажима сорвался вздох облегчения.
«Теперь я знаю о Ходже почти столько же, сколько он сам о себе», – внезапно подумал уголовник. Он снова наклонился к грязной, изгаженной миске, но дотянуться до воды ему не удалось. Все, что он мог, он уже давно выпил.
– Ходжа, – окликнул зэка Зажим.
Тот ничего не ответил.
– Проснись, придурок!
Кап.
Кап.
«Мне нужно в сортир».
При мысли об этом желудок Зажима скрутило, словно влажное белье, отжимаемое сильными руками. На лице выступил холодный пот, который едкими каплями скатывался вниз. Попадая в порезы, оставленные наконечником багра, соленые дорожки вызывали раздражение.
«Мы все будем делать свои дела прямо тут, – угрюмо подумал зэк. – Не выходя из ямы».
«Отлично, – тут же воскликнул внутренний голос. – Дерьмо разбухнет и вытолкнет вас наружу, как пузырь воздуха в болоте. Физика, начальные классы, бродяга».
– Иди к черту, – устало произнес Зажим, и голос исчез.
В темноте послышался квакающий звук.
– Ходжа, ты?
Едва ворочая языком, зэк всхлипнул:
– Я хочу. Пить.
– Я тоже.
Ходжа умолк, и до слуха Зажима доносилось лишь прерывистое дыхание приятеля.
– Слышишь меня, Ходжа?
Уголовник вздохнул:
– Да.
– Сава с ним заодно.
– Да.
Голос Ходжи был тусклым и каким-то странно плавающим. Так ветер с равнодушным шелестом гонит по тротуару скомканную, рваную газету.
– А эта курица где? Слюнявая, что с нами была?
– Не знаю, Зажим. Да мать ее за ногу… шалаву эту.
– И с Носом непонятки.
Ходжа помолчал, потом произнес глухо:
– Хреново мне, Зажим.
– Всем хреново, – окрысился Зажим. – Что с Носом, спрашиваю? Или они тут все в одной шайке-лейке?!
– Откуда я знаю?
Ходжа едва не плакал.
– Надо выбираться отсюда, – сказал Зажим.
– Как?!
– Как хочешь. Расшевели пальцы. Плечи. Задницу. В конце концов, мы в земле. А не в цементе! – выкрикнул уголовник.
– Не получится.
Зажим осекся, напряженно уставившись в темноту. Голос звучал скрипучим полушепотом, как если бы говоривший болел ангиной.
Кап.
Кап.
– Кто это?
Смешок.
– Это… так важно? Здесь?
– Важно, – резко ответил Зажим. Про себя он уже понял, что голос принадлежит женщине. – Я должен знать, с кем базарю.
Снова грустный смешок.
– Пускай… я буду лисичкой.
Зажим сглотнул сухой комок, застрявший в глотке царапающим репейником:
– Хрен с тобой… Лисичка так лисичка. Сколько вы здесь?
После долгого молчания она все же сказала:
– Я не помню. Может, три недели. А может… месяц. У меня как раз недавно… были месячные. Извините. Здесь нет часов.
«Месяц?!!»
Зажим попытался представить себя на этом месте через месяц, и его обуял самый настоящий ужас.
Нет. Нет, нет и нет!
– Отсюда должен быть выход, – разлепил он спекшиеся губы.
Лисичка издала очередной смешок. В глухом, провонявшем нечистотами подземелье они напоминали звуки падающего в лужу камня.
– Даже… когда тебя… съел крокодил… у тебя два выхода. Так?
– Мне не до шуток, – сквозь зубы произнес Зажим.
– Мне тоже, – прошептала женщина. Она закашлялась, а когда приступ утих, продолжила: – Мой муж попытался вылезти. И этот псих… очень быстро оказался здесь.
Голос женщины дрогнул.
– Он все видит. И он… пробил багром Олегу дырку… на лице. И что-то сунул туда.
– Он гниет, – сказал Зажим, с отвращением вспоминая щеку мужчины, кишащую червями.
– Наверное. Я… – она снова закашлялась, – …я в этом не разбираюсь. Но после этого он… почти не разговаривает со мной. И все время спит. Олег! Олег, ты слышишь меня?
Ответом было молчание.
– Олег? – с надеждой спросила она снова, и Зажим поморщился.
– Как вы попали сюда? – спросил он.
Снова смешок.
«Еще раз так сделает, я… я плюну в нее», – раздраженно подумал Зажим. Вместе с тем он с отчаянием понимал, что от его настроения тут мало что зависит. Хоть обплюйся. Кстати, плевать в его нынешнем положении тоже непозволительная роскошь, так как слюны в его глотке почти не осталось.
– Олег мой муж… Мы отдыхали в лесу, когда пришел этот… сказал, что местный егерь. Предложил вино, мы выпили. Как оказалось, зря… Потом я ничего не помню, все было темно… Скажите… я не вижу его раны уже несколько дней. Он… Олег не поворачивается ко мне.
– У него черви. Хреново дело, – промолвил Зажим, не считая нужным что-либо скрывать от женщины.
– Он умирает?
– Не знаю. Я что, врач? – грубо ответил зэк, быстро потеряв к собеседнице интерес. Тем более что польза от ее сбивчивого повествования нулевая.
Живот снова скрутило, и он выругался.
Кап.
Кап.
– Скажите… ведь нас скоро освободят? – с робкой надеждой спросила женщина. – Мы… мы не можем ведь тут находиться вечно. Мои родители… они наверняка сходят с ума. Особенно папа. У него… у него слабое сердце. Понимаете? Когда за нами придут?
– Скоро, – буркнул Зажим. – Эй, Ходжа!
Зэк не откликнулся. Вместо этого снова подала голос «лисичка»:
– Иногда он делает уколы. Понимаете? Уколы. Зачем?
«Да пошла ты», – подумал Зажим. Он принялся елозить, ворочая плечами из стороны в сторону, при этом стараясь увеличить вокруг себя свободное пространство. Особого толку от этого не было, и в какой-то момент зэк подумал о болте, которым пытаются прикрутить деталь с сорванной резьбой.
– Но… после укола боль немного отступает, – отсутствующим голосом продолжила женщина. – Странно, да? Он делает…
Снова кашель, сухой и хлесткий, как треск сучьев в огне.
– Он причиняет нам боль… а потом смягчает ее. Для чего?
«Для того чтобы вы прожили тут как можно дольше», – про себя ответил Зажим.
– Иногда он даже спит здесь. Поест, походит вокруг. Потом опять садится… садится на диван. Читает свои стишки… про грибы. Иногда он гладит нас. Ласково разговаривает. Как с детьми. И смотрит. Смотрит… Олег? Олег, не пугай меня. Пожалуйста. По…
– Заткнись. Задрала уже своим Олегом, – оскалился Зажим, и «лисичка» обескураженно притихла. Впрочем, хватило ее ненадолго.
– Вы видите его? – снова спросила она через несколько минут. – Я… ничего не вижу. Позовите его! Я не могу… Может, он не слышит меня?
– Тупая идиотка! – рявкнул Зажим. – Тут темно, хоть глаза выколи! Как я могу увидеть то, чего не видишь ты?!
Женщина снова зашлась в болезненном кашле. Похоже, она перестала понимать суть произнесенных Зажимом слов.
– Олег! Почему ты молчишь?!
«Лисичка» начала плакать.
– Олег, мне страшно, – захныкала она. – Отзовись. Прошу. Ведь раньше ты всегда отзывался…
– Закрой пасть! – взорвался Зажим, окончательно теряя терпение. – И без тебя тошно, сука!
Женщина не слышала его.
– Олег… Олег, скажи. Скажи что-нибудь, – шептала она, глотая слезы. – Я боюсь. Мне… очень страшно, родной. Милый мой Олежек… Прошу. Не надо… не надо меня пугать!! Олег!!!
– Б…дь, заткнись, или я вырву тебе язык! – заорал Зажим.
– Олег!! Олег!!! – прохрипела женщина. – Очнись! Это я! Я! Оле…
Громыхнула дверь, и голос женщины тут же оборвался, словно ей заткнули рот. Блеснула полоска светодиодного фонарика.
«Он вернулся».
При мысли об этом Зажим почувствовал, как его лицо снова полыхнуло болью от резаных ран. Три маленьких ярко-алых рта, окруженные засохшей кровью, словно ожили при появлении хозяина «теплицы».
Шаркая, мимо Зажима прошел Дикий, волоча за собой чье-то обмякшее тело. Бормоча себе что-то под нос, егерь не без усилий принялся запихивать обездвиженного человека в свободную яму.
«Клей, шляпка. Стишок, шутки, каша. Прожектор, допросы. Багор, миска с водой, – сонно подумал Зажим. – Все по расписанию, твою мать».
Новый «гриб».
Значит, все пойдет по кругу.
Он задремал, склонив голову.
Вскоре из тщательно утрамбованной земли торчала лишь бритая голова Носа. Густо намазав череп брата клеем, Дикий шлепнул сверху коническую белоснежную «шляпку» из плотной резины.
– В нашем полку прибыло, – пробормотал он. – Привет, мухомор вонючий. Ближайший родственник бледной поганки. И хотя внешне ты белый, внутри ты ядовит, как цианистый калий. А еще воняешь, как стоячий носок, и выделяешь слизь. Кажется, все качества, присущие моему брату, отлично отражены в этом «красавце». Ну, прямо наглядное пособие для начинающих ботаников.
Нос хранил молчание, и егерь посветил ему в лицо фонариком. Яркий голубоватый свет блеснул в зрачках глаз мужчины. Дикий протянул руку, надвигая веки на глаза, но они снова задрались, как испорченные жалюзи.