Как странно, что Тенишев чуть было не пропустил раньше эти слова, наверное, главные в рассказе Андрея. И этот значок на полях – может быть, Андрей хотел более ясно, по-другому переписать этот абзац? Умирающий старик Белкин, всю жизнь тасовавший чужие судьбы, как карты, и потом описавший их, в конце концов завидует умершему человеку, которого непоправимо обидел когда-то, увезя из дома единственную радость – дочь. Завидует тому запоздалому человеческому чувству, обращенному в сырую землю, которое останется ведомо Белкину только как автору…
Как, должно быть, мучается сам Андрей – тем, что настоящие чувства и переживания он может лишь выдумывать, нащупывая их и называя! Все это он и называет подобиями, злясь на себя за способность держать в вытянутых руках умение писать, как держит умелый игрок колоду карт.
Тенишев долго не мог уснуть. Как хорошо, что в разговоре с Андреем они не упомянули об этом рассказе. А название у него неудачное – «История моего рассказчика». И вряд ли может быть лучше.
7
Весь день шел снег. К вечеру он прекратился, зажглись фонари, и воздух стал особенно прозрачным и неподвижным.
Тенишев быстро расчистил свой участок – двор, к которому примыкал чеховский дом, – и отнес лопату в бытовку. На обратном пути он остановился. Его внимание привлек огромный тополь, крона которого нависала над половиной двора. На самом верху одна ветка почему-то сохранила на себе зеленые листья. Глядя на эти листья, покрытые снегом, Тенишев вдруг просто и ясно подумал о том, что он уже жил однажды. Чувство своего прежнего существования прорезалось среди бесконечного потока ощущений так же, как эта живая ветка выделилась на фоне голой кроны.
«Да, жизнь идет, – думал Тенишев, – и никуда не исчезаешь, но почему, как верстовые столбы на дальней дороге, вспыхивают напоминания о ней? Лишь показалось на мгновение, что жил уже однажды, – и это чувство наполнило свежестью больше, чем самое глубокое рассуждение о смысле жизни».
По-новому зазвучал вечерний шум города: нетерпеливо, на одной ноте гудел электрическим нутром троллейбус на остановке, упруго влепился снежок в стену дома, чьи-то быстрые шаги и неразличимые слова усилились гулким эхом в подворотне.
Тенишев стоял, поворачивая голову по сторонам, запрокидывая ее вверх, словно торопился охватить все виденное и слышанное одновременно. Мимо прошли две девочки, оглянувшись на Тенишева, что-то сказали друг другу и весело рассмеялись.
Дома он переоделся и сразу же вышел на улицу. Повернул в подворотню, прошел по двору, в котором недавно стоял. Уже не поднимая головы, знал, что где-то вверху – живое гнездо из листьев и снега.
У чеховского дома стояли люди. Они держали странные предметы, похожие на зачехленные картины. Тенишеву показалось, что среди них он увидел ту девушку, которую когда-то проводил до дома. Что-то было знакомое в наклоне головы, но он не помнил ее лица, хотя часто пытался его вспомнить. Он остановился в стороне, не решаясь подойти.
И подумал, как знакома ему эта последняя минута нерешительности, как она проходит ощутимо и осязаемо физически, в ожидании действия или его отмены. «Чему быть, того не миновать» – название этой минуты, чем бы она ни завершилась.
Девушка, взглянув на часы, пошла по двору.
«Сейчас сорвется снег с ветки», – почему-то подумал Тенишев. Он догнал ее как раз под тополем.
– Простите…
В ее глазах был испуг человека, который ожидает опасности.
– Что вы? Что вам надо?
Это была она.
– Не бойтесь, я опять хочу помочь. Нести ваш сверток. Помните, недели две назад я проводил вас до дома?
Девушка вглядывалась в его лицо.
– О господи. Нервы. Действительно, вспоминаю.
Тенишеву показалось, что девушка смотрит на него с каким-то подозрительным внутренним размышлением.
Они пошли рядом. И Тенишев, не останавливаясь, стал подробно объяснять, как появился в этом дворе, – почему-то он стремился показать, что он ни в коем случае не искал встречи с ней.
– И если вы хотите, я уйду.
Она чуть заметно улыбнулась.
– И вы не знаете, как меня зовут?
– Конечно, нет.
– Анна. Простите, когда я услышала ваш голос, я думала о своем. Мне показалось… Но это не важно.
– Меня зовут Иван. А это картина?
– Да, здесь во дворе контора, занимается живописью. В некотором роде.
– Анна. Хочется добавить в скобках: так звали девушку.
– Как в протоколе.
– Нет, так представляли героинь в романах девятнадцатого века.
– Чем же вы занимаетесь?
– Как ни странно, учусь. На литературных курсах.
– Верю, – Анна улыбнулась.
– Еще бы сказали, как Станиславский: не верю. Зачем мне говорить о себе неправду?
– Вы смешной и какой-то наивный. И я не привыкла к вашей интонации. Вы меня простите, я в последнее время так много общалась с людьми, которые привыкли обманывать…
– Не общайтесь.
– По-моему, это уже невозможно.
Тенишев вспомнил ее отца-иностранца и осекся – опять он лезет со своими советами. Словно оправдываясь, он сказал:
– Я вот часто ловлю себя на том, что сам себя обманываю. Так что мы с вами похожи.
– Ну что вы! Это несоизмеримо. Как свобода и… несвобода.
Они подошли к знакомому подъезду.
– Знаете что, а ведь я могу пригласить вас зайти? Мы очень давно знакомы, и если вы не торопитесь…
Дверь была тугой, и чтобы, когда она закрывалась, не ударило картину, Тенишев держал ее перед собой. Дверь толкнула его в спину.
Когда Анна зажгла свет, Тенишев сказал:
– Я вижу этот свет второй раз. В первый раз я видел его с улицы.
Анна улыбнулась:
– Вы странный человек. Замечаете то, что другому и в голову не пришло бы.
– А я такой и представлял старую московскую квартиру: везде вещи, вещицы и много ткани – покрывала, скатерти, портьеры.
– И много-много пыли?
– Тишины. Вещи любят тишину. Я однажды зашел в дом-музей Станиславского ночью – мой однокурсник там сторожем работает – и прошел по коридору. А в это время пришли проверять, как он сторожит. Мне пришлось войти в какую-то комнату и встать за шкафом. Я чуть с ума не сошел: мне показалось, что все вещи взволновались, внутренне напряглись от моего присутствия, от вторжения в их царство тишины.
– Какой вы впечатлительный. Но в квартире все по-другому. Я люблю иногда ночами, не включая свет, стоять у окна и смотреть на улицу. Раньше любила.
– А сейчас?
Анна пожала плечами.
Зазвонил телефон. Анна стояла и ждала, пока прекратятся звонки. Тенишев почувствовал, как она волнуется.
– Знаете что. Если вы не устали стоять там, во дворе, может быть, пойдем куда-нибудь? Я вам покажу одно шумное заведение.
Анна посмотрела на телефон.
– А что. Так будет лучше. Не хочу слушать эти звонки.
Подавая Анне пальто, Тенишев почувствовал запах ее волос. Он мог бы сказать, что таким и представлял его себе, но, конечно, промолчал.
Они перешли улицу Горького по подземному переходу, переулками вышли к Патриаршим прудам, и Тенишев подумал: если бы он гулял один, то шел бы этой дорогой. Анна спросила:
– О чем вы молчите?
– Выпал снег. Мне всегда в такое время кажется, что и там, наверху, его стало больше.
– Вы всегда думаете о таких вещах – ну, необычных? Снег как снег, люди не замечают его, а вы уноситесь в своих мыслях куда-то вверх, в темноту, где и не видно ничего.
– Иногда мне кажется, что я вообще ни о чем не думаю. Не спрашиваю себя, не отвечаю. И чувствую себя виноватым перед молчаливыми словами, словно они попали к нерадивому хозяину.
– Ну что вы, я думаю, им повезло, вашим словам, с хозяином. Только отпускайте их все же на волю.
Тенишев улыбнулся:
– Заступаетесь за обиженных? Но они тоже хороши – бывают непослушными, капризными, как дети.
– Еще скажите: они первые начали.
– Может быть. Слова-провокаторы. Покажутся самые смелые, назовут себя, а остальные спрячутся, онемев в нерешительности. – Тенишев остановился, как опомнился. – Какие глупости я говорю. Свои глупости. Первый признак ненормальности – говорить только о своем.
– А мне интересно. Значит, не глупости. Снег опять пошел.
Анна провела рукой по его волосам и смотрела, как на ладони тают снежинки. Тенишев замер от этого жеста – так легко и свободно Анна сделала это движение рукой. До этого были только слова, и вдруг Тенишев увидел близко ее лицо. Он смотрел на ее ресницы сверху, и они казались закрытыми, с дрожащими капельками растаявшего снега. Он хотел дотронуться до них, но не мог.
Анна взяла его под руку, Тенишев делал шаги покороче, подстраиваясь под ее походку. Странное ощущение – что его напряжение вдруг забрала себе эта девушка, – словно разрешило ему молчать, и это молчание успокаивало, превращаясь в ожидание чего-то непонятного, зовущего впереди.
Они сели на скамейку и стали смотреть на разноцветную толпу, клубящуюся на ярко освещенном катке. Играла музыка.
– Похоже на праздник. Праздник нормальной жизни. – Анна протянула руку под падающие снежинки.
– И я подумал об этом. – Тенишев взял ее руку. – Какая маленькая и холодная. Замерзла?
– А… ты?
– Тоже. – Тенишев улыбнулся. – А я думал, как мы перейдем на «ты», как я буду тебя называть по имени. Мне кажется, я буду еще долго произносить его про себя, молча. А ты знаешь, как раз на этой скамейке сидел Воланд, и я никогда, гуляя здесь, почему-то на нее не садился. Может быть, и сейчас он нас слушает? А я глупости говорю. И ты замерзла. Надо пойти в это место, которое я не очень люблю, но там тепло, шумно, и от этого шума потом можно будет выйти опять на холодную улицу…
Он говорил торопливо, словно растворяя свои первые слова про ее имя, которые показались какими-то будущими, не из этого вечера. Но уже и прошлое, и будущее клубилось перед ним, как толпа людей на катке, и Тенишев опять почувствовал, что жил уже однажды, как это почувствовал он в начале сегодняшнего вечера, глядя на зеленые листья, покрытые снегом.
– Тебя можно слушать через руку – она вздрагивает при каждом слове, – тихо сказала Анна.
– Как немого, да?
– Как ребенка, – и Анна провела ладонью по его руке.
Тенишев медленно поднял ее руку и поцеловал. Под губами она вздрогнула.
Гардеробщик в Центральном доме литераторов встретил их ворчанием: «В такое время все расходятся, а вы…» – и вдруг, встретившись взглядом с Тенишевым, подмигнул ему.
В Пестром буфете, сдерживая себя в излишней суете, Тенишев усадил Анну за свободный столик в углу и пошел к стойке бара. Принес кофе с коньяком:
– Волнуюсь, как школьник. Даже не спросил, что ты хочешь выпить.
– Как раз это. Кофе и немножко коньяку. Давай только пересядем, хорошо? – И Анна пересела на его стул, спиной к залу.
Она опустила голову, будто не хотела встретиться взглядом с кем-то. Тенишев огляделся. Обычная картина: поднимается и растворяется над столиками сигаретный дым, что-то втолковывают друг другу пьяные собеседники, глядя перед собой в стол. На мгновение мелькнул чей-то взгляд в их сторону – вот того типа, который внешне не отличался от всех, но сидел так, что одновременно видел весь зал.
Анна перелила полрюмки коньяку в кофе. Тенишев чокнулся с ее чашечкой.
– Однажды знакомый пригласил меня выпить кофе с коньяком. Я приехал к нему. На столе стояли две маленькие чашечки кофе и две бутылки коньяка.
Анна постаралась улыбнуться.
– Ты увидела кого-то знакомого? – спросил Тенишев.
– Нет-нет, я просто всегда так люблю сидеть, чтобы не встречаться ни с кем взглядом.
Но было видно, что она взволнована. Тенишеву показалось, что он знает ее давно – так чувствовал он ее вдруг возникшее напряжение, застывшее в узеньких плечах, будто им было холодно.
Тенишев заметил, как тот тип поднялся, прошел мимо стойки. Он смотрел на Анну. Она почему-то оглянулась и встретила этот взгляд. И, встрепенувшись, быстро отвернулась.
«Наверное, знакомый», – подумал с неприятным чувством Тенишев.
– Здесь иногда хорошо посидеть. Буфет называется Пестрым, потому что стены исписаны автографами и рисунками известных писателей. Я иногда здесь бываю – пускают по удостоверению Высших литературных курсов. А во всех других кафе по вечерам очереди.
Тенишев чувствовал, что у него не получается развеселить Анну. Она молчала, поглядывая на стены, и нервное ожидание передавалось Тенишеву.
Вернулся тот тип. По дороге он с шумом зацепил стул, опрокинул его. Все в зале оглянулись на шум, человек поднял стул, качнувшись, но Тенишеву показалось, что он сделал это несколько наигранно. Почему-то Тенишев решил, что этот тип хочет, чтобы Анна обернулась. Но она сидела неподвижно, словно отгородившись от всего, что происходило за ее спиной. И тут тип уселся, просто сверля Анну взглядом. Тенишев допил коньяк, поднялся, прошел через зал и наклонился к сидящему.
– Вам не следует уделять так много внимания моей даме.
Тип ухмыльнулся, поправил галстук и ничего не ответил.
Абсолютно трезв. Или умеет пить не пьянея, подумал Тенишев.
– Вы могли ошибиться. По крайней мере, в выборе манеры своего поведения, – подчеркнуто вежливо добавил Тенишев.
Его поразило, что человек молча смотрел на него, даже не выясняя, с какой это стати Тенишев делает ему замечание. Он вернулся за столик.
– Что ты ему говорил? – настороженно спросила Анна.
– Попросил не гипнотизировать нас. Странный тип. Мне кажется, он тебя с кем-то спутал.
– Пойдем отсюда.
– Но ты же еще не согрелась. И уходить из-за какого-то придурка… Вон их сколько – я не удивился бы, если б они все на тебя пялились. – Тенишев улыбнулся.
– Не обижайся, я тебе, может быть, потом все объясню, но сейчас лучше уйти.
В гардеробе, когда Анна оделась, Тенишев положил свою куртку на барьер и сказал:
– Одну минуту подожди, хорошо?
Он оставил Анну у зеркала, вернулся в буфет, попросил налить два коньяка и быстро выпил одну рюмку за другой. Тенишев хотел немного опьянеть, чтобы быть раскованнее с Анной, развеселить ее, вывести из непонятного оцепенения. Он не заметил, как тот тип, покосившись с усмешкой, прошел за его спиной.
Он стоял на краю ступенек, спускавшихся к гардеробу, и смотрел на Анну. Слегка толкнув его, Тенишев прошипел:
– Послушайте, уважаемый шкаф, я предупреждал…
Человек с неизменной ухмылкой положил Тенишеву на плечо руку и надавил, чтобы отодвинуть в сторону. Тенишев перехватил руку. Она была сильной и жесткой. Руки боролись в воздухе, глаза смотрели в глаза. Тенишев стоял ступенькой ниже и отступил еще назад, сдернув противника вниз. Сзади вскрикнула Анна.
– Он пьян как сапожник! – крикнул тот гардеробщику. – Вызывайте милицию!
– Какую милицию, он ничего не сделал! – воскликнула Анна.
Ее голос остановил Тенишева: он готов был ладонью не ударить, а сильно мазнуть по ненавистному лицу и уже на мгновение представил свое движение. Оттолкнув руку противника, он отступил назад.
– Ну-ка, выйдем на улицу! – кивнул на дверь Тенишев.
Тот действительно подбежал к двери, но не вышел, а быстро повернул торчащий в ней ключ и сунул его в карман.
– Я тебе покажу улицу, щенок. Не отдавать одежду! – скомандовал он гардеробщику и злобно взглянул на Анну: – Вы у меня запомните этот вечер, голубки!
Быстрым шагом, оглядываясь, он почему-то пошел обратно в Пестрый буфет.
Гардеробщик выглянул в фойе, удостоверившись, что близко никого нет, зашептал быстро:
– Парень, не связывайся с ним. Он сейчас из ресторана приведет милиционера. Я скажу, что не удержал тебя. Тут через женский туалет есть выход во двор.
К Тенишеву вернулось спокойствие. Одной рукой он схватил куртку, другой взял Анну за руку.
– С меня причитается, – улыбнулся он гардеробщику.
– Встретимся. Быстрей давай.
В туалете перед зеркалом прихорашивалась дама. Тенишев приложил к губам палец и прошмыгнул за Анной в дверь, ведущую во двор.
Миновали двор, уставленный пустыми ящиками, перешли улицу, еще один двор и вышли к остановке.
– Что это было? От кого мы убегаем? – спросил Тенишев в троллейбусе.
От приключения ему стало весело. Анна молчала, глядя в заднее стекло.
– Жалко, все-таки надо было ему врезать.
– Он при исполнении, – тихо сказала Анна.
– Ты его знаешь? Он что, милиционер?
– Нет, гэбэшник. Знаешь, когда ты подошел к нему в зале, я чуть было не подумала, что и ты оттуда. А ты – мой защитник. – Анна грустно улыбнулась. – Я тебе все объясню, потом.
Но Тенишеву и не нужны были объяснения. В нем гудели радостью лишь два слова – «мой защитник».
Когда подошли к подъезду, Тенишев ждал, что скажет Анна. Она молчала. Он вошел за ней в подъезд, поднялся по лестнице. Вошел в квартиру. Гулко стучало сердце. Тенишев подхватил пальто Анны, положил в темноте на какой-то комод, снял свою куртку. На кухне мерцал свет от уличного фонаря.
– Не испугаешься, как в музее? – улыбнулась Анна. – Ты, наверное, хочешь выпить?
Осветился открытый холодильник.
– С тобой не испугаюсь. – Тенишев забрал из ее рук бутылку, поставил позади себя на стол. Осторожно взял Анну за плечи. – Я боюсь только своего неосторожного движения, боюсь, что при этом все изменится, исчезнет.
Анна прикрыла ресницы. Тенишев наклонился и тихо поцеловал ее в закрытые глаза. Она улыбнулась и подняла лицо, словно подставляла его незаметным теням снежинок, падающих за окном. Эта улыбка не погасла и под осторожным, спрашивающим поцелуем. Ее ответ Тенишев почувствовал в ладони, которой Анна тихонько провела по его волосам. Он поднял руку, прижал сильнее ее ладонь к своей голове, второй рукой обнял ее детские, узенькие плечи…
– Ты… – выдохнула Анна и не договорила, словно боясь произнести следующее слово.
– Не говори, не говори, – шептал он и целовал ее волосы, лицо, почувствовал мокрый вкус слезинки и посмотрел на блестящую дорожку на щеке, осторожно провел по ней пальцем. – Ты плачешь?