— Кого ты освобождаешь?
— Сколько можно тебе талдычить… Я даже не знаю, как ты понимаешь мои слова. Наверное, тебе кажется, что я говорю про базар какой-нибудь, про ярмарку, про торги… Или о том, как лучше устроить дымоход в какой-нибудь грязной крестьянской дыре…
— Хочешь, я вымою пол? Здесь ведь есть вода поблизости?
— Ну вот, — она улыбнулась. — Я права… Тебе кажется, что мы говорим о пыли, о воде, о тряпках. Но все равно мне легче — я так давно ни с кем не говорила.
— Разве тебе не… неприятно жить в такой грязи?
— Грязь — не снаружи… Я жила в доме о ста огнях, под корнями стеклянного дерева… Эти деревья не растут. Они не растения вообще. Они — камни, кристаллы… Их называют деревьями, потому что они похожи. В подземелье светло… и всегда весело. Потому что корни проводят свет, как трубки проводят воду. Под землей свет яснее, чем солнечный. Там даже младенцы всегда смеются. Но там нельзя класть печи. Потому что от дыма тускнеют кристаллы. Поэтому там не было печи. Нам приносили горячие камни… кипящую воду… У нас ведь было много слуг.
— Не может быть, — сказал Варан.
— Мой господин был первым советником князя! У нас было столько слуг, сколько у тебя вшей…
— А что такое вши?
Она вздохнула:
— Ты говоришь на своем языке…
— Не может быть, чтобы ты родилась в доме, где не было печи!
— Я родилась в глиняной норе… Да, печь там была, потому что иначе эти несчастные животные, мои родители, умерли бы от холода… И, чтобы купить дрова, они продали меня моему господину…
— Тебя? Ты что, рабыня?
— Я устала. Твои слова сливаются, я не знаю, что такое «быня»…
Она засыпала. Она была измучена, истощена, и она была гораздо слабее, чем хотела казаться. Бессонная ночь и потрясение, вызванное Варановым визитом, одолели ее. Кроме того, Варану все-таки удалось ее убедить — неизвестно как — что он безопасен. Что угрозы для ее жизни нет.
— Послушай, — он подобрался поближе. — Где ты родилась? Где эта страна? Где правит ваш князь? Где «стеклянные деревья»?
Она всхлипнула и легла на шкуру — скорчившись, прижав колени к животу. Ее волосы улеглись большим неопрятным облаком.
Варан подождал минутку, потом поднялся.
Неслышно ступая, подошел к окну. Выглянул; отсюда видны были верхушки леса, и, наверное, дозорная вышка была бы видна тоже — если бы ее не опрокинуло той ночью, когда над холмами плыли «ожерелья»…
Варан оглянулся на лежащую в углу женщину. Вспомнил мерцание синего и белого, зеленые столбы огня… искаженное лицо Нилы. Вряд ли та, что спала сейчас на вытертой шкуре, имела о Ниле хоть какое-нибудь представление. Это его, Варана, собственный бред…
Он нащупал нож, висящий на боку под курткой. Старый проверенный нож. Еще подростком он зарезал им сытуху, а это куда труднее, чем перерезать горло спящей женщине.
…Связывать ее, конечно, не имеет смысла. Она освободится от любых пут и тогда уже не станет церемониться. Змея, ядовитая змея…
Ну-ка не обманывай себя, сказал трезвый внутренний голос. Ты не станешь резать ее во сне. Она это, сама не осознавая, учуяла — потому и свалилась, будто тебя здесь нет… Резать ты не станешь и перестань притворяться.
Варан поморщился. Она обездолит — или убьет — множество других женщин с детьми и мужьями, в то время как я мог бы…
…Но это еще не значит, что вообще ничего нельзя сделать, правда?
Варан кивнул — не то себе, не то спящей. Оглядел комнату в поисках потайного хода. Нашел. Открыл дверь лезвием ножа. Пробрался внутрь; в темноте отыскал свечку. Засветил от своей «искры».
Здесь ничего не было, кроме горы книг. Варан подумал было, что это книги заклинаний или еще каких-нибудь магических чар; ничего подобного. Это были истории о разных людях — как правило, о принцессах; Варан читал отрывки из начала, из середины, с разных страниц — и не мог понять смысла знакомых фраз. Может, что-то и было в тех ее словах о разных языках, разных смыслах…
Он тупо перебирал книги, надеясь на чудо, и чудо случилось. Между двумя корешками лежал плотный лист светлого, похожего на бумагу материала. Необычный вид находки Варана не обманул — он повидал достаточно землеграфических карт, чтобы узнавать их в любой одежке.
Других тайников искать не стал. Колдунья все еще спала, скорчившись на шкуре, и Варан подумал, что она глубоко несчастна. Рабыня, презирающая собственных родителей…
— Принесу, — сказала женщина во сне, и Варан вздрогнул. — Отдам тебе… ты увидишь… чистая. Вся.
Варан спустился. Мельком осмотрел развалины; везде было уныло, уродливо, заброшено, пусто. Кое-где росли злаки — одичавшие, мелкие, низведенные до положения сорняков.
Варан сел на полузаросший камень. Мертвая трава шелестела мертвым голосом; а может быть, Варану казалось. Он развернул листок, похожий на тонкий срез древесной коры.
За все время его странствий это чувство навещало его всего два раза. Ну, может быть, три. Ощущение того, что мир не просто велик — чудовищно велик. Слишком велик для того, чтобы найти в нем одного человека.
Он дошел до края земли — сотни дней пути. За краем оказалось, что мир только начинается. Мир, где растут «стеклянные деревья», князья обитают в подземных пещерах, где всем весело, но при этом девушек (девочек?) продают в рабство собственные родители.
Вот он, этот мир. Белесое пространство с небрежно выведенными названиями — копия, причем не лучшего качества. Руки оторвать такому копиисту…
А тот, кто разжигает огонь в очаге, побывал и здесь. Возможно, прав был хозяин разрушенного дома: он не ходит, как мы, по земле. Он появляется и исчезает — здесь и там. И его не догнать.
Возможно, надо вернуться на запад, за холмы… старший сын хозяина не обрадуется, зато как обрадуется она! Вернуться и рассказать правду: от этой женщины, безумна она или нет, спасти может только расстояние. Даже если она так молода, как говорит… хотя назвать юной ее никак нельзя, по крайней мере на первый взгляд… Ее жизни все равно не хватит, чтобы уморить всю степь. А значит, не стоит тратить время на достраивание бесполезного дома. Лучше перезимовать у родичей, а потом выбрать себе новое место и новое поле — подальше отсюда… Звучит ужасно, но ведь нет другого выхода. Колдунья сцепилась со степью — достойные соперницы, но, с точки зрения Варана, у степи шансов все-таки больше.
Как ее занесло сюда? Пешком? Или на спине какой-нибудь тамошней крыламы? Почему она так одинока? Перед кем хочет выслужиться, убивая степь? Перед своим неведомым «господином»? В пещере, где свет проходит по корням стеклянных деревьев, «как вода по трубкам»… Неплохо было бы это увидеть.
Краем глаза он уловил движение. Поднял голову.
Она стояла в пяти шагах. Между сомкнутыми ладонями билось, шипя, зеленое пламя.
— Ты мертв, — сказала она глухо, и Варан вспомнил надпись на железном замке, виденную много лет назад.
Он смотрел ей в глаза, рассеянно улыбался и искал путь к спасению. Не складывалось, не срасталось; влево бросайся или вправо — колдунья подошла слишком близко… он позволил ей подойти… впрочем, помешать он все равно не смог бы…
— Ты усыпил меня, — сказала она.
— Нет.
— Ты врешь! Ты усыпил меня, чтобы ограбить и убить!
— Нет.
— Ты уже меня ограбил! — она посмотрела на белый листок, развернутый у Варана на коленях. — Тебя прислали пожиратели падали! Ты… мертв.
Она шагнула вперед, раскрывая руки.
За секунду до того, как зеленая огненная струя вырвалась из ее ладоней, из-за развалин вылетела, размазавшись в прыжке, лохматая оскаленная бестия. Упала колдунье на спину, повалила на землю и вцепилась в горло.
Тюфа не знала благородства. Она кидалась со спины и била лежачих. Она была, возможно, трусовата, но жизнь Варана показалась ей достаточным поводом, чтобы рискнуть не только существованием своим, но и честью.
Колдунья не издала ни звука. Тюфа тоже; впрочем, это не имело значения. Через секунду их обеих накрыло зеленое пламя.
Глава вторая
— Господин мой, срочные новости. Господин мой, письмо!
Варан с трудом оторвал от подушки тяжелую голову. Треск огня, беззвучная борьба, разлетающиеся зеленые жгучие брызги — все было, как наяву. Требовалось время, чтобы отдышаться и понять, что Тюфы нет и колдуньи тоже нет, что рядом ворочается Лика, что это ее рука ложится на влажное от пота плечо:
— Ты опять…
— Господин мой, — бормотал слуга за дверью. — Господин, срочное письмо!
Что-то случится, подумал Варан. И это к лучшему. Слишком давно ничего не случалось.
Он поднялся и накинул халат.
— Я боюсь, — пробормотала Лика.
— Ерунда. Спи.
Длинный коридор — сто пятнадцать шагов, в соответствии с его нынешним статусом — освещен был теплыми желтыми огнями. В свое время он строго запретил зажигать в доме светильники, горящие голубым или белым. Цельнокроеная ковровая дорожка — настоящая шкура шерстистой змеи Хаа — в ночном освещении казалась золотой.
— Раскрой, — велел Варан слуге.
Слуга рванул за красный шнурок, и конверт из шелковой ткани распался надвое. В мягкий желтый свет коридора влились новые тона: печать на письме нервно переливалась императорской радугой. Слуга задрожал. Варан поморщился и взял письмо из его трясущихся рук.
Его услуги срочно требовались Подставке. Посреди ночи. Только и всего.
— Буди всех, — сказал Варан со вздохом. — Мыться-бриться-одеваться, как на большой праздник. Его Незыблемость Императорский Столп призывает меня, поэтому через полчаса я должен быть в экипаже… Да не трясись. Ничего не случилось.
По дому пронеслась тревога. Наполнили ванну, включили все фонтаны и водопады; поднимающиеся со дна пузырьки щекотали кожу, змеистые прохладные струи смывали воспоминания о Тюфе и о зеленом огне. Надо кому-то рассказать ту историю — хотя бы Лике. Варан столько раз собирался — и всегда что-то отвлекало…
На дне ванны, в самом глубоком месте, лежало несколько зеркальных раковин. Варан сам себе придумал добрую примету — глядеться в одну из них перед важным или ответственным делом. Вот и сейчас он нырнул (а глубина ванны была пять человеческих ростов), выбрал самую большую — и в свете донных огоньков увидел загорелого, лысеющего, сурового на вид горни лет сорока. Из ноздрей горни вырывались, улетая наверх, радужные пузырьки.
Время, сказал Варану незнакомый лысеющий горни. Ты плаваешь уже десять минут, а Подставка ждет. Не то чтобы мы его боялись — но вдруг ему в самом деле нужна помощь умного человека?
Варан криво улыбнулся своему отражению, осторожно положил раковину зеркалом вниз и поднялся на поверхность. Слуги смотрели на него круглыми глазами. Они так всегда смотрели, когда он нырял. Горожане, в жизни не совавшие носа дальше второго кордона, они не видели моря, хоть жили на побережье.
— Одеваться, — приказал Варан.
Его растерли жесткими полотенцами и облачили в несколько слоев тончайшей ткани — одеяние столь сложное и запутанное, что Варан никогда бы не сумел натянуть его самостоятельно. Да что там: с помощью пары слуг не сумел бы тоже — здесь требовалось по меньшей мере полдесятка. Впрочем, носить это было приятно и необременительно: нигде не жмет и не трет, никогда не холодно и не жарко, не стесняет движений и вызывает приступ почтения у любого, кто окажется на дороге…
Экипаж, присланный Подставкой, был всего лишь креслом на платформе. Правда, креслом из кости пещерной несыти, но дороговизна материала на удобстве никак не сказывалась.
Варан уселся, закинув ногу за ногу, и легонько ткнул возницу костяшками пальцев. Возница стукнул каблуком по платформе; под деревянным настилом послышались сопение и лязг. Кресло с Вараном дрогнуло, на секунду накренилось, сразу же выпрямилось и поднялось над землей. Ездовые саможорки, во время ожидания совсем сплющившиеся, теперь приняли рабочую форму.
Возница еще раз стукнул каблуком. Платформа дрогнула и двинулась вперед, с каждой секундой быстрей. Панцири саможорок лязгали — справа тише, слева громче. На скорости это лязганье сливалось в один нудный дорожный гул.
Варан прикрыл глаза. Мягкое покачивание кресла напомнило ему, что сейчас ночь, что он всего два часа как лег и что прошедший день был, скромно говоря, тяжелый. Накануне проклятые писцы, его подчиненные, окончательно вывели его из себя: то, что должно быть сделано давным-давно, оказывалось едва начатым, тот, кто клялся, что все понимает, на деле не понимал ничего, копировщики тратили недели, чтобы красиво нарисовать глаза Шуу, а на мелкие неточности вроде неправильной горизонтали или «пропажи» озера вообще не обращали внимания. Варан обнаружил себя сидящим перед грудой испорченных копий, неразобранных отчетов и нерасшифрованных летописей; кричать и угрожать наказаниями — или даже наказывать — было так стыдно, а оставлять все как есть так невозможно, что Варан пошел в охранную канцелярию и взял там под честное слово ядовитого щелкуна.
Он рассадил писцов вдоль стен рабочего зала, после чего уселся в середине, обвел всех усталым взглядом и снял со щелкуна намордник.
Произведенное на писцов впечатление оказалось даже сильнее, чем он предполагал. Почти все знали, что щелкун кидается на резкие звуки — поэтому кричать никто не отважился, а кто и хотел бы — не смог из-за внезапной сухости в горле. Кто-то зажал ладонью рот, кто-то скорчился, прижимая руки к животу; все смотрели с ужасом. В их глазах Варан был сейчас сумасшедшим, самоубийцей, готовым погубить вместе с собой десятки невинных жизней.
Щелкун сидел, скучающе поглядывая вокруг, изредка поднимая на Варана умные темно-красные глаза. Этот щелкун, натасканный в охранной канцелярии, прекрасно знал, что его хозяин — тот, в чьих руках желтый стек с ароматным шариком на конце. Варан похлопывал стеком по башмаку. Писцы сидели вдоль стен, в одночасье превратившись в гипсовые статуи.
Так прошло два часа. Никто не сказал ни слова.
Когда лица сидящих приобрели зеленоватый оттенок, Варан решил, что воспитательное собрание пора прекращать.
— За каждую ошибку в копии, затяжку или проволочку буду запирать в кладовой — вот с ним, — Варан кивнул на щелкуна. — Все смерти заранее объявлю несчастным случаем на работе. Ясно?
Писцы закивали с воодушевлением. Им казалось незаслуженным счастьем, что за долгие часы ожидания бестия так никого и не цапнула. Когда на ядовитых челюстях щелкуна снова воцарился намордник, двое самых ленивых работников, не удержавшись, обнялись.
Вернув щелкуна в охранную канцелярию, Варан велел отвезти себя к морю и долго плавал в прибрежных скалах. К вечеру случился небольшой шторм; опасно катаясь на волнах, Варан расцарапал о ракушки локти и колени. Вернувшись домой, почувствовал себя пустым и слабым, как шкурка сытухи, и едва доковылял до постели. Лика завела было ритуальный танец — он махнул рукой, веля бросить глупости и просто посидеть на краешке кровати. Она повиновалась.
Лика досталась ему вместе с домом и коридором в сто пятнадцать шагов. Она была беспамятна: год назад какой-то «торговец красотой» напоил ее «сладеньким молоком» — так на профессиональном жаргоне называется белесое зелье забвения. Лика не знала своего настоящего имени и откуда она родом. Лет ей было совсем немного, вряд ли больше восемнадцати. В доме «торговца красотой» ее выучили танцевать и повиноваться; Варан поначалу пытался отказаться от красивой куклы с бездумным взглядом, но вовремя понял, что отвергнутую девушку тут же пустят на корм саможоркам.
Лика осталась у него. «Торговец красотой» обладал отличным вкусом: девушка была легкой и светлой, как солнечный день. Варан постепенно привязался к ней, и очень скоро оказалось, что она хоть и беспамятна, но не бездумна.
Он рассказывал ей о разных землях, пытаясь поймать тень узнавания на ее лице. Она виновато качала головой: ничто из того, что описывал ей Варан, не казалось ей знакомым. Единственным знаком, кое-как проливавшим свет на прошлое Лики, был ее страх перед водной гладью. Может быть, она из пустыни, думал Варан. Или из Стеклянного леса — там воды много, но нет ни одного озера. Наверняка ее кто-то ищет и оплакивает… или уже забыл, как Нила забыла меня.
Лика тоже привязалась к нему — это проявлялось прежде всего в страхе его потерять. Лика откуда-то знала, что Император суров и чиновники его часто лишаются и положения, и головы; всякий раз, когда Варан шел «наверх», в ее глазах появлялась паника. Что уж говорить о внезапных вызовах, подобных сегодняшнему…
Варан потер лицо. Экипаж давно миновал квартал «спящих фонтанов», где помещались обиталища знати, и выехал на обводную дорогу — узкую колею, огибающую холм. Императорская столица была колоссальным человеческим муравейником, включавшим в себя многоэтажные подземные галереи, сплошную чешую крыш на склонах холмов и у подножия скал, паутину канатов и мачт, образующих «небесные кварталы». Дворец Императора был городом в городе и полностью занимал — внутри и снаружи — единственный на побережье потухший вулкан. Когда верхушку вулкана окутывали тучи, в городе говорили — Император гневается. Когда вместо туч появлялись светлые облака, говорили — Император думает о нас. В те редкие дни, когда верхушка вулкана четко виднелась среди ясного неба, говорили просто — «Слава Императору».
Подставка обитал под южным склоном. Добраться туда можно было либо городскими улочками, либо «небесным путем»; возница, видимо, получил приказ торопиться и повернул «на небо». Варан снова прикрыл глаза.
…Забыл, как Нила забыла меня.
Какое счастье — вырасти на Круглом Клыке и не знать, что на свете существуют щелкуны и «торговцы красотой». И Нила никогда этого не узнает. У нее наверняка дом, семья, ее дети уже почти взрослые… Все втихомолку считают себя горни и ждут господина на белой крыламе, чтобы поступить к нему в пажи и улететь отсюда — далеко-далеко…