— Не забудь про цветы… — прошептала она.
— Не забуду. Мы справимся.
Бирк-Ларсен нагнулся, поднял черное платье, протянул ей.
— Мы справимся с этим, — повторил он.
Внизу Вагн Скербек возился с мальчишками — на этот раз не в красном комбинезоне, а в черном свитере, черных джинсах. И с серебряной цепью на шее.
— Антон, это всего лишь ваза, не волнуйся ты так.
Бирк-Ларсен услышал эти слова, когда пробирался между круглыми столами и складными стульями, оглядывал приготовленную посуду, закуски на подносах, затянутых фольгой.
— Вот я однажды бутылку разбил, — говорил Скербек. — Я вообще делал много глупостей. А кто их не делает?
— Давайте садиться в машину, — велел Бирк-Ларсен. — Пора ехать.
Скербек посмотрел на него:
— А как же Пернилле?
— Она поедет с сестрой.
— Мама не едет с нами? — спросил Антон, забираясь в машину.
— Они с Лоттой нас догонят.
Скербек сказал:
— Тайс, я тут думал… Та женщина в гимназии. Наверное, не стоит нам говорить с ней.
— Почему?
Скербек подбирал слова:
— На тебя и так много свалилось… А она, может, вообще ничего толком не знает… Только сплетни.
— Вчера ты говорил совсем другое.
— Да, просто…
Бирк-Ларсен насупился, посмотрел на Скербека сверху вниз — тот был ниже. И слабее. Их отношения всегда были такими, давным-давно их выстроила грубая сила и кулаки.
Направив палец в лицо Скербека, Бирк-Ларсен отчеканил:
— Я хочу знать.
Чиновник городской администрации Олав Кристенсен сидел в кабинете Хартманна и разглядывал плакаты — о программе интеграции, о ролевых моделях, о будущем.
В свои двадцать восемь он выглядел гораздо моложе. Свежее, открытое лицо. Примерный мальчик.
Было заметно, что он вспотел.
— У нас возникла небольшая проблема, — сказал Хартманн. — С личными делами учителей, которые вы для нас подбирали.
Недоуменная улыбка.
— А что с ними не так?
— Одного дела не хватает.
Помолчав несколько секунд, Кристенсен выдвинул предположение:
— Потерялось?
— Не очень хорошо получилось, а, Олав? Как у нас построена работа? Мы просим, вы приносите. — Хартманн не спускал с него взгляда. — Так ведь мы работаем?
Кристенсен молчал.
— Вы не собираетесь отвечать?
— Может… дело затерялось, когда мы перевозили архив.
— Может?
— Да, так я сказал.
— Это ратуша. Документы здесь хранятся сотни лет! Хранятся в сейфах под замками.
Хартманн ждал, что скажет Кристенсен, и тот наконец выдавил:
— Да.
— Мы уточняли у архивной службы, — вступила Скоугор. — Ни один сейф при перевозке архивов не был потерян. И нет ни одного рапорта об утраченных документах.
— Тогда, может быть, кто-то ошибся, раскладывая дела по папкам.
Так как Хартманн и Скоугор молчали, Кристенсену пришлось продолжать:
— У нас проходят практику студенты… Стажеры. Мне очень жаль, от ошибок никто не застрахован.
Хартманн встал, отошел к окну, посмотрел на улицу.
— Забавно, что эти стажеры потеряли именно ту папку, которая нам нужна. Ту, которая нужна полиции. Теперь полицейские считают, будто это я скрыл от них документы. Они считают, будто мне есть что скрывать.
Кристенсен слушал и кивал.
— Я разузнаю, что произошло, и сообщу вам.
— Не нужно, — сказал Хартманн. — Не утруждайте себя. — Он подошел вплотную к молодому чиновнику и произнес: — Вот как мы поступим: в понедельник проведем официальное расследование. Чтобы четко выяснить, кто виноват.
— Расследование?
Кролик в свете фар. Олень под прицелом.
— Но если папка сама вернется на место чудесным образом, — добавил Хартманн, — то, конечно, никакого расследования не понадобится.
— Простите, но мне больше нечего сказать.
— Отлично. Тогда у нас больше нет вопросов.
Кристенсен ушел.
— Я вспомнил его, — сказал Хартманн. — Он участвовал в конкурсе на должность директора школы в прошлом году. Самонадеянный юнец. Я отсеял его на первом этапе. И вот теперь он мстит.
— Ты думаешь, он работает на Бремера?
— Не знаю. Да это и неважно. Главное то, что у него есть доступ в нашу сеть. Пусть все сменят пароли. Давай будем бдительнее.
Хартманн заглянул в помещение штаба.
— Где, черт возьми, Мортен? Знаю, вчера я погорячился, но…
— Он позвонил и сказал, что заболел. У него большие проблемы со здоровьем, Троэльс. Эта работа не для него.
— У него диабет. Ему то хуже, то лучше. Иногда у него бывают перепады настроения, но к этому вполне можно приспособиться.
Она села на край дивана.
— Я пришла сюда пять месяцев назад. Сколько работал на тебя Мортен?
Ему пришлось задуматься.
— Если не считать перерывы… Не помню. Он всегда был со мной.
— А сколько времени тебя считают конкурентом Бремера?
Амбиций ей было не занимать. Но амбиции — это хорошо, без них не бывает свершений.
Она коснулась его щеки.
— Мы справимся и без Мортена, — сказала Риэ Скоугор. — Не нервничай.
На улице было ясно и холодно. Резкое зимнее солнце не грело. Вокруг суматоха выходного дня: люди ходили по магазинам, семьи прогуливались с детьми.
Олав Кристенсен остановился на площади и позвонил.
— Верните мне ту папку, — сказал он.
В городской администрации все менялось. Никто не мог точно сказать, что будет завтра. В трубке тишина.
— Вы слышите?
Он сердился, хотя понимал, что ведет себя неправильно. Но поделать ничего не мог. Хартманн не дурак. И не наивный добряк. Кристенсен видел сегодня его глаза с очень близкого расстояния.
Расследование!
Документы в архиве все до одного подписаны, учтены, пересчитаны, разложены. Если кто-то берет документ, об этом делается запись. Хартманну двух часов хватит, чтобы узнать: все личные дела по той гимназии, включая дело Кемаля, были выданы ему, Олаву Кристенсену. И ничего не придумать, никак не оправдаться. В один момент его карьера полетит к черту.
По-прежнему из телефона ни звука.
— Послушайте, вы! Я оказал вам большую услугу! — Мальчик, шагающий мимо с парой красных надувных шаров, испуганно вздрогнул от его крика. — Теперь мне нужна ваша помощь. Я говорил, что не стану молчать, если…
А это было совсем уж глупо. Последняя фраза слишком похожа на угрозу. Олав Кристенсен отлично понимал, с кем имеет дело. Такому человеку не угрожают.
— Послушайте… Я только хочу сказать…
Ни слова, ни звука. Не стало слышно даже его медленного ритмичного дыхания.
— Алло? Алло?
Коричневый кирпичный шпиль пронзал бледно-голубое небо. Мелодично били колокола. Перед церковью толпы людей, репортеры, фотографы.
Лунд думала об убийстве. О том, как его раскрыть, как вести расследование.
Что, если он тоже здесь? Тот человек, который держал Нанну взаперти, насиловал ее, бил, мучил девушку часами? Криминалисты что-то начинали нащупывать. Мыло на ее коже было свежим и не таким, как у нее дома. Под ногтями нашли следы крови и порезы — тот, кто стриг ей ногти, делал это неуклюже или торопливо. Сколько объяснений могло тут быть? Только одно. Он где-то искупал ее, отмыл ее измученное тело и окровавленную кожу, подрезал ей ногти, пока она боролась с ним. А потом выпустил в ночной лес, босую, в тонкой майке. Чтобы она бежала, пока…
«Кошки-мышки».
Так сказал Майер, а Майер не глуп.
Да, это была игра. Игра за гранью реальности. Когда он запер ее в багажнике машины Троэльса Хартманна и столкнул, живую и вопящую, в тот забытый всеми канал, он смотрел и наслаждался. Как другой человек мог бы наслаждаться фильмом. Или видом аварии.
Или похоронами.
Дикая, безумная игра.
Какой он?
Обыкновенный. Преступники тоже относятся к роду человеческому, они не отмечены особыми шрамами или физическим уродством, не отделены от своих жертв стеной. Попутчик в автобусе. Незнакомец в магазине, который здоровается с вами каждое утро.
Или школьный учитель, который приходит в одну и ту же школу день за днем и в мире, где царит равнодушие, впечатляет всех своей честностью и примечателен лишь своей несомненной порядочностью.
Лунд огляделась, ее лучистые глаза, как всегда, были в постоянном поиске. Она смотрела и думала.
Для чудовищных поступков совсем не нужны чудовища. Причину их надо искать в обыденном и ничем не примечательном. Зияющие прорехи в материи общества, которое изо всех сил старается стать единым. Раны на теле города, кровоточащие и болезненные.
Входя в церковь, она вглядывалась в море лиц вокруг себя; нашла место в тени под колонной, села. Отсюда можно будет наблюдать за всеми незамеченной.
С хрипом и свистом грянул орган. Лунд смутно припоминала эту мелодию, в голове вертелись обрывки рождественского гимна.
Лунд не пела.
Лиза Расмуссен по другую сторону от прохода не пела.
Мужчина из гаража, правая рука Бирк-Ларсена, Вагн Скербек, с лицом, залитым слезами, прижимающий к груди черную шапку, не пел.
Учитель, известный всем под именем Рама, сидящий в одном ряду со своими учениками, не пел.
На передней скамье, возле белого гроба, Пернилле и Тайс Бирк-Ларсен не пели. Они сидели рядом со своими сыновьями как потерянные, словно все вокруг — церковь, люди, музыка и прежде всего сверкающий белый гроб перед ними — было миражом, а не реальностью.
Священник — худой мужчина с морщинистым печальным лицом, в черной сутане с белой вставкой-воротником — вышел из-за алтаря, глянул на гроб под розовым венком, медленно обвел взглядом молчаливые ряды. Заговорил звенящим, громким театральным голосом:
— Сегодня мы прощаемся с юной девушкой. Она уходит от нас слишком рано.
Спрятанная тенью, Лунд смотрела на родителей. Пернилле утирала глаза. Ее муж, сильный, грубый человек, похожий на старого седого медведя, сидел с неподвижным лицом, уперев взгляд в каменный пол.
— Это несправедливо, — говорил священник. — Это невозможно понять.
Лунд тряхнула головой. Нет. Неправильно. Это нужно понять.
— И мы задаемся вопросом — почему? Почему так случилось?
Кемаль — Рама, про себя она продолжала называть его этим именем, — сидел в третьем ряду в черном костюме и белой рубашке. Темные волосы коротко подстрижены.
— Мы начинаем сомневаться в нашей вере, вере друг в друга.
Лунд глубоко вздохнула, закрыла глаза.
— И мы спрашиваем себя — как пережить это?
Эту ужасную, обманчивую фразу она ненавидела всей душой. Невозможно такое пережить. Люди надеются похоронить свое горе, выплакать его, но оно остается с ними навсегда. Им придется нести этот крест через всю жизнь. И нет спасения от кошмара утраты.
— Христианство — это учение о мире, смирении и всепрощении. Но простить иногда нелегко.
Лунд кивнула, подумала: а вот теперь в точку.
Голос священника возвысился, в нем зазвучали нотки воодушевления:
— Но когда мы все-таки простим, прошлое перестанет управлять нами и мы сможем жить свободно.
Лунд смотрела на этого человека, на его черную сутану, на белый воротник и думала. Что, если бы в ту холодную, мрачную ночь он тоже оказался на берегу канала? Если бы видел, как воет от горя Тайс Бирк-Ларсен? Как мертвые ноги Нанны вываливаются из багажника с потоком грязной вонючей воды и как между ними вьются черные петли угрей?
Простил бы он тогда? Смог бы?
Снова заиграл орган. Она машинально отмечала про себя, кто поет, а кто нет. Потом Сара Лунд вышла из церкви.
Они знали, что учитель будет на похоронах. Поэтому Майер отправился к нему домой поговорить с его женой.
Была середина дня, а она ходила в безразмерной белой сорочке и черной кофте поверх. Майеру не потребовалось много времени, чтобы завести разговор о давнишнем обвинении Кемаля в домогательстве.
— Это старая дурацкая история, — сказала женщина. — Тут даже не о чем говорить.
— Ректор Кох написала отчет.
— Девчонка все придумала. Она сама в этом созналась.
— Мы разговаривали с вашим соседом по даче в Драгёре. Знаете его — сантехник на пенсии?
Жена Кемаля поморщилась.
— Он видел, как ваш муж куда-то уехал в пятницу вечером, примерно в половине девятого.
— Он ненавидит нас. Правда, нашей газонокосилкой пользоваться не гнушается, только потом ее назад не допросишься.
Майер спрашивал себя: что сейчас сделала бы Лунд?
— Ваш муж действительно уезжал?
— Да. Ездил на заправку.
— А когда вернулся?
— Думаю, минут через пятнадцать. Я легла спать, когда его еще не было. Очень устала.
— Могу себе представить. Когда вы снова увидели его?
— Часа в три ночи. Я проснулась. Он лежал рядом.
Майер вспомнил о долгих паузах Лунд. О ее неотступном взгляде.
Он снял свою куртку. Женщина не могла отвести глаз от кобуры с пистолетом на его бедре.
— То есть вы не видели мужа с половины десятого вечера до трех утра?
— Не видела. Но я уверена, что он был дома. Он любит почитать вечером или посмотреть телевизор. — Она улыбнулась ему. — У вас есть жена?
— Да.
— Разве вы не знаете, когда она дома? Разве не чувствуете?
Майер не ответил, продолжая задавать вопросы:
— Вы провели на даче все выходные? Потому что в квартире циклевали полы?
— Все верно. С этими строителями столько хлопот.
Он поднялся, прошелся по комнате, осмотрел материалы, сложенные вдоль стен.
— Почему?
— Они не пришли. Раме пришлось самому заниматься полами в субботу. А в воскресенье он клал плитку в ванной.
— Значит, его не было с вами всю субботу и все воскресенье? Он уезжал рано утром?
Она запахнула на себе кофту, словно прячась в нее.
— По-моему, вам лучше уйти.
— Его не было с шести утра до восьми вечера?
Женщина встала, рассерженная:
— Зачем вы задаете все эти вопросы, если не верите ни одному моему слову? Прошу вас, уходите.
Майер надел куртку, сказал:
— Хорошо.
— Прости нам грехи наши…
Пернилле едва понимала молитву, которую слышала и которую повторяла с самого детства.
— …как и мы прощаем должникам нашим…
Она и не видела почти ничего, только белое блестящее дерево в окружении цветов и записочек.
Гроб, который скрывал в себе правду. Внутри…
— …и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
Антон потянул ее за рукав, спросил чистым юным голоском:
— Почему папа не сложил ладони вместе?
— Во веки веков…
— Тс-с, — сказала она, прижав к губам палец.
— А ты почему не сложила? — спросил Эмиль, глядя на ее руки.
Мальчики были в своих лучших воскресных костюмах, они стояли, послушно сжимая пальчики. Ее глаза наполнились слезами, в голове замелькали воспоминания.
— Аминь.
Сначала вернулся звук — тихое, нежное пение органа. Затем фигуры медленно встали вокруг нее, одна за другой. В руках цветы. Лица немы и пусты. Родственники, едва знакомые ей люди, совсем чужие… Дрожащие пальцы опускают на гроб розы.
— Мы тоже ей что-то принесли, — сказал Антон. — Мамочка, мы тоже.
Он встал первым из семьи, последним — Тайс, поднятый на ноги робким прикосновением Антона. Вчетвером они пошли к ней.
К тому, что там было.
Белое дерево и розы. Благоухающий аромат, чтобы скрыть смрад тленья.
Когда семья приблизилась к гробу, мальчики, держась за руки, положили на крышку маленькую карту. Город, с его реками и улицами.
— Что вы придумали? — спросил Тайс с тихой яростью. — Зачем это?
— Это для Нанны, — объяснил Эмиль. — Чтобы она нашла нас, когда будет пролетать мимо.
Четыре человека стояли у гроба — и объединенные, и разделенные чувствами, которым не было названия.
Антон заплакал, спросил:
— Ты злишься, папа?
Нет, он не был злым. В последние годы нет. С тех пор как появились дети и наполнили их жизнь, он почти не злился.
Она знала это, и он тоже. И мальчики — по-своему — догадывались.
— Нет, — сказал Бирк-Ларсен и наклонился, чтобы поцеловать их головы, чтобы обнять их плечики своими крепкими руками, прижать их к себе.
Пернилле больше ничего не замечала. Она видела только гроб. По белому дереву текли соленые ручейки ее слез.
Его ладонь с натруженными шершавыми пальцами сплелась с ее рукой.
— Тайс… — прошептала она.
Пернилле не знала до сих пор, как одно-единственное слово, которое она пыталась выговорить сейчас, могло вобрать в себя столько смысла, столько жизни, и боли, и скорби. Она посмотрела в его широкое грубое лицо и спросила:
— Всё?
Пожатие пальцев, кивок головы.
Они пошли по проходу, мимо рядов скорбящих. Мимо учеников и учителей, мимо соседей и друзей, мимо пытливой женщины из полиции, которая наблюдала за ними мерцающими в тени колонны глазами. Они вышли в серый день, оставив Нанну позади.
Хартманн теперь слушал новости каждый час. Не мог не слушать. Полиция опубликовала еще одно заявление, столь же бессмысленное, как и большинство предыдущих. Они направили все ресурсы на расследование дела. Передали в записи слова брюзгливого старшего инспектора полиции Букарда:
— У нас есть определенные зацепки, но это все, что мы можем сейчас сказать.
Потом пошел прогноз погоды.
В дверь заглянула Риэ Скоугор, сухо сообщила:
— Мой отец хочет поговорить с тобой.
До начала дебатов с Бремером оставался час. Хартманн вытащил из шкафа галстук, примерил его перед зеркалом.
— Занят? — спросил Ким Скоугор, усаживаясь в кресло.
— Для вас всегда есть время.
— Собираешься на телевидение? И будешь говорить об интеграции, об иностранцах и ролевых моделях?