Вышеперечисленные лица были самыми выдающимися. Остальная масса, более тысячи или около того человек, составлявших gratin, удовлетворялась, по словам одного из них, «осознанием превосходства, которое существовало, несмотря на то, что это никак не подтверждалось реальной действительностью»41. Граф Эмери де Ларошфуко был примечателен «затвердевшими почти до состояния окаменелостей аристократическими предрассудками». Взбешенный неадекватностью приема в одном из домов, он предложил приятелю из своего круга: «Давайте пройдемся и поговорим о рангах». О семействе герцога де Люин он сказал, что в 1000 году они «были бы ничтожествами»42. К этой категории он отнес бы, наверно, и герцога д’Юзес. Предок герцога, когда король выразил удивление тем, что в его роду не было ни одного маршала Франции, ответил: «Сир, нас всегда первыми убивали в сражениях»43.
Индивиды, принадлежавшие к gratin, не отличались хлебосольством 44. В некоторых домах, вне зависимости от состоятельности, «гостю могли предложить всего лишь стакан лимонада». Джентльмены этого сословия, уверовавшие в то, что только они знают, как правильно одеваться и предаваться любви, запросто обменивались дарами, полученными от известных куртизанок. Они подчинялись приказам вышестоящих господ и были рьяными англофилами, подражая в манерах и одеяниях англичанам. Графы Греффюль и Бретёй были близкими друзьями принца Уэльского. Le betting (ставки на скачках) привились в Лоншане, le Derby (дерби) – в Шантийи, le steeplechase (стипль-чез или скачки с препятствиями) – в Отёе, а нежеланного члена общества могли black-boulé (забаллотировать) в «Жокейском клубе». Шарль Хаас, прототип Свана, выгравировал на визитной карточке «Mr».
Английский визитер, побывавший во дворце герцога де Люин в Дампьере 45, увидел там признаки современности – автомобили, бильярд, лондонский стиль одеяний на мужчинах, непринужденное щебетанье дам, но во всем другом на него пахнуло «скукотой и безжизненностью Мертвого моря»: «Все книги хранились под замком в библиотеке вне стен дома. В комнатах нельзя было найти ни одной книги, газеты, листа писчей бумаги, и на столе лежало единственное перо». Две сестры – герцогини де Люин и де Бриссак – и их подруга графиня де Вогюэ, все на сносях, оказались «прекрасными существами», с которыми очень легко разговаривать, если не говорить ни о чем другом, а только о спорте. Хозяин был гофмейстером претендента на французский трон. Они напомнили визитеру «детей, не осознающих, что их интеллектуальное развитие задержалось»; они «ненавидели евреев, американцев, настоящее, прошлое, правительство, будущее, изобразительное искусство».
По законодательству республики, все претенденты на трон должны были жить в изгнании. Бонапартисты возлагали надежды на принца Виктора Наполеона, внука Жерома Бонапарта, а легитимисты отдавали предпочтение внуку Луи Филиппа, графу Парижскому 46, о котором Тьер как-то сказал: «На расстоянии он похож на пруссака, а вблизи – полный придурок». После его смерти в 1894 году ему наследовал сын, герцог Орлеанский, довольно легкомысленный молодой человек, внезапно появившийся во Франции в 1890 году с намерением «разделить gamelle (общий котелок) французского солдата», то есть служить в армии. Одновременно он прославился и своим романом с примадонной Нелли Мельбой, заработав себе прозвище «Гамельба»47, придуманное Рошфором. До возникновения проблемы Дрейфуса герцог не мог рассчитывать на то, чтобы приобрести какую-то другую известность. Но теперь у роялистов появился стимул, пробудивший надежды, придавший новые силы и привлекший новых партнеров. Этот стимул они увидели в антисемитизме, ставшем модным, хотя и чреватым определенными негативными издержками, и им могли воспользоваться всякого рода парвеню. «Вся эта шумиха вокруг Дрейфуса разрушает общество»48, – сокрушался барон де Карлюс, а для герцогини Германт было «нестерпимо» принимать людей, которых прежде избегали, только потому, что они бойкотируют еврейских торговцев и пишут на зонтиках «Долой евреев!»
Не игравшие никакой роли в правительстве и культуре, высокородные особы, принадлежащие к gratin, служили важным фоновым, мотивационным и финансовым подспорьем для реакции. Но эта среда дала главного идеолога и поборника армии в деле Дрейфуса – графа де Мена. Именно он заставил правительство начать судебное преследование Золя за клевету на армию в письме J’Accuse («Я обвиняю»), в результате чего судьба узника приобрела общенациональную значимость. Если бы правительство не предприняло никаких действий в отношении Золя, то оно избежало бы общенациональной огласки, публичных слушаний, дискуссий, засвидетельствований и перекрестных допросов. Но «правое дело» жаждало мщения, а призывы де Мена, ставшего его вожаком, дурманили, как культовые заклинания. Когда представитель военного министерства не пришел в палату депутатов, чтобы ответить на нападки Золя, де Мен потребовал явки самого военного министра и настоял на прекращении всех других дискуссий, пока не будет защищена честь армии. Один из депутатов предложил продолжить обсуждение, заметив, что проблема не столь острая и может подождать. «Армия не может ждать!» – оборвал его де Мен. Депутаты покорно разошлись и вновь собрались только тогда, когда появился военный министр, после чего они, повинуясь патриотическим заклинаниям де Мена, приняли решение привлечь к суду Золя.
«И колосс на грязных ногах остается колоссом»49, – говорил о нем Флобер. Он был, можно сказать, самым читаемым и щедро оплачиваемым автором во Франции того времени, но многих возмущал брутальный реализм его новелл. Он безжалостно вскрывал и выставлял на всеобщее обозрение самые низменные, подлые и отвратительные частности из жизни всех сословий – и обитателей трущоб, и сенаторов. С одинаково беспощадным натурализмом он изображал крестьян, углекопов, буржуа, докторов, офицеров, церковников, политиков и проституток с алкоголиками. Более того, в его трактовке вроде бы благополучный XIX век представал временем чудовищного обнищания, вызванного индустриализацией. Двери академии для него были наглухо закрыты. Его описание 1870 года в «Разгроме» взбесило армию, а роман «Жерминаль» дал повод назвать его защитником рабочего класса в борьбе против установленного порядка. Он был агностиком, верившим в то, что главным движителем социального прогресса является наука. Однако в литературе уже сложилось критическое отношение к реализму и «банкротству науки».
За год до ареста Золя находился в зените своей славы, которую принесла ему двадцатитомная серия романов о французской действительности. На приеме, устроенном издателем в Булонском лесу по случаю выхода в свет последнего тома, присутствовали писатели, государственные деятели, послы, актрисы и знаменитости от Пуанкаре до Иветты Гильбер [62]. Нужны ли были Золя дополнительные знаки внимания? Конечно, разоблачение виновников заточения Дрейфуса могло принести новые лавры, но не каждый мог решиться на это. Требовалось проявить незаурядное мужество, чтобы выступить против государственной системы и власть имущих. Надо было обладать талантами и гением великого писателя и способностью сопереживать страданиям другого человека, побуждающей к действию. Все эти качества в избытке имелись у Золя. Кроме того, в его жизни тоже были тяжелые времена, когда он испытывал душевные и физические страдания от социальной несправедливости, два года мыкался без работы, ютясь в грязном пансионе и утоляя голод воробьями, которых ловил на крыше и поджаривал, насадив на прут от штор, над свечой.
Уже в первом обращении, излагавшем свидетельства против Эстергази – petit bleu, уланские письма, Золя заявил: «Правда восторжествует». Когда через месяц армия решила предать Эстергази военному суду, дрейфусары подумали, что готовится пересмотр дела Дрейфуса. Они ошибались: армейские чины хитрили, им было важно удержать судебный процесс под своим контролем. Суд состоялся, Эстергази оправдали, а толпа объявила его «мучеником, пострадавшим от евреев». «Нас словно ударили дубиной», – писал Блюм. Действительно, создавалось впечатление, будто Дрейфуса осудили во второй раз.
Оставался один выход – добиться гражданского судопроизводства. Для этого Золя и написал прямое воззвание к президенту Франции. Он принял такое решение в тот же день, когда оправдали Эстергази, сознательно провоцируя судебное преследование против себя. Он сказал об этом только жене и не испытывал ни малейших колебаний. Он закрылся в своем кабинете и писал не переставая двадцать четыре часа, скрупулезно проанализировав и изложив все детали одного из самых запутанных и окруженных тайнами судебных дел в мировой практике и фактически создав беспрецедентный обвинительный акт. Золя принес свой манифест, состоявший из четырех тысяч слов, в «Орор» вечером 12 января, и наутро он появился в газете под заголовком “J’ACCUSE!”, предложенным Эрнестом Воэном (или, по другой версии, Клемансо). Моментально были раскуплены триста тысяч экземпляров, в том числе и националистами, которые сжигали их на улице же.
Уже в первом обращении, излагавшем свидетельства против Эстергази – petit bleu, уланские письма, Золя заявил: «Правда восторжествует». Когда через месяц армия решила предать Эстергази военному суду, дрейфусары подумали, что готовится пересмотр дела Дрейфуса. Они ошибались: армейские чины хитрили, им было важно удержать судебный процесс под своим контролем. Суд состоялся, Эстергази оправдали, а толпа объявила его «мучеником, пострадавшим от евреев». «Нас словно ударили дубиной», – писал Блюм. Действительно, создавалось впечатление, будто Дрейфуса осудили во второй раз.
Оставался один выход – добиться гражданского судопроизводства. Для этого Золя и написал прямое воззвание к президенту Франции. Он принял такое решение в тот же день, когда оправдали Эстергази, сознательно провоцируя судебное преследование против себя. Он сказал об этом только жене и не испытывал ни малейших колебаний. Он закрылся в своем кабинете и писал не переставая двадцать четыре часа, скрупулезно проанализировав и изложив все детали одного из самых запутанных и окруженных тайнами судебных дел в мировой практике и фактически создав беспрецедентный обвинительный акт. Золя принес свой манифест, состоявший из четырех тысяч слов, в «Орор» вечером 12 января, и наутро он появился в газете под заголовком “J’ACCUSE!”, предложенным Эрнестом Воэном (или, по другой версии, Клемансо). Моментально были раскуплены триста тысяч экземпляров, в том числе и националистами, которые сжигали их на улице же.
Каждый параграф начинался со слов «Я обвиняю». Золя прежде всего обвинял двух военных министров – генералов Мерсье и Бийо, первого – «как соучастника в совершении одного из самых гнусных противозаконных злодеяний столетия», а второго – «в сокрытии доказательств невиновности Дрейфуса». Он обвинял также начальников генштаба генералов Буадеффра и Гонзу в соучастии в этом преступлении и полковника дю Пати де Клама как «злостного зачинщика» (ему ничего не было известно о майоре Анри). Он обвинял военное министерство в развязывании «отвратительной кампании» в прессе, вводившей в заблуждение общественность и утаивавшей собственные правонарушения. Он обвинял первый военный трибунал в проведении противозаконного судопроизводства, а трибунал, разбиравший дело Эстергази, – в укрывательстве противозаконности приговора по «указке сверху» и в совершении злостного юридического преступления – умышленном оправдании человека, виновность которого судьям известна. Писатель выдвигал обвинения, полностью осознавая, что его могут по закону привлечь к ответственности за клевету, и он делал это преднамеренно, с тем чтобы «ускорить высвобождение из пут правды и справедливости»: «Пусть они меня судят. Принародно. Я подожду».
Общественность ужаснулась. Обвинения в преступных деяниях высших военачальников страны были равноценны восстанию против государства. Даже многие сторонники пересмотра дела Дрейфуса опасались, что Золя переборщил. Он еще больше обострил и без того накаленную обстановку, напугав и разозлив средние сословия и укрепив их веру в необходимость защищать армию и противостоять дрейфусарам. На следующий день после одобрения резолюции де Мена в палате депутатов правительство объявило о привлечении к суду Золя. Пресса обрушила на него потоки ругани и грязных оскорблений, его проклинали и на улицах. Карикатуристы изощрялись в том, как бы пообиднее его изобразить. «Гнусная свинья»50 – это было, пожалуй, самое благовоспитанное выражение. Ему посылали по почте пакеты с экскрементами. Его изображения жгли на улицах. Развешивались плакаты с надписью: «Все честные французы говорят Золя: “Merde!” [63] Писателя презрительно называли «инородцем», намекая на то, что его отцом был итальянец. В действительности его родила француженка в Париже, и он воспитывался в доме ее родителей в Экс-ан-Провансе.
В иске, поданном от имени правительства военным министром генералом Бийо, полностью игнорировались обвинения, касающиеся дела Дрейфуса, и речь шла только о суде над Эстергази и оправдании его «по указке сверху». Это позволяло председательствующему судье исключать из процедуры любые свидетельства, не относящиеся к данному обстоятельству. Протестуя против такого подхода, Жорес в палате депутатов заявил правительству: «Вы отдаете республику на растерзание генералам-иезуитам!» В ответ депутат-националист граф де Бернис набросился на него с кулаками, вынудив вмешаться в конфликт стражу.
Памфлет “J’аccuse” вызвал огромный международный резонанс, придавший делу Дрейфуса характер героической трагедии. Всех поразило и то, что французскую армию можно обвинить в таких злонамеренных преступлениях, и то, что самого известного французского писателя можно привлечь к суду столь грубым способом. Мир взирал на Францию, «оцепенев от изумления и боли», писал из Норвегии Бьёрнсон Бьёрнстьерне 51. Когда начался судебный процесс, дрейфусары уже не чувствовали себя одинокими. «Действие происходит во Франции, зрители – весь мир», – говорили они 52. Суд над Золя превратил дело Дрейфуса в событие мирового масштаба.
Мужественное вмешательство Золя взволновало по крайней мере одного писателя мирового масштаба – Чехова 53. Он в это время находился в Ницце, внимательно следил за судебным процессом, читал все доступные свидетельства, сообщая домой: «Здесь все разговоры только о Золя и Дрейфусе». Он считал антисемитские и антидрейфусарские тирады ведущей петербургской газеты «Новое время», которая печатала и его новеллы, «омерзительными» и ссорился с ее редактором, своим давним и близким другом.
Зарубежную аудиторию больше интересовала проблема справедливости, а не оголтелое нежелание французов пересмотреть дело Дрейфуса. А враждебность зарубежных критиков лишь усиливала это нежелание. «Французские газеты недоумевают, почему за границей так обеспокоены Дрейфусом, – писала княгиня Радзивилл, – как будто проблема справедливости не должна быть предметом заинтересованности для всего мира». Безусловно, она касалась всего мира, но во Франции имела и другое измерение. Она отражала не борьбу правых сил против левых, потому что такие люди, как Шерер-Кестнер, Рейнах, Клемансо и Анатоль Франс не принадлежали к лагерю левых сил. Она велась на фронтах справедливости и патриотизма и была преимущественно борьбой между силами реакции и разума.
Судилище над Золя началось 7 февраля 1898 года и длилось шестнадцать дней. Атмосфера, царившая во Дворце правосудия на Иль-де-ла-Сите, где проходил процесс, по описанию одного из очевидцев, была пропитана злобой и ненавистью, «как во время массового смертоубийства»54. В судебный зал битком набились журналисты, адвокаты, офицеры в парадных мундирах и дамы в мехах. Марсель Пруст каждый день забирался на галерею для публики, взяв с собой кофе и сэндвичи, и старался не пропустить ни одного слова. За окнами улюлюкала и вопила толпа клакеров, получивших от Дрюмона по сорок су. Все офицеры, имевшие отношение к расследованию эпизодов, связанных с Дрейфусом, Эстергази и Пикаром, под присягой подтвердили аутентичность документов, включая и письмо Паниццарди, служившее главным «доказательством» вины Дрейфуса. (Министр иностранных дел, которого итальянцы предупредили о том, что письмо сфабриковано, хотел прекратить судебный процесс, но правительство отказалось, опасаясь бунта армии.) Генерал Мерсье, стоя навытяжку, сохраняя подчеркнуто надменное и хладнокровное выражение лица и демонстрируя «уверенность в своей непогрешимости», дал честное слово офицера и подтвердил, что Дрейфус осужден справедливо и законно. Все попытки защиты провести перекрестный допрос отвергались председательствовавшим судьей как не относящиеся к иску. На заявления Золя, его адвоката Лабори или Клемансо, представлявшего газету «Орор», публика отвечала невообразимым гвалтом. Золя, расстроенный и мрачный, пытался сохранить самообладание, но, не выдержав, все-таки крикнул «Каннибалы!», слово, использованное Вольтером в процессе над Каласом. Эстергази, приглашенного выступить в качестве свидетеля, толпа приветствовала возгласами “Gloire au victime du Syndicat!” [64] На выходе из зала принц Орлеанский, кузен претендента на трон, пожал руку автору уланских писем, символу «французского мундира».
Английский визитер писал: Париж бурлит, жаждет крови 55. Закрылись лавки и магазины, спешно покинули город иностранцы. Обезумевшие толпы выбили стекла в окнах дома Золя и редакции газеты «Орор». Антисемитские бунты, организованные Жюлем Гереном, приспешником Дрюмона, вспыхнули в Гавре, Орлеане, Нанси, Лионе, Бордо, Тулузе, Марселе и менее крупных городах, а в Алжире они продолжались четыре дня, сопровождаясь погромами в еврейских кварталах, грабежами, избиениями и убийствами. В Париже открылось специальное бюро, где нанимали бандюг за пять франков в день или два франка за один вечер для того, чтобы они ходили по улицам и кричали: «Долой евреев!», «Да здравствует армия!», «Плюем на Золя!» Когда Золя выходил из зала суда вместе с Рейнахом, на них напала толпа с воплями «Утопить предателей! Смерть евреям!» От расправы их спасала полиция. Потом конная полиция каждый день охраняла экипаж Золя и когда он ехал в зал суда, и когда возвращался домой. Иногда ей приходилось отбиваться от разъяренной толпы, а Демулен, друг Золя и телохранитель, всегда имел при себе револьвер 56.