Девочек звали Валя и Галя. Им было лет по тридцать.
Но, говоря о них, мы с Надеждой Ивановной еще лет двадцать называли их девочками. Теперь половина рабочего времени у Надежды Ивановны уходила на развозку заказов, материалов, приклада и прочего… Но все равно это было выгодно. Мы значительно увеличили нашу производительность.
Теперь у меня в квартире вообще никогда не стрекотала машинка. Все, что я даже себе придумывала нового, шила Надежда Ивановна. Я только принимала клиенток. То есть исполняла роль модельера, приемщицы, директора, бухгалтера и начальника отдела снабжения. Надо сказать, что я и зарабатывала столько, сколько все перечисленные мною люди вместе взятые. Я была очень дорогая портниха. Иначе было нельзя — сбавь я цену, сразу уменьшилось бы число заказов, потому что отпали бы самые важные клиентки.
Моя квартира превратилась в нечто вроде закрытого дамского клуба. Иногда у меня одновременно сталкивались по три-четыре клиентки. Они все равно друг друга знали и потому никаких конфликтов не возникало. Даже наоборот — все под чашечку кофе, а то и под рюмочку коньячка принимали живейшее участие в подборе фасонов и в изобретении новых, еще не виданных моделей. Ни одна из них не повторила бы фасон подруги даже под страхом смертной казни. И притом каждая, обсуждая платье подруги, втайне считала, что у нее будет не в пример лучше, так как у нее-то со вкусом все в порядке…
2Весна в том году была очень неровная и долгая, и я в конце концов заболела, хотя времени на это совершенно не было. Я пробовала лечиться самостоятельно, но, услышав мой глухой лающий кашель по телефону, Славка, который к этому времени уже защитил кандидатскую диссертацию и руководил целым отделением в клинике, немедленно приехал ко мне со своим галчонком. Они в два стетоскопа прослушали меня, обнаружили бронхит и сами отвели в нашу районную поликлинику, так как меня, по их словам, было необходимо «проколоть пенициллином».
Там я его впервые и увидела. Мы сидели вместе в одной очереди в процедурный кабинет к знаменитой на всю округу процедурной сестре Лере, которая делала уколы так виртуозно, что ее не боялись даже дети.
Сперва он сидел через стул от меня, и я, честно говоря, его не видела. Потом подошла какая-то бабуля, он с готовностью уступил ей место и встал около стенки почти напротив меня. Я чувствовала, что он смотрит на меня во все глаза, но якобы не замечала этого, занятая разговором о погоде и ревматизме с бабулей. Потом бабуля начала на него как-то странно посматривать и спросила на весь коридор, нимало не смущаясь:
— Дочк, ктой-то там стоит, вроде знакомый, а никак не признаю? Артист, что ли?
Я была вынуждена на него посмотреть и встретилась с ним взглядом. И столько в его взгляде было затаенного восторга, грусти, сожаления о том, чему уже не суждено никогда сбыться… Я его узнала и поняла. Да, он был артист. Исполнитель цыганских песен, входивший в ту пору в большую моду. Неизменный участник всех «голубых огоньков» и «правительственных» концертов. Он был цыган, но мало похож на цыгана. И, кажется, стремился быть еще менее похожим. На нем был прилично сшитый коричневый костюм, со вкусом подобранный галстук, дорогие ботинки. Прическа была не по-цыгански короткая.
Я тихонько сказала бабульке его фамилию. Она же опять на весь коридор объяснила:
— А я смотрю — знакомая личность, а кто — не припомню. Памяти-то уж совсем нет.
Я посмотрела на него с извиняющейся улыбкой. Он улыбнулся мне в ответ… Улыбка у него была просто обворожительная. Навстречу его улыбке открывалась душа. Тут из процедурного вышла тетка с перевязанной шалью поясницей и настала моя очередь.
Когда я вышла после укола, он встретил меня как знакомую и даже слегка кивнул головой. И я ему кивнула и пошла в гардероб. Прежде чем завернуть на лестницу, я оглянулась. Какая печальная была у него улыбка. Я прощально кивнула ему и скрылась за поворотом.
Мне было понятно его состояние. Не мог же он, известный на весь Союз артист, броситься за мной и на глазах у томящейся от болезней и безделья очереди пытаться со мной познакомиться. «Ну что ж, не судьба, — подумала я. — А жаль…»
Из всех, кто в последнее время бросал на меня такие не двусмысленные взгляды, он был самый привлекательный. И к тому же цыган…
А через две недели я вдруг увидела его у себя дома…
3Хоть это и не поощрялось, но бывало, что заказчицы приходили ко мне с мужьями. Так получилось и в этот раз…
О ней я знала только ее имя. Мне ее порекомендовала одна из моих постоянных клиенток. То ли специально, то ли по забывчивости она не сказала мне, кто она. Вернее, чья она жена, потому что, кто она сама, особого значения не имело.
У нее был срочный заказ. Платье ей нужно было сделать за два дня, к двадцать девятому апреля. Она должна была в нем пойти в Кремль на прием в честь приезда в Москву Фи деля Кастро. Я решила, что она жена какого-то большого начальника или дипломата.
Она позвонила мне двадцать девятого около пяти часов и попросила разрешения зайти за платьем вместе с мужем, так как на прием они отправятся прямо от меня…
Открыла им Надежда Ивановна. Когда он вслед за своей женой вошел в гостиную, где я уже отпускала другую клиентку, то потерял дар речи. Ему потребовалось много времени, чтобы сказать: «Здравствуйте».
Я тоже была удивлена и взволнована, чего уж тут скрывать… Наверное, с каждой из вас случались «эскалаторные» романы, когда издалека заметишь чей-то горящий взгляд, ответишь на него загадочной полуулыбкой, повернешься и посмотришь вниз на то, как он задирает голову, высматривая тебя в высоте. Целая бурная жизнь проживается в эти мгновения… А теперь представьте себе, что герой вашего мимолетного романа заявляется прямо к вам домой…
Жена представила его мне. Мы пожали друг другу руки так, словно виделись впервые. Так, не успев еще толком познакомиться, мы уже заимели нашу общую тайну.
Все разъяснилось довольно просто. Он должен был петь на этом приеме для Фиделя Кастро. Как известно, для таких мероприятий собирали целые бригады артистов — приглашали, естественно, самых популярных.
4Он мне позвонил через три или четыре дня, в один из этих майских сумасшедших праздников. Он сказал, что украл мой телефон у жены.
— Зачем? — спросила я, отчетливо понимая, что таких вопросов задавать не следует…
Раньше у меня были принципы, от которых я, после и вестных событий, старалась освободиться, но, очевидно, все же безуспешно. Остатки этих принципов, вдолбленных в мою голову еще бабулечкой, основательно портили мне жизнь… Я ждала его звонка и не знала, что ему ответить. Ведь он был женат, и я была знакома с его женой. Причем так близко, как может быть знакома с женщиной ее портниха. А при моем воображении я все это время видела их в постели. Честно говоря, его жена мне активно не понравилась. На мой взгляд, она была слишком худа и невзрачна для мужика с такой ослепляющей улыбкой.
В общем, во мне проснулась самая настоящая стерва, чего уж тут греха таить.
— Не знаю зачем — честно ответил он. Потом вдруг нашелся и с надеждой сказал: — Можно вас пригласить на концерт? Правда, у меня там один выход…
— Очень не люблю праздничных концертов… — безжалостно сказала я. Принципы на время победили, но стерва во мне тут же прибавила: — Когда будет у вас сольный концерт — позвоните, я с удовольствием вас послушаю…
Он начал названивать мне каждый день. У нас начался странный, совершенно безысходный телефонный роман. Мы жили с ним в семи минутах ходу друг от друга, но встретились только через несколько месяцев.
Для того чтобы иметь возможность звонить мне, он за вел себе чудную собачку — длинношерстного такса по имени Рыжик, и каждый вечер, иногда поздно, уже после спектакля или концерта, выходил с ним гулять. Другого повода выйти из дома у него не было. Жена его была болезненно ревнива.
Рыжик изучил углы всех телефонных будок, а его хозяин — особенности всех автоматов в округе, узнал по именам всех газетных и табачных киоскеров, у которых постоянно менял двушки.
В конце концов я подумала, что у него никогда уже не будет такой здоровенной русской бабы, а у меня — самого настоящего цыгана, и сдалась.
Встречались мы с ним у меня и очень редко. Это было действительно трудно при его занятости, полной подконтрольности и невероятной популярности. Его каждый человек узнавал на улице и риск, что кто-то что-то расскажет о наших встречах его жене, был очень велик. А причинять ей боль мы не хотели.
Чего только он не изобретал, чтобы заскочить ко мне хоть на минутку. Иной раз прибегал даже с Рыжиком, за счет его прогулки…
Это тянулось месяца полтора. Потом его жена уехала на неделю к матери в другой город, и было решено, что вечером я приду к нему в гости.
Это тянулось месяца полтора. Потом его жена уехала на неделю к матери в другой город, и было решено, что вечером я приду к нему в гости.
Он очень любил свой дом и гордился им, преодолевая тем самым комплекс цыгана; недавно сделал ремонт в квартире, все переоборудовал на свой лад и много рассказывал мне об этом. Ему не терпелось похвастаться новым домом, показать, какой он настоящий европеец и как далеко ушел от своих соплеменников, промышляющих по вокзалам и поездам…
Когда стемнело, предупредив его по телефону, что выхожу, я поднялась к нему на лифте и без звонка открыла дверь.
Рыжик встретил меня приветственным лаем и бросился целоваться. Цыган, прежде чем закрыть за мной дверь, выглянул на лестничную клетку и убедился, что меня никто не видел. Дома он был совершенно другим человеком, каким-то суетливым, неловким, напуганным и надутым одновременно. Он с невероятной гордостью показывал мне свою квартиру, модную мебель, бесконечные статуи лошадей, новый паркет с плинтусами, выкрашенными золотой краской…
Эти золотые плинтуса меня добили… Потом он по-семейному хлопотал насчет ужина, уговаривая меня остаться ночевать, но я, посмотрев на их новенькое семейное ложе, наотрез отказалась даже на время прилечь на него и вскоре с чувством большого облегчения ушла домой.
После этого как-то само собой получилось, что мы больше не виделись. Но он еще долго по инерции мне звонил, гуляя с Рыжиком по вечерам. Наверное, до сих пор, пока не кончились двушки, настрелянные им впрок в самом разгаре телефонного романа.
Может, и называла я его сладким ежиком, может, и нет, я не помню. Как не помню никаких подробностей наших встреч…
Вряд ли он был автором того письма. Случись что, он не стал бы писать, а, скорее всего, позвонил бы по старой привычке…
Двадцать Пятый (1963 г.)
Его звали Виктором, ему было тридцать три года, и он ни разу не был женат.
Татьяна считала, что лучшего мужа мне не найти. Это был человек без недостатков. Он не курил, не пил, занимался горными лыжами, был заботлив и нежен. При этом он очень неплохо зарабатывал и был согласен усыновить ребенка, так как я по-прежнему была бесплодна, хоть и регулярно проходила курсы лечения в специальных санаториях. Я очень хотела ребенка. И не нужен мне был никакой муж при этом, но одинокой женщине ребеночка никто не дал бы…
Чтобы лучше узнать друг друга, мы решили сойтись и пожить немного вместе до свадьбы. Он был готов к немедленному бракосочетанию, но я с некоторых пор побаивалась замужества и оттягивала этот момент как могла…
И все бы было ничего, но я вдруг стала замечать, что мы с ним никуда не ходим и проводим все вечера или в постели, или около телевизора. Мне это показалось странным, и я попыталась несколько раз вытащить его в кино, в театр, в гости… Это оказалось не так-то просто… Он не шел ни в ка кую, изобретая тысячи предлогов, чтобы остаться…
Да и к нам перестали ходить все, кроме клиенток и Татьяны. Даже когда она приходила со своим Юриком, Виктор мрачнел и чернее тучи сидел за столом, не произнося ни слова и следя за Юриком настороженными глазами.
Такое положение дел меня совершенно не устраивало, и я вызвала его на откровенный разговор. И выяснилось, что он дико ревнует меня. Впрочем, обычной человеческой ревностью назвать те чувства, что испытывал он, было бы несправедливо.
Он, например, утверждал, что не может со мной даже по улице идти, потому что на меня смотрят…
— Ну и что? И на тебя смотрят.
— А тебе это приятно.
— Каждой женщине приятно, когда на нее смотрят.
— Но мне это неприятно.
— Почему?
— Представь себе, что ты где-то принимаешь душ, я стою рядом, а мимо идут мужики и на тебя смотрят…
— Постой, постой, но в душе я, наверное, голая стою, а хожу-то одетая.
— Когда ты идешь даже в шубе, то сзади все так колышется и ходит, будто ты совсем голая или еще даже хуже… — упрямо сказал он.
— Почему же хуже? — возопила я.
— Потому что видно не все, а представить себе можно еще ярче, чем есть на самом деле…
Вот тут-то я и вспомнила слова скульптора, что искусство живет намеками…
— А когда ты в платье, — угрюмо продолжил он, — или в костюме, то вообще вся видна, как будто материя прозрачная.
— Хорошо, я сошью себе платья и костюмы свободного покроя.
— Да тебя по одним кистям рук можно представить всю.
А уж когда ты в вечернем платье без рукавов, то вообще караул! У тебя рука, как у другой ляжка… И это большое, белое, прохладное движется на глазах у всех мужиков… С ума сойти можно. А уж про подмышки я вообще молчу…
И что вы про это скажете? Я не знала, как ноги унести! Он оказался просто маньяком. И если я его и называла сладким ежиком, что называется, по запарке, то решительно беру все свои слова обратно.
Даже если на мгновение представить себе, что это он на писал, и то дрожь охватывает. Из письма выходит, что этот маньяк всю жизнь тайно наблюдал за мной? Брр-ррр! Мурашки с палец величиной по спине бегут. За все сокровища мира не соглашусь еще хотя бы раз с ним встретиться…
Двадцать Шестой (1963–1964 гг.)
1Его жену я помню лучше, чем его самого. Она была в темно-синем бостоновом костюме с белой блузкой, заколотой огромной камеей, изображающей женскую головку. Камея была из слоновой кости и оправлена в тонкое червонное золото. Вещица старинная — из тех, что передаются по наследству от бабушки к матери, от матери к дочери.
Мы столкнулись с ней на новогоднем балу для молодежи и студентов, в гардеробе Большого Кремлевского дворца — одновременно протянули наши шубы, но маленький седенький гардеробщик взял мою.
— Хоть здесь-то могли бы не лезть без очереди!.. — углом рта прошипела она, гневно сверкнув на меня очками в тяжелой роговой оправе.
— Но ведь никакой очереди нет, — машинально ответила я. И действительно, к этому гардеробщику нас было только двое.
— Тем более, — голосом нелюбимой учительницы отчеканила она. И оглянулась за поддержкой. Я оглянулась вслед за ней. От группы военных, стоящих в сторонке, отделился офицер в расстегнутой светлой шинели летчика и рысцой потрусил к стойке.
В это время гардеробщик, вернувшись с номерком для меня, забрал ее шубу.
— Ну, зачем же ты сама, — вполголоса виновато пробор мотал он, одной рукой принимая номерок у гардеробщика, а другой стряхивая с себя рукав шинели. — Ты извини, мы там с ребятами договаривались, кто первым будет выступать, кто вторым.
Я вгляделась в его лицо. Это был космонавт. Ни имени, ни номера его я, естественно, не назову, так как встреча наша была случайна, быстротечна и он в ней виноват меньше всего. Я допускаю, что он вскоре или тут же пожалел о том, что произошло, но очень уж она меня разозлила…
2На этот бал меня пригласили мои друзья — джазовые музыканты. Они должны были играть в фойе, в дальнем конце, потому что ближе к центру, где стояла великолепная елка, играл оркестр русских народных инструментов. Все оркестранты были в вышитых рубахах.
Всю эту осень и начало зимы я прокрутилась с моими любимыми лабухами. Они и сами себя так называли, но не очень любили, когда кто-нибудь посторонний так к ним обращался. Право называть их так, даже в шутку, нужно было заслужить…
Джаз я любила всегда. Благодаря верному Лекочке, для которого я в последнее время сделалась кем-то вроде матери, старшей сестры и закадычного дружка одновременно, у меня собралась достаточно внушительная коллекция джазовых пластинок, в основном импортных.
А когда настоящий импровизационный джаз начал в Москве выходить из подполья, то, конечно же, он обрел в моем лице самую преданную и горячую поклонницу. Я люблю и большие оркестры, биг-бенды, но по-настоящему мое сердце принадлежит джазовым трио, квартетам, секстетам… До сих пор обожаю «Модерн джаз-квартет». Полюбила его с первой же пластинки. С первых звуков их волшебного виброфона…
Кстати, именно этому и удивлялись во мне лабухи. Даже са мые умные из них были совершенно уверенны, что джаз — это дело в основном мужское, а девочки, которые вокруг них крутятся, любят больше самих джазистов, чем то, что они играют…
— А как же Элла Фицджеральд, Билли Холидей, Мехалия Джексон? — как-то возразила им я.
— Вокал — это другое дело… — парировал мои доводы контрабасист и композитор Игорь Кантюков, большой балагур и умница. — Вокал — дело чувственное… Рот, губы, глотка — это все инструменты для получения сексуального удовольствия… А музыка — это удовольствие другого порядка.
— А я, в конце концов? — возмущалась я.
— С тобой другая история. Ты большая и чувствительная, как женщина…
— Ну и что?
— У тебя большая поверхность. А кожа нежная и тонкая, она играет роль своеобразной мембраны и передает акустические вибрации, особенно басовые, внутрь на все остальные органы, на их нервные окончания. А как мы знаем, любовь — в ее конечном проявлении — есть ничто иное, как сочетание вибраций с различными амплитудами колебания…