Я невольно начала наблюдать за незнакомцем и отметила про себя, что он посматривает в мою сторону более чем заинтересованно. Впрочем, когда мы встречались взглядами, он почему-то тут же отводил глаза и никаких шагов для развития нашего знакомства не предпринимал.
Потом кто-то из медиков вспомнил о гитаре, и все за пели туристкие и студенческие песни. Потом незнакомец в свитере попросил гитару, слегка подстроив, дождался относительной тишины и заиграл. После первых же изящных переборов разговоры за столом окончательно смолкли, и он запел…
Сказать, что он хорошо пел, — ничего не сказать. Ни до ни после него я не слышала, чтобы так пели. У него был негромкий, но очень глубокий и, я бы даже сказала, тяжелый баритон, которым он владел виртуозно. С музыкальной фразой он обращался как хотел. Где хотел, ломал ритм, где хо тел — отставал, где хотел — догонял, и все получалось замечательно складно. Он был воплощенной музыкальностью. Слова он выговаривал с особым молодечеством, очень по московски. Спел он сперва булаховский романс «И нет в ми ре очей», написанный, как известно, для женского голоса. Тогда этот романс был основательно забыт и прозвучал как открытие…
Он спел еще несколько романсов, потом какую-то шутливую песенку, потом еще… Потом замолчал и отложил гитару и, сколько его ни просили, только улыбался и качал головой, приговаривая:
— Ребята, честное слово, больше ничего не умею…
— Родион, ну пожалуйста, я прошу тебя! — взмолилась Татьяна. — Ну хоть что-нибудь!
— Что-нибудь я не пою, — впервые за весь вечер улыбнулся Родион.
Значит, его зовут Родион и пришел он с Танькиным Юриком, решила я. Они, наверное, вместе работают. Татьяна крутилась у меня с утра, а Юрка заявился как раз с этой толпой гостей. Стало быть, это Танькины происки. Она спала и видела, как быстрее выдать меня замуж.
Я повнимательнее к нему пригляделась. На вид ему было лет тридцать пять — тридцать семь. У него была крепкая, начинающая лысеть голова, но прическу он носил короткую, не скрывающую лысину. Терпеть не могу эти стыдливые зачесы сбоку через всю голову.
Лицо у него было с правильными чертами, но маловыразительное… Мимо таких проходишь, не обращая внимания. Но когда он говорил или пел, лицо преображалось и ос вещалось каким-то внутренним огнем. Когда он смеялся — а делал он это довольно редко, то становился похож на большого озорного ребенка. В его темно-серых глазах начинали прыгать чертенята.
Он был чуть повыше меня, но высоким почему-то не казался. Он не выглядел и здоровяком, но был широк в плечах, крепок и надежен.
2Когда я закрыла за последней компанией дверь, то услышала на кухне характерное позвякивание посуды. Я подумала, что это Надежда Ивановна осталась, и собралась сделать ей выговор, но на кухне у раковины стоял Родион и, засучив свой свитерок по локоть, ловко мыл посуду. Через плечо у него висело кухонное полотенце.
— Вы?
— Так точно! — улыбнулся он. — Не беспокойтесь, я сейчас домою и уйду.
— Зачем вы? Я бы утром все прекрасно помыла…
— Я слышал, вы это говорили своей подруге… Но когда я представил, как вы проснетесь утром и увидите этот бардак, мне стало нехорошо…
— Вы и дома сами моете посуду? — спросила я.
— Когда бываю дома, то да, — улыбнулся он.
— Из этого следует, что дома вы бываете нечасто?
— Да, довольно редко, — согласился он.
Я оказалась права — он геолог, решила я и вдруг ни с того ни с сего брякнула:
— А почему вы за весь вечер ни разу ко мне не подошли?
— Простите, не понял? — Он замер с намыленной тарелкой в руках.
— Я ведь вам понравилась…
— Бессмысленно скрывать, — сказал он, споласкивая тарелку. Он стряхнул ее, поставил в сушку и принялся за следующую.
— Так почему же вы ничего не предприняли?
— Я не очень предприимчив в этом смысле… — глядя на тарелку, сказал он. — И потом — не люблю что-либо делать наспех…
— Почему наспех?
— Я завтра уезжаю.
— Далеко?
— Очень… — усмехнулся он.
— Навсегда?
— Не навсегда, но надолго, — сказал он.
— Но до завтра бездна времени… Я хочу, чтобы вы мне еще раз спели «И нет в мире очей»…
Зачем я это сказала? До сих пор не понимаю. Ведь я смертельно устала и мечтала только о кровати. Будто кто меня за язык дернул…
Он поставил тарелку в сушку, внимательно посмотрел на меня. Я удачно скрыла зевок.
— Я обязательно вам спою как только домою посуду — он улыбнулся, — если вы к тому времени не заснете.
«Неужели он заметил, как я зевнула?» — вяло подумала я. — Тогда я пока приму душ, — сказала я, — это меня взбодрит.
И никакой романтики…
Стоя под горячим душем, я сонно подумала: «Да ладно… Он, в общем-то, ничего… И, похоже, не маньяк. Пусть он будет мне личным подарком на день рождения. В конце концов его специально для этого и привели… Надо будет Юрику спасибо сказать. Не засыпать же мне, такой красивой, одной в холодной постели…»
После горячего душа я разомлела еще больше. Когда я в купальном халате вышла на кухню, там все сияло. В гостиной был собран стол.
— Приборка закончена, — сказал он, пристально посмотрев на меня. — Теперь вам будет не так противно просыпаться. Спокойной ночи… Я ухожу…
— Но ведь вы обещали мне спеть, — зевая в открытую, сказала я.
— Но вы же еле на ногах стоите, — сказал он.
— Тогда я лягу, и это будет моя колыбельная…
Он в сомнении покачал головой…
— Стоит ли?
— Я просто не засну без колыбельной — сказала я. — Подождите здесь, я вас позову, когда лягу.
Он снова покачал головой, но ничего не сказал.
Я ушла в спальню, скинула халат, взяла было ночную сорочку, но, повесив ее на стул, юркнула под одеяло и крикнула ему:
— Заходите.
Он пришел с гитарой.
«Вот дурачок», — подумала я и, блаженно потянувшись, зажмурила глаза.
Он действительно запел. От неожиданности я открыла глаза. Как же он пел… У меня внутри что-то отзывалось на этот голос… И все же, когда он снова заиграл какое-то бравурное вступление, я положила ладонь на гриф гитары.
— Ну что вы дурака валяете? Идите сюда…
Он был очень мил. Впрочем, я отчетливо помню только самое начало. Кажется, я потом позорно заснула на самом интересном месте…
Утром на грифе гитары я нашла записку, засунутую под струны.
«Вы так прекрасны во сне!.. Мы встретимся, как только я вернусь…»
— Конечно… — зевая, сказала я. — Обязательно встретимся.
Двадцать Девятый (1964 г.)
1Первое, что я сделала наутро после своего дня рождения — это позвонила Татьяне.
— Юрик дома? — спросила я.
— Нет, конечно, а зачем он тебе? — насторожилась Татьяна.
— Хотела поблагодарить его за подарок…
— Тебе действительно баба понравилась?
Они с Юриком подарили мне роскошную румяную бабу накрывать заварной чайник. Она была в красной необъятной юбке на вате и в белой расшитой сорочке.
— Мне и мужик понравился… Всю посуду мне перемыл…
— Какой мужик?
— Ваш. Родион.
— Тот, что на гитаре играл? — деловито уточнила Татьяна.
— И пел… — подтвердила я.
— А почему он наш?
— Это ведь Юрик его привел?
— Юрик? — удивилась Татьяна. — А почему же он мне ничего не сказал?
— Ты же сама ему кричала: Родион, Родион…
— Ну и что? Мы у тебя и познакомились… А у Юрика ни одного знакомого с таким именем отродясь не было. Уж я бы запомнила… А что, ты его оставила?
— Но кто-то должен был помыть посуду.
— Ну ты, Маня, даешь! — восхищенно сказала Татьяна.
— И поблагодари еще раз тетю Клаву за треску под маринадом. Скажи, что ее смели в первые полчаса…
— Уже сказала, — задумчиво ответила Татьяна. — Кто же его привел?
— Вот и я об этом думаю… — сказала я.
Правда, думала об этом я недолго. Позвонив медикам, я выяснила, что и они видели Родиона впервые. Игорь Кантюков и Костя уехали с оркестром на гастроли, но это были явно не они. Игорек был с женой, а Костя с девушкой. Он да же отводил меня в сторону и тихонько спрашивал, нельзя ли ему с ней у меня остаться? Я сказала: «Костя, пожалей меня. Я с утра кручусь…» «Ладно, чувиха, отдыхай. Мы где-нибудь пристроимся…»
Девочкам-переводчицам я и звонить не стала. Они все были парами — кто с мужем, кто с кавалером. И ушли тем же составом, это я отчетливо помнила. К тому же и пришли они позже, когда он уже был.
Закончив свои бесплодные поиски, я сказала Татьяне:
— А что я, собственно говоря, переживаю? Ну пришел и пришел. Ну остался! Мало ли кто у меня оставался… Посуду помыл! Спасибо! Ну так и я к нему по-человечески отнеслась… Еще неизвестно, кому большее спасибо… Если ему у меня понравилось, то напишет, где бы он ни был… Или по звонит. Везде есть почта и телефон. Даже с Северного полюса письма доходят. У одной моей клиентки муж полярник, на льдине дрейфует, так она от него раз в месяц регулярно письма получает…
Татьяна, прилежно склонившись над машинкой, строчила летнее платьице для Женьки и хотела непременно все сделать сама, с начала и до конца, только под моим руководством. Она оторвалась от шитья и, задумчиво посмотрев на меня, осторожно спросила:
— А телефон он у тебя взял?
— Когда? Ночью вроде не до того было, а утром он ушел, когда я еще спала…
— Ты мне об этом не говорила… — еще осторожнее и вкрадчивее сказала Татьяна, впиваясь в меня глазами.
— А чего тут говорить?! — возмутилась я.
— О том, что он ушел не попрощавшись…
— Слушай, перестань накручивать! Он записку оставил…
— Можно взглянуть? — с преувеличенной вежливостью, противным следовательским говорком попросила она.
— Да я уж не помню, куда ее дела… — отмахнулась я.
— А ты вспомни, пожалуйста…
Я швырнула ей записку, которая была у меня в кармане моего любимого китайского шелкового халата, багрово-красного в золотых драконах.
Татьяна внимательно прочитала записку, зачем-то посмотрела ее на свет.
— Болтуном его не назовешь… — вздохнула она.
— Краткость — сестра таланта, — невесело пошутила я.
— Слушай… — начала Татьяна и запнулась. — А когда он ушел… Ты все проверила? У тебя все на месте?
— Что ты имеешь в виду? — нахмурилась я.
— Ходют здесь всякие, — дурачась, голосом тети Клавы проворчала она, — а потом вещички пропадают! Пустили тут намедни старушку воды напиться, хватились — пианина нет!
— Думай, что говоришь!
— А что — есть люди, которые только тем и промышляют…
— Чем? Горе ты мое!
— Они из домовых книг узнают, у кого день рождения, и втираются потихоньку с гостями… А спросить, кто он такой, никто не решается… Вот они и гужуются на дармовщинку, да еще и с собой прихватывают…
— Только что придумала?
— Только про домовую книгу. А в ресторанах на больших свадьбах такие пасутся, я точно знаю… Хорошо, что у тебя ничего не пропало.
— Дура ты, Танька!
— Посмотрим, какой ты умной окажешься…
Честно говоря, первые недели две-три я ждала какой-то весточки от Родиона. Было что-то оскорбительное в этой ситуации. Мог бы хоть открыточку чиркнуть, в самом деле, или позвонить… Не на Северный же полюс он уехал…
«И поделом тебе, старой корове, решила я. Теперь десять раз подумаешь, прежде чем тащить незнакомого человека к себе в постель. Хорошо, что действительно ничего не пропало и ничем не наградил…»
2С Олжасом я встретилась в «Пльзеньском» — был такой очень популярный среди молодежи пивной ресторан на на бережной в ЦПКиО имени Горького. Меня туда затащили мои ребята-медики. Они все давно закончили институт и работали по разным лечебным и научным учреждениям, но студенческая их компания не распалась.
Когда они объявляли «плановый пивной путч», то народу в «Пльзене» набиралось человек до пятнадцати. Сдвигались столы. Знакомый официант бегом носил подносы, в три этажа уставленные запотевшими кружками золотистого «праздроя» или дегтярно-черного «сенатора» с твердой, долго не гаснущей пеной, в которую какой-нибудь эксперт обязательно вставлял обглоданный воблиный хвост, и тот, на радость пытливому и пытателю, не тонул добрые десять минут.
Кроме обязательных шкворчащих шпикачек, крестообразно разрезанных по концам, с зеленым горошком, пахучих, слегка раскисших креветок, сваренных, по пльзеньской легенде, с добавлением пива, и соленых сушек, ребята приносили с собой кто чем был богат.
А так как съехались они в свое время со всех концов необьятной нашей родины, то на столе появлялось все: и вяленая сахалинская корюшка, пахнущая огурцом, и камчатская крупная икра домашнего посола, и байкальский омуль, чудом довезенный до Москвы, и вяленая оленина из Заполярья, красная на просвет, и перченый суджук из солнечной Армении, и соленые абрикосовые косточки, запеченные в золе, из Узбекистана. Янтарные балыки и твердая паюсная икра, которую нарезали, как колбасу, из Астрахани, и уже упомянутая вобла. Я же на общий стол всегда готовила тонкие и длинные сухарики из «бородинского» хлеба, натертые чесноком и посыпанные солью.
Пива под такую роскошную закуску выпивалось страшное количество. Даже я осиливала три-четыре кружки. Рекордсмены же выпивали до двадцати кружек. За показателя ми следили строго. Существовал даже некий судейский ли сток, куда заносились показатели каждого соревнующегося. Правда, происходило это в течение почти целого дня, но все равно цифры впечатляли.
В тот день мы с Танькой и Юриком были около «Пльзеньского» ровно в двенадцать. Юрик, большой любитель пива и к тому же микробиолог, был безоговорочно принят в эту пивную компанию.
Был обыкновенный рабочий день, но все равно хвост около ресторана был метров на пятнадцать. Когда мы проходили вдоль томящейся на июльской жаре очереди, она пришла в некоторое волнение, понимая, что мы-то идем без очереди.
Вслед нам послышались какие-то выкрики. А один из страждущих даже приподнял соломенную шляпу и вежливо, но с некоторой иронией поклонился мне. Я пожала плечами — мол, сама буду прорываться с боем… Но у меня осталось ощущение, что этого человека я где-то видела…
Основная компания медиков пришла сюда в половине одиннадцатого и вошла в ресторан с открытием, в числе пер вой сотни жаждущих. А нас встречать отправили Мишку Галкина как самого представительного. Он перешел служить в армию и ходил в капитанской форме.
— Мужики! — басил он, обращаясь к волнующейся очереди, — на них уже заказано, шпикачки стынут, пиво выдыхается…
Очередь недоверчиво утеснилась и пропустила нас.
Швейцар, как следует задобренный Галкиным, гостеприимно улыбался, обнажая ряд крепких стальных зубов. Чем-то он мне напомнил Евгения Кондратьевича.
Уже проходя мимо швейцара, я вспомнила, где видела человека в соломенной шляпе, как его зовут, и даже сама удивилась своей памяти. Это был Наум, поэт-переводчик, которого я только один раз больше десяти лет назад видела в мастерской у Ильи.
— Слушай, Галкин, — я отвела Мишу в сторону. — Там, в очереди, ты увидишь человека в шляпе. Это мой хороший знакомый, зовут его Наум, попроси швейцара пропустить его.
— Чего?! — взревел уже махнувший с полдюжины кружек Галкин. — Да я его так зарядил, что всю очередь можно без очереди пропустить!
Он выглянул за дверь.
— Наум! Чего вы там стоите, мы без вас не начинаем… — зычно соврал Галкин. — Давай, Нема, быстрее. — И, обращаясь к очереди: — Да ладно, ребята, все пройдете! На них же заказано! Вы же видите: гнилая интеллигенция — себя не по мнит! — осклабился Мишка и, вызвав этой немудрящей шуткой сочувствие очереди, погасил ее возмущение.
Вместе с Наумом в ресторан вошел высокий красавец восточного типа.
— Здравствуйте. Спасибо вам огромное… — Наум галантно наклонился к моей руке. — Совершенно не рассчитывал, что вы меня узнаете… А я вот, к своему стыду, совершенно не помню, как вас зовут…
— Меня зовут Маша.
— Маша, позвольте вам представить моего друга Олжаса… — Он назвал его фамилию. — Олжас блистательный поэт, и если вы его еще не читали, то вам предстоит открытие…
— Очень приятно, — сказала я, протягивая руку Олжасу. Тот не поцеловал ее, как Наум, а крепко пожал. — Галкин, у нас найдется еще два места для двух поэтов?
— Это Олжас поэт, а я переводчик, — скромно сказал Наум. Так я познакомилась с Олжасом.
3Тот день мы закончили в пестром зале Центрального дома литераторов, куда не без труда, в несколько приемов, провел нас Олжас. Правда, до ЦДЛа добрались самые стойкие бойцы во главе с несгибаемым Мишкой Галкиным. Татьяна с Юриком давно ушли домой. Славку вслед за ними утащила его законная, Нему мы потеряли где-то по дороге, но все равно народу набралось столько, что пришлось сдвигать два столика.
Пили почему-то «Фетяску» и закусывали бутербродами с сыром, и это после — Пльзеньского с его пивным и рыбным великолепием… Но все равно было весело и за соседним столиком сидел Окуджава.
— Хотите, я вам покажу самое любимое место в Москве? — шепнул мне Олжас.
— А это далеко?
— Нет. Совсем рядом.
— Тогда хочу.
Он привел меня на Тверской бульвар.
— Вот место, с которым у меня связано очень много… — сказал он и пристально посмотрел на меня, не понимая, почему я улыбаюсь…
— Вам это неинтересно?
— Что вы, совсем наоборот…
— Но вы так иронично улыбаетесь…
— Это я о своем, продолжайте, пожалуйста.
С некоторой неуверенностью в голосе он рассказал о Литературном институте, который закончил недавно, о студенческих проделках, о знаменитых руководителях семинаров. Показал, на каких лавочках выпито особенно много портвейна. Назвал имена известных молодых литераторов, которые учились вместе с ним…