Дверь в торце коридора вряд ли была заперта на крючок или задвижку, но времени выяснять это не было. Не сбавляя скорости, Бондарь прыгнул вперед ногами, ощутил на лету соприкосновение подошв с подавшейся внутрь фанерой и ворвался в спальню.
Принесенный не то лихим ветром, не то нечистой силой.
– Караул, – тихо сказала старушка, не придумавшая ничего лучше, чем сесть на кровати в своей старомодной кружевной рубахе.
– Извините за вторжение, – галантно произнес Бондарь, после чего схватил тумбочку, метнул ее в окно и, протиснувшись сквозь разбитую раму, выпрыгнул на мостовую безлюдного переулка.
В сравнении со всей этой катавасией последующий марш-бросок по ночному городу показался ему увеселительной прогулкой.
Не менее часа петлял он по одесским улицам, пересекая дворы, скверы и строительные площадки. Шума погони давно не было слышно, но Бондарь не останавливался, пока не отдалился от гостиницы «Пассаж» на несколько километров. Здесь, на безлюдном бульваре, он первым делом выяснил его название, а потом уж отыскал укромную скамейку и достал телефон. Пришло время позвонить Григорию Ивановичу Пинчуку. Не для того, чтобы пожелать ему приятных сновидений, вовсе нет.
XII. Ночь длинна
В доме царила тишина, звенящая, давящая, пугающая. После гибели сыновей Пинчук не раз ловил себя на мысли, что он будто обречен доживать свой век в отсеке затонувшей субмарины. Особенно бессонными ночами, когда одиночество становилось совершенно невыносимым. Беспросветным, как бездна. Безмерным, как океан. Горьким, как морская вода.
Остальные люди остались за бортом, вместе со своими мелкими радостями и огорчениями. Им не было дела до всепоглощающего горя Григория Ивановича, но они ему тоже стали безразличны. Все, кроме Оксаны, Оксаночки, Ксюшеньки.
Он повернул голову и нежно посмотрел на жену, спящую на другом краю огромной кровати. В свете ночника ее лицо выглядело непривычно мягким, умиротворенным. Словно любуешься ею в размытом фокусе. Или сквозь слезы умиления.
Прикоснувшись к глазам, Пинчук убедился, что его пальцы действительно стали слегка влажными. Похороны Тараса и Андрея выбили его из колеи: душа болит, сердце пошаливает, глаза постоянно на мокром месте. Разделить участь сыновей страшновато, но и жить не хочется. Если бы не Ксюша, Пинчук давно бы застрелился – и дело с концом. Вот как Винсент Ван Гог, например.
Покрытая пигментными пятнами ладонь Пинчука легла поверх раскрытой книги, с помощью которой он пытался отвлечься от мрачных мыслей. От прочитанного оптимизма у Пинчука не прибавилось. Наоборот.
Оказывается, голландский художник Ван Гог страдал приступами безумия, один из которых привел его даже к тому, что он отрезал себе часть уха. Примерно за год до смерти он добровольно решил поселиться в приюте для душевнобольных. Там ему выделили отдельную комнату, которая одновременно служила мастерской; он получил возможность в сопровождении служителя бродить по окрестностям, чтобы писать пейзажи. Между прочим, именно в психушке у Ван Гога первый и последний раз в жизни купили картину, оценив его «Красную виноградную лозу» в четыреста франков.
Художнику бы радоваться, а он совсем пал духом. Удрал из приюта, немного побродил по полям, затем зашел на крестьянский двор. Хозяев не было дома. Тогда Ван Гог достал пистолет и приставил ствол к груди.
Выстрел был не столь точен, как мазки его кисти. Пуля, попавшая в реберную кость, отклонилась и прошла мимо сердца. Зажимая рану рукой, художник вернулся в приют и лег в постель. Вызвали полицию и врача. То ли рана не причиняла Ван Гогу больших страданий, то ли он был малочувствителен к физической боли, но только, когда прибыла полиция, он спокойно курил трубку.
Ночью он умер. Его тело положили на бильярдный стол, вокруг развесили его картины, а доктор, не сумевший спасти художника, принялся рисовать эту сцену карандашом.
Если стреляться, то только в висок, подумал Пинчук, осторожно извлекая из тумбочки пистолет, с которым в последнее время не расставался. Это был черный, с бурым отливом «ТТ». Обхватив пальцами рукоятку с тисненой звездой, Пинчук решил, что она выглядит непропорционально короткой в сравнении с вытянутым стволом. Он плохо разбирался в оружии, но знал, что пистолет был разработан в тридцатые годы Токаревым, а произведен на Тульском оружейном заводе. Отсюда и наименование «ТТ».
– Тула—Токарев, – прошептал Пинчук.
Предохранителя у пистолета не было. Его роль выполнял поставленный на взвод курок. Однако, как говорили знающие люди, это не обеспечивало безопасности владельцу. Случайно заденешь курок и прогремит выстрел.
Хотя почему обязательно случайно?
Покосившись на часы, которые показывали начало четвертого утра, Пинчук приставил ствол пистолета к виску. Указательный палец, положенный на спусковой крючок, мгновенно сделался скользким от пота. Жилка на виске запульсировала с удвоенной частотой.
Все так просто. Стоит пошевелить пальцем, совершить им почти незаметное движение, и все страдания моментально закончатся. Пуля вышибет мозги, расплещет их по голубой наволочке. Проснувшаяся Оксана сначала не поверит своим глазам, решит, что самоубийство мужа ей снится. Но это будет лишь началом настоящего кошмара. В доме соберутся врачи, следователи. Понаедут многочисленные родственники, рассчитывающие урвать свою долю наследства. Чуть позже к общей суете подключатся шантажисты, требуя от Оксаны выдачи деловой документации, а может быть, и доступа к банковским счетам. Не останутся в стороне также представители спецслужб. Ксюша останется совсем одна, лицом к лицу со всей этой свирепой сворой. Одни будут стараться цапнуть ее побольнее, другие станут просто крутиться рядом, норовя залезть под юбку.
Нет, только не это! Пинчук не оставит жену на произвол судьбы, не отдаст ее на растерзание. Он должен жить, должен быть рядом. Он мужчина, он сильный, несмотря на преклонный возраст. Несмотря на солидный возраст, поправился Пинчук, так звучит лучше. А совсем хорошо будет, если опасная игрушка исчезнет. Заряженное ружье однажды непременно выстрелит, это любому известно. Пистолет – тем более.
Усевшись на кровати поудобнее, Пинчук принялся разбирать «ТТ», как это научил его делать инструктор. Для начала он извлек из корпуса колодку, в которой были соединены детали ударно-спускового механизма, но этим не ограничился. Через несколько минут поверх раскрытой книги лежали все эти промасленные штуковины, из которых состоял пистолет: затвор, направляющая втулка, крышка и защелка магазина, какие-то винтики, какие-то шпунтики. Раскуроченный корпус Пинчук сунул обратно в тумбочку. Детали принялся заворачивать в методично вырываемые из книги страницы.
– Ты с ума сошел?
Повернувшись на голос Оксаны, он виновато улыбнулся:
– Разбудил? Прости, маленькая.
Сонное недоумение в ее глазах сменилось враждебностью:
– Я спрашиваю, ты с ума сошел? Что ты делаешь?
– Тебе книгу жалко? – удивился Пинчук. – Ты ведь не читаешь книг.
– На покрывало посмотри, – прошипела Оксана. – Все изгваздано, изгажено.
Покрывало действительно выглядело не лучшим образом. Типографская краска и оружейная смазка оставили на нем немало пятен. Комкая в руках бумажный ворох с металлическими деталями внутри, Пинчук кашлянул и примирительно сказал:
– Не сердись, маленькая. Завтра будем спать на новой постели.
– Которую ты опять перепачкаешь, да? – Зевнув в кулак, Оксана села. – И за каким чертом тебе понадобилось возиться с пистолетом ни свет ни заря? – Она наклонилась вперед, чтобы получше разглядеть часы. – Половина четвертого, подумать только!
– Понимаешь, – медленно произнес Пинчук, – не могу уснуть, хоть тресни. Мысли всякие одолевают.
– Мысли? Какие мысли? – Уставившись в зеркало, Оксана попыталась распушить слежавшиеся волосы.
– Невеселые. Можно даже сказать, печальные.
– А. – Это было произнесено без всякого выражения. – Бывает.
– Лежу вот, сыновей вспоминаю. Тарасика… Андрюшку…
– Ну да, ну да, – покивала Оксана. На ее боку, обращенном к Пинчуку, розовели замысловатые узоры, оставленные складками простыни. Голые грудки воинственно торчали в разные стороны. За них хотелось подержаться. К ним тянуло припасть губами.
Прежде чем заговорить снова, он был вынужден сглотнуть набежавшую слюну:
– Иногда так тошно становится, так тошно…
– Успокоительное принимать нужно, – авторитетно заявила Оксана.
– Ты для меня – лучшее успокоительное, – хрипло признался Пинчук. – Иди ко мне, маленькая.
– Мы же договаривались, Гриша. Только когда я сама захочу.
– Но ты никогда не хочешь!
– А на прошлой неделе?
– Еще скажи: в прошлом месяце!
– Удивляюсь тебе, – раздраженно произнесла Оксана. – Другие после похорон сорок дней в трауре ходят, а у тебя одно на уме. Как можно?
– Мы же договаривались, Гриша. Только когда я сама захочу.
– Но ты никогда не хочешь!
– А на прошлой неделе?
– Еще скажи: в прошлом месяце!
– Удивляюсь тебе, – раздраженно произнесла Оксана. – Другие после похорон сорок дней в трауре ходят, а у тебя одно на уме. Как можно?
– Но мне одиноко! – повысил голос Пинчук. – Мне человеческого тепла хочется!
– Ладно, грейся. – Она взбрыкнула ногами, сбрасывая с себя покрывало. Легла на бок, повернувшись к нему задом. Предупредила: – Только я спать буду, учти.
Ее ягодицы походили на детские, а позвонки, обозначившиеся под кожей, выглядели так трогательно, что возбуждение незаметно покинуло Пинчука, сменившись нежностью, от которой щипало в носу. Виновато шмыгая носом, он свесил ноги с кровати, сунул их в пушистые тапочки, набросил халат и тихонько вышел из спальни.
* * *Ночь выдалась не по-осеннему теплая. Несмотря на ветерок, долетавший с моря, в воздухе совсем не ощущалось сырости. Звезды на небе были почти такими же яркими, как далекие огни города, рассыпанные вдоль горизонта.
Прежде чем спуститься по лестнице в сад, Пинчук постоял на террасе, любуясь жемчужными россыпями на темно-фиолетовом фоне. Он обожал город, в котором родился, вырос и, увы, состарился. Одесса всегда напоминала ему огромную сценическую площадку с дивными декорациями. Зодчие, возводившие город, позаботились о том, чтобы каждый фасад, каждый фронтон был освещен солнцем, чтобы свет и тень играли на стенах великолепных дворцов, храмов и доходных домов. В планировке Одессы чудилась некая воздушность, особенно когда среди зданий и зелени просматривалось море.
Море… Когда глядишь на него, душа раскрывается, подобно парусу. Жить у моря совсем не то, что чахнуть среди бетонных коробок и бензиновой гари.
Это была одна из двух причин, побудивших Пинчука обосноваться не в шумном центре, а на отшибе, как можно ближе к берегу. Вторая причина не имела с романтикой ничего общего. Сплошной прагматизм. В буйные девяностые годы не было во всей Одессе места более безопасного, чем так называемый поселок Палермо, или Шевченко-2, как именовался он в официальных документах.
Точнее сказать, в полной безопасности ощущали себя здесь только постоянные обитатели, действительно смахивавшие на итальянцев из Палермо. Это были цыгане, те самые цыгане, которых, если верить результатам последней переписи населения, проживало в Одессе всего восемь сотен.
Мысль поселиться среди них осенила Пинчука случайно. Однажды, сидя в машине, он от нечего делать наблюдал за пестрой гурьбой цыганок, прохаживавшихся перед ЦУМом. Выбирая очередную жертву, они окружали ее плотным кольцом и принимались наперебой рассказывать про тайных недоброжелателей, про казенный дом, дальнюю дорогу, печаль на сердце, требуя взамен монетку на ладонь. Ошеломленные натиском прохожие, как правило, подчинялись, в результате чего оставались без всей наличности.
Пинчук громко сопел, дергая себя за брови с таким остервенением, словно намеревался выщипать их до последнего волоска. Цыгане раздражали его. Раздражали своей назойливостью, попрошайничеством, бесцеремонностью, неряшливостью.
Давить их надо, размышлял Пинчук, давить, как вшей, как клопов. А еще лучше – сжечь эту заразу скопом.
Примерно в этом духе он высказался, когда в машину подсел полковник милиции, один из тех, кто защищал бизнес Пинчука от многочисленных рэкетиров. На что полковник, невесело рассмеявшись, ответил примерно следующее: а известно ли Григорию Ивановичу, что милицейский наряд даже на пушечный выстрел не осмеливается приблизиться к Палермо? И представляет ли себе Григорий Иванович, какими деньжищами ворочают тамошние наркобароны? Нет? Тогда пусть он распрощается со смелыми фантазиями насчет искоренения цыганского племени. Цветастые юбки, чумазые детишки и золотые зубы – это лишь мишура, видимость, за которой скрывается опаснейшая мафия, организованная по примеру сицилийской. Может быть, сами цыганские бароны и не вхожи в высокие кабинеты, но за них это делают те, кому заплачено. Кроме того, ни один убитый цыган не остается без отмщения, а круговая порука у них такая, что не подступишься.
Они как партизаны в немецком тылу, разглагольствовал полковник. От малых детей и до почтенных стариков стоят друг за друга горой. И несмотря на все наши бодрые рапорты, мы перед ними практически беспомощны. Никто не отваживается связываться с ними. Тронь цыгана, и завтра тронут твою семью, да так тронут, что проклянешь все на свете.
Разговор мог бы забыться, но неделю спустя неизвестные обчистили городскую квартиру Пинчука, до смерти напугав его старушку-мать. Еще через неделю он подвергся нападению обкуренной шпаны, от которой с трудом отбились двое дюжих телохранителей. А беспредел все разрастался, ширился, креп, становясь нормой жизни. Взрывались машины банкиров и депутатов, повсюду орудовали неуловимые киллеры, вчерашние спортсмены скупали паяльники, сконструированные таким образом, чтобы их было удобно засовывать в задницы несговорчивых бизнесменов. Еще некоторое время Григорий Иванович собирался с мыслями, а когда какие-то отморозки грохнули в подъезде соседа, имевшего неосторожность обзавестись шестисотым «Мерседесом», поехал к старейшине Палермо и спросил разрешения обосноваться на его территории.
Сговорились за сумму значительно меньшую, чем та, в которую обошлось возведение особняка. Цыгане были только рады соседству человека, имевшего массу полезных связей. Несколько раз Пинчук оказывал им протекцию на самых высоких уровнях, зато обзавелся неприкосновенным статусом полноправного жителя Палермо. Отныне его не тревожили ни воры, ни грабители, ни даже просто хулиганы, наводнившие Одессу. В поселке не наблюдалось ничего подобного. Здесь царили порядок и взаимоуважение. Даже самые ошалелые наркоманы, забредавшие сюда за маковой соломкой, держались тише воды ниже травы. Нарушителей спокойствия вывозили за пределы поселка и выбрасывали на свалку с глотками, перерезанными от уха до уха. Убийц никто не искал, они и так были у всех на виду. А милицейские патрули по-прежнему объезжали поселок десятой дорогой.
На рубеже двадцатого и двадцать первого века ситуация в корне изменилась. Бывшие налетчики и беспредельщики переквалифицировались в олигархов, криминальная накипь осела, в бурлящем котле рыночной экономики заварилась совсем другая каша. Дикие нравы незаметно ушли в прошлое, и необходимость держаться подальше от города отпала сама собой. Сыновья Григория Ивановича переехали в городские квартиры, однако сам он неожиданно обнаружил, что слишком свыкся с патриархальным укладом жизни в Палермо. Тут было море – не охватишь взглядом. Тут были звезды – не сочтешь. И яблони в саду шумели, и птицы пели, и дожди шелестели по ночам так упоительно, так сладко. Верилось, что это будет продолжаться всегда. До той страшной ночи, когда Пинчуку позвонили из милиции и попросили его приехать на опознание мальчиков.
Сутулясь, он брел по выложенной мрамором дорожке и старался не прислушиваться к внутреннему голосу, твердящему, что пора поворачивать обратно. Голос убеждал его, что не стоит избавляться от пистолета, который может пригодиться в самом ближайшем будущем.
Спорить с ним было бессмысленно. Пинчук прекрасно знал, что это действительно так. Да, пистолет обязательно понадобится – не сегодня, так завтра… не завтра, так через неделю… через месяц… через два… «ТТ» будет терпеливо дожидаться, пока владелец извлечет его из тайника, чтобы приставить к груди или к переносице. И искушение нажать на спусковой крючок может оказаться слишком сильным. Особенно, если Ксюшина привычка поворачиваться к мужу спиной перерастет в семейную традицию.
Пока Пинчук дошел до конца сада, его домашние тапочки успели изрядно промокнуть, но это ему даже нравилось. Он представлял себе, как возвратится в спальню, продрогший, посвежевший. Как обнимет Ксюшу холодными руками, а она взвизгнет и начнет отбиваться, но не сердито, а хохоча во все горло, лягаясь и извиваясь. Старику для счастья требуется не так уж много. Может быть, он будет счастлив даже в том случае, если молодой жене таки удастся отвертеться от исполнения супружеского долга. Но пистолет в тумбочке у изголовья старика – это явно перебор. Без него спокойнее.
Отсыревшая дверь уборной открылась с трудом, словно не желая впускать хозяина. С тех пор, когда в особняк провели водопровод, ею почти не пользовались. Окошко и черная дыра уборной заросли паутиной, всюду валялись высохшие трупики мух, позабытая туалетная бумага выглядела как свиток пергамента.
В тот момент, когда сверток с деталями разобранного «ТТ» полетел в выгребную яму, в кармане пинчуковского халата ожил, завибрировал крошечный телефон. Было глупо рассчитывать на то, что кто-то звонит в такую рань, чтобы сообщить какие-то добрые вести. Некоторое время Пинчук тупо глядел на дисплей, высветивший незнакомый номер.