— Отдаю, тридцать денежек и установленную долю выплавленной руды. Делаю все, что положено, а сам остаюсь ни с чем.
— Господи, — воскликнул Ханс, — он остается ни с чем! А что же ты не возвращаешься к Нетке, которой по милости господина короля и госпожи королевы отвели прекрасный надел? Ты ее не кормишь, скверно о ней печешься, но твой повелитель, который сделал ее такой богатой, ныне велит тебе собираться в дорогу и торопиться в Мликоеды!
В ответ на эти слова Петр начал плакаться сетовать на свою нищету и под конец сказал:
— Сударь, все мое богатство я выменял на копу яиц, и теперь, когда должны вылупиться цыплята, ты хочешь, чтоб я все бросил?
— Вот именно, — сказал Ханс, — теперь самое время! Нетка поджидает тебя седьмой год, состарилась от горя. Недавно я поведал королю и благородной Анежке Неткину историю, просил дозволения заглянуть к ней в Мликоеды. А сын твой, Якуб, с каким-то вралем-монахом собирал милостыню на рынках и рылся в свинячьих помоях, чтобы как-нибудь прокормиться. Он обносился до дыр, ноги — сплошная рана. Король и благородная Анежка сжалились над ним, преподнесли небольшой подарок, а поскольку рассудком он слаб и один не нашел бы дорогу, велели они, чтоб я довел его до порога дома. А потом я должен был разыскать тебя, что я и сделал. Так что собирайся в путь.
Кузнец чуял в этой речи какой-то подвох. Не мог он поверить, чтобы король вспомнил об убогой кормилице, и поскольку от природы характер у него был скорее подозрительный, чем доверчивый, и поскольку с давних пор Петр имел на фламандца зуб, то стал он бормотать себе под нос какие-то ругательства и оглядываться на палку, которой мог бы подкрепить свое несогласие.
«Эх, — думал он, — все, что исходит от этого дьявола, провоняло адом, а мне даже ночью на ум не придет бросить свои дорогие печи. Я вколотил в них столько ссребряшек — и чтобы теперь, когда есть надежда их ьозвернуть, оставить свое место?! Да как так, кому? Уж не Хансу ли? Мерзавцу, который отобрал у меня дом и надел? Не-ет, и не подумаю!»
Меж тем фламандец отвязал ремень от дуги седла и вынул из подсумка крепкую веревку. Сплетенная из шести ремешков, она была такой прочной, что на ней спокойно можно было вести быка.
«Что делать?» — подивился кузнец и на всякий случай схватил кирку, которой разгребал костер. Потом, не полагаясь лишь на свою силу, обернулся он к одному из своих помощников и, произнеся немецкое имя, сказал, чтоб тот позвал бирючей.
— Так заведено, — пояснил он фламандцу, — эти парни взяли на себя обязанность охранять окрестности Иглавы. Они поступают согласно распоряжению господина управляющего, которому король дал дозволение разбирать дела на месте преступления и злодейства. Видишь вон те виселицы? На них болтались двое пройдох, которым захотелось присвоить мое добро. Правда, случилось это давно, но все равно подумай об этом!
У Ханса, пока Петр говорил, на лбу вспухли жилы. Обычно он держал себя высокомерно, но когда приходил в ярость, кровь бросалась ему в голову с такой силой, что он не мог даже прямо стоять на ногах.
— Однажды, — продолжал Петр, — я попросил Якоубка влезть на стену, то бишь на тот забор, который отгораживает дом перед Тынским подворьем, а ты меня схватил, как бирюч хватает вора, не назвал по имени и вел себя так, будто мы не знакомы.
— Эх, — отмахнулся Ханс, — оставим это! Готовься в путь!
— Потом, — не унимался Петр, — меня избили и привели к судье, который судит по саксонским правилам. Правила эти строгие, да разве тебе не известно, какое право теперь входит в Иглаве в обычай и какое писарь записывает на своих бумагах?
— Баран, — ответил Ханс, — пожива мясника, собирайся, довольно болтать, довольно молоть ерунду!
Сказав так, Ханс дал знак своим слугам, и те схватили Петра и повалили наземь. Потом связали за спиной руки и пинками заставили идти вперед. Ханс забрался на кобылу и, трясясь от ярости, поехал вместе с Петром к управляющему, о котором упоминалось уже раньше. Управляющий жил в каменном доме неподалеку от деревни, с незапамятных времен стоявшей на берегу реки. Между древним поселением и рудником было несколько конур-ларьков и харчевен, где спали, ели и веселились те, кому посчастливилось добыть лот серебра. Когда процессия во главе с бывшим жителем Фландрии приблизилась к ним, один стал помешивать в котле какое-то варево, другой — терся хребтиной о сваю, а третий — расхохотался, показывая пальцем на Петра. Он был очень рад, что дошел черед и до него.
— Хе-хе! — воскликнул он. — Вот и ему конец! Дождался! Вчера ковал, будто котельщик, лохань под масло, чтоб бирюч мог поджаривать в нем жуликов, а нынче самого ведут прямиком на виселицу. Господин палач заключит его в свои жаркие объятья!
Тут поднялся такой визг и гвалт, что за Петром увязались детишки, тыкавшие пальчиками ему в спину, а женщины, служившие в харчевнях, поджав коленки и подложив под задницу ладони, заливались хохотом, будто сам черт щекотал их рогатиной. Под этот гвалт Ханс и Петр проследовали мимо рабочих-горняков через весь лагерь. Остановились только возле оббитых дверей, и тут к ним вышел управляющий Иглавских гор. Бывший житель Фландрии обратился к нему так:
— Тот, кого я связал, имеет разрешение плавить руду в одной печи, а он плавит в двух. Когда я к нему пришел, он мигом схватил лохань и кувшины и залил огонь во второй печи.
Управляющий — слушая эту речь, он обламывал тростник — порылся в своей памяти и, согласно кивнув, подтвердил:
— У него разрешение плавить в одной печи, и платит он за одну печь!
— Потом, — снова заговорил фламандец, — человек он вороватый, его судили согласно нашему городскому праву, потому что он собирался совершить в моем доме нечистое дело, противное приказу.
— Это уж дело другое, — отозвался управляющий. Фламандец не унимался и добавил вот что:
— Это дело — уже третье, и замолчать я его никак не могу, потому как оно направлено противу воли нашего доброго короля.
Едва прозвучало имя короля, управляющий поскреб в затылке, вытянул нос на треть его длины и разинул рот. К черту, не желал он, чтобы тут произносили всуе это имя. Отчего? Ему представлялось, что Иглавские горы — малое королевство. Он во что бы то ни стало желал управлять им один. Сумки его были бездонны, в них могли поместиться два здоровых куска серебра, язык у него был подвешен хорошо, палачи были беспощадные, войско состояло из пятидесяти наемников, защищенных надежными панцирями (ведь столько мастеров, согнанных со всех концов света, было у него в подчинении), а ежели у человека приятельские отношения с палачом и все у него в повиновении и страхе — отчего ему держаться за королевскую мантию?
Пока в голове господина управляющего копошились подобные соображения, фламандец разглагольствовал о Петровых прегрешениях и рисовал его чуть ли не убийцей.
— За свои провинности Петр легко мог бы лишиться головы, но ежели милостивый король желает, чтоб он предстал перед судом, а из горной деревушки был изгнан, я должен исполнить его волю, ибо король есть король и его волю должно исполнять во всех концах Чешской земли, — вымолвил управляющий, соображая, что кто-нибудь из его родственников мог бы взять Петровы печи себе.
По всему этому — по нашей истории, которая будет иметь свое завершение, — прекрасно видно, что дух управляющих и Полупанов надежно сработан и совпадает в целенаправленности. Короче: бывший житель Фландрии желал того же, что и управляющий. В препирательстве, которое при этом возникло, разумеется, ничего не было произнесено открыто, и Петр стоял средь них болван болваном. Под сапогами какого-то верзилы скрипнули ступеньки, внизу у входа еще один разбойник оттачивал острие своего копья, а со двора сюда доносились крики и удары. Такие звуки мужества не придают!
Вы считаете себя героем? Ненавидите бесправие, и при одном взгляде на избиваемого слабого человека в вас бунтует кровь? Ах, попробуйте улизнуть, коли вас изловили! Враз проглотите свое возмущение, или вам укоротят вашу щегольскую фигуру и не на что будет водрузить вашу шляпу!
Подобная мудрость жила у Петра в крови, и желание мстить провалилось куда-то на дно его растревоженной души.
— Ну как? — спросил фламандец и поставил ногу в тесном шкорне на лавку, которая известна была как «лавка справедливости».
— Бери! Высокородный король, да будет восхвалено его имя, желает этого, а я, его прислужник, — не смею его ослушаться.
— А печи? — спросил Ханс.
— Та, в которой этот дьявол плавил руду незаконно, отойдет королю!
Ханс по прозванию Каан хитро прищурился, а поскольку от роду был терпим и уживчив, поскольку был сама доброта, то удовлетворился тем, что досталось.
МОЛОТ И НАКОВАЛЬНЯ
МОЛОТ И НАКОВАЛЬНЯ
Дней пять спустя к селу Мликоеды подошла небольшая процессия. Ханс, рассевшись на хребте могучей кобылы, бормотал молитву и поглядывал на бродячего пса, который, унюхав дичь, свесив голову, трусил сбоку от его коня. Где-то у края тучи каркал ворон, и эта птица, и этот пес, и туча возбуждали тягостные мысли. Да и как иначе, ведь в печальной процессии ехал на лошади и Петр: руки у него были связаны за спиной, и он с трудом удерживался в седле. Болтался, будто мешок с горохом, и двое слуг Ханса нежно подпирали его.
Когда процессия подъехала к деревне, какой-то челядинец, заметив ее, перекрестился.
Шедшая впереди старушка, которую они обогнали, тут же скрылась за деревом.
На повороте дороги процессию с фламандцем во главе увидел малый ребенок, которого мать посадила на зеленой меже, чтоб успеть нажать немного травы; ребенок протянул к Петру ручки и заплакал навзрыд.
Процессия добралась до мликоедовских гумен, и тут бывший кузнец свалился с лошади и потерял сознание.
— Развяжите ему руки, — сказал Ханс, — и брызните в лицо водой!
Слуги оставили своего господина, склонившегося над кузнецом, и пошли искать колодец, и пропадали так долго, что челядинец, который увидел их раньше других, и старуха, и мать, которая положила ребенка в траву, без труда их обогнали, сделав при этом большой крюк и не глядя в их сторону, поскольку очень боялись. Вломившись в Неткины двери, челядинец сказал:
— Видел я ворона на горизонте и какого-то господина, у которого над людьми страшная власть. Человек этот похож на того, кто ночевал у тебя и привел к тебе сына. А что до того, кто был связан, ей-ей, я узнал в нем Петра.
Челядинец еще не все сказал, как в дом вошла старуха со словами:
— По небу летит черная туча, погода портится, и видела я одного, кто упал с коня, лицо у него честное. А у того, кто его бил, лицо как у сыча.
Следом за ней пришла мать с ребенком на руках и сказала:
— Дайте немного молока, потому что на дороге человек валяется. Наверняка он голоден и упал от слабости.
Не успела эта женщина договорить, как отворились ворота усадьбы и вошел фламандец, а за ним — Петр и двое слуг.
Ханс встал посреди комнаты и, показывая на Петра, сказал:
— Вот твой Петр! Он грешник, он бросил вас, и потому нигде нет ему покоя! Я нашел его, когда он копался в руде. Я видел, как он нарушает предписания и посягает на собственность короля, и не отдает ему ту часть, которая полагается по закону. Я настиг его, покрытого позором. Люди отворачивались от него, а бабы, что стирают белье рудокопам и не знают стыда, и нет у них совести, скакали вокруг него и, шлепая себя — по ляжкам, сыпали ему на голову то, что называется парша. Я бы осудил его и отдал палачам, но сердце у меня доброе, я отходчив, а потому как ты служила королю, я сохранил Петру жизнь. Не желаю я вести его дальше. Дарую ему милость. Я снял с его рук веревки и не переломал ему ног, хотя по закону именно так следует поступать с бродягами.
Ну вот, я выполнил то, что обещал, привел этого негодяя, чтобы он раскаялся и на склоне лет жил в согласии с установлениями короля и заповедями Божьими.
Нетка выслушала речи бывшего жителя Фландрии, не проронив ни звука. Навалилась на нее великая тяжесть, ноги подкашивались, а сердце переполняло странное чувство.
Чувство страждущей любви, чувство, оборотная сторона которого — кровавая отметина!
Тоска и печаль, сокрушавшие ее, когда спала она, притулившись в уголке дворцовых комнат, давние горести, минувшее, ушедшее время, вёсны, которые уже не воротишь, и загубленная жизнь — все это разом вспыхнуло в ней ярким пламенем. И расплакалась Нетка навзрыд, как плачут малые дети. Потом вытерла слезы, превозмогла себя, вытерла для фламандца стол. Выдвинула его на середину комнаты, а своего супруга и Якоубка, который меж тем воротился домой, хотела накормить возле печки. Она будто обмерла. Делала свое привычное дело и только на единый миг взглянула на Петра.
Он быстро и коротко дышал. Голова упала на грудь. Локти он обхватил ладонями, а на этих локтях виднелись следы веревки. Кожа в тех местах чуть ли не почернела.
Нетка была покорной. Бог и Дева Мария, и мученицы, и добрые святые никогда не говорили ей; что можно обороняться. Она хранила верность королю, прислуживала королевским слугам, но в тот миг, о котором идет речь, взорвалось в ней чувство страждущей любви. Душа Нетки вспыхнула огнем. Преобразила ее в пламя. Душа полыхала, как шкура дьявола.
И тут шваркнула Нетка деревянной миской об утрамбованный пол, миска грохнула и разбилась. Не стерпев, поднялся и Петр; фламандец полуобернулся. Повернул свою жирную харю и перестал жевать.
А что дальше?
Нужно было бы обладать взглядом орла или орлицы тому, кто первым рассказал Неткину историю и сумел заметить, кто шевельнулся раньше и кто первым схватился за оружие, кто первый — Петр или бывший житель Фландрии?
Надо думать, бес вселился в обоих, и оба в каком-то дурмане набросились друг на друга. У фламандца был меч, и меч этот был на три стопы длиннее оружия кузнеца. Он замахнулся им и, хотя говорят, что лишь оборонялся, задел кузнеца и отворил у него одну из жил. Петр пошатнулся, Нетка ринулась к нему и страшно вскрикнула. Бывшего жителя Фландрии охватил ужас. Он содрогнулся. И то ли нанес укол, то ли неожиданно и стремительно отклонил острие, но его меч пронзил Нетку.
Может, фламандец нанес удар. Может, Нетка, птицей бросившись к Петру, сама налетела на меч, которым фламандец собирался проколоть Петра, — так или иначе, но лежит она на земляном полу неподалеку от печки, и лицо ее становится все белее, и ее слабеющая рука ищет руку супруга. Найдя ее, обернулась Нетка с улыбкой к Якоубку, который в эту страшную минуту дополз до нее на коленях.
Этот день стал днем Неткиной смерти. А также днем, когда убит был фламандец, которого Петр поразил его собственным мечом. Он пропорол ему живот. И, оставив Ханса валяться на полу, вышел, вскочил на Хансова коня и, поспешая, чтоб не настигли его бирючи, поскакал прочь от этого места.
Якуб побежал было за ним, но поскольку шаг у Якуба был нетверд, а Петр скакал на резвом скакуне, они никогда больше не встретились.
Что до фламандца, то нужно добавить, что слуги полояшли его на веревки между двух лошадей и двинулись к судье. Ханс стонал, над ним кружили злые духи, его страшила тень смерти. Несчастный призывал Бога и дьявола, выкрикивал проклятья, да такие страшные, что слуги затыкали уши.
Когда наступила ночь и на болотах замерцали светляки, когда дорога стала пустынна как спереди, так и сзади, когда сова сове посылала эхо, несчастных охватил такой ужас, что спихнули они тяжелое тело фламандца на дно болота и разбежались кто куда — домой, на родину, за пределы прекрасной Чехии.
Кесленк — добрый дядюшка и строитель — прождал Ханса до самой своей смерти, а король и прелестная Анежка забыли о нем.
ПЕВЕЦ
В году 1235 по большаку, который ведет от поселения, называемого Furt im Wald (и это, если переложить на язык чешский, звучит как «Брод в лесу»), ехал бродячий певец по имени Рейнмар. Ехал на осле, а его ученики и сопровождающие сидели на пестрых коняшках. Рейнмар был слепец, на осле его настоящей упряжи не было; нет-нет, а приходилось двум слугам вести его животное на длинных вожжах. Они были настороже и, если дорога шла лесом, предупреждали хозяина:
— Учитель, наклонитесь, едем под деревьями.
Заслышав предупреждение, Рейнмар закрывал рукою чело. Улыбался, кивал головой вместо ответа и произносил всегда одно и то же:
— Ведите моего осла осмотрительнее! А если заупрямится, не бейте слишком!
Они ехали третий день. Котомка Рейнмара была уже пуста; впрочем, воду они набирали из родников, а что до еды, то удавалось им иногда поймать дикого голубя или схватить в норе зайца.
Нищета плохо сочетается с богатыми одеждами, однако к роскоши Рейнмар и его друзья имели неодолимое пристрастие. Одевались пышно, словно напоказ, и любой встречный мог подумать, что это князья. Нищие, понятно, часто просили у них подаяния.
Когда маэстро со своими учениками одолел часть пути — они были уже недалеко от чешской границы, — Рейимаров осел остановился под ольховым деревцем, чтобы пощипать молодых листиков. Маэстро потрепал его по холке, слуги ротозейничали, а раздосадованные ученики стирали локтем пушинки, прилипшие к их шапкам. Вдруг поблизости послышалось пение или распевное чтение какой-то литании.
— Ну вот, — заметил кто-то из молодых шляхтичей, — сейчас Рейнмар фон Зветер отдаст нищему певцу последнюю денежку.
Маэстро расслышал замечание, нахмурился и проговорил словно бы нарочно: