Оказывается, полюбил. И так долго этого не понимал. Ну да, ну, познакомился с девочкой. Точнее, познакомили. Ну, договорились, почти на автомате, еще разок увидеться. Ну, сходили в кино. Потом завернули в «Что делать». Единственный душевный ресторанчик, что оставался тогда в Москве, после того как «Звездочку» на Пятницкой закрыли. Ну, сразу же увлек первокурсницу, видно было. А оказалось, что большей романтики и большей нежности в его жизни никогда и не было!
Но понял это не сразу. Ушло в долговременную память, как все самое важное и ценное. А теперь, спустя годы, перед глазами встают до боли зримые, реальные до самых мельчайших подробностей картины из прошлого. Словно призраки обретают плоть. И вновь перед глазами встают тот вечер, и тот город, и тот трамвай, где она приложила к окну свою ладошку, прощаясь с ним. И он был так счастливо полон ею…
Нет, веско проговорило что-то циничное внутри. Не столько ею он был полон, сколько тем шампанским, а потом и коньяком, что принял в «Что делать». И собою. Студент-бизнесмен, как же. Способный купить все спиртное в этом ресторане. А завтра заработать столько же. И явно закруживший голову девочке маленькой…
Потом не раз проезжал мимо этого места, уже когда окончил академию и начал работать. А Настя осталась там учиться, и их дороги, казалось, разошлись. И если бы не та встреча на «Баррикадной», то, быть может, разошлись бы навсегда…
Ну почему, почему судьба принесла ему ненужную — в общем-то, очередную — Наталью тогда, когда глухота его — проклятие его — начала уже проходить?
«Помнишь, кино. Странно, мы вышли из кинотеатра близкими, почти родными людьми. Словно растворилось что-то стоящее между нами, и мы уже не знали никого ближе друг другу, кроме нас самих. Что с нами сделало это кино…
Помнишь, как безоглядно мы бросились в объятия друг друга? Странно устроен мир. Почему тогда, когда никого не было у нас… Когда для меня, заброшенного далеко от родины, не было ближе и любимее тебя, а для тебя, одинокой в большом городе после большого горя, вдруг ближе всех оказался я… почему мы, две щепки в бурлящем потоке жизни прибившиеся друг к другу, двое нашедших в другом такое необходимое тепло, — почему мы потеряли друг друга?
Знаешь, мне больно сейчас. Та боль расставания, что отступила перед новым приключением и новой надеждой на будущее, вернулась с памятью. Ну почему ты сама не появляешься? Ты же знаешь, я не могу… не могу теперь подойти к тебе первым… Обида твоя, наверное, не прошла, и ты живешь с нею? Эта проклятая глухота… И немота, когда я не нашел слов, которые вернули бы твою улыбку, вернули бы тебя. Сказали бы тебе, что не было никого дороже тебя…
Не было. В этом городе… И в том вечере. В том медленном снеге, медленном шаге и темном дворе… В том несмелом тепле между нами, в том холоде ночи застывшей Москвы-реки, в той ласке и робости. Не было… Не было.
И что — сегодня для меня это стало чужим? Все это будет наполовину? А та половина, которая живет в ней, в Насте, — будет принадлежать чужому мужику, с которым она рано или поздно разделит постель? И свое — мое, мое! — тело? А то и душу, заменив в ней меня!
Я глухой и немой, только не великий немой, а просто великий дурак. Где ты сейчас, девочка? Чем ты живешь, как ты живешь? Может, уже нашла кого-то зрячего и нежного? Как мне вернуть тебя? Ведь я не могу подойти к тебе пер…
Стоп! Почему не могу? Почему первым? Ведь звала же она меня к этому психотерапевту! Звала с его помощью все склеить! Да, пусть после первого сеанса ты отверг это вмешательство постороннего в свою жизнь. Но ведь не поздно все переиграть! Вот он, повод, ничего не говоря, не оправдываясь жалко и не принимая позу побитого пса, снова вступить в контакт с женой. А если тот доктор окажется на самом деле серьезным — может, не поздно будет и все вернуть? Или поздно?»
И Виктор почти бросился в свой кабинет, чтобы найти визитную карточку врача.
— Виктор Николаевич, звонит представитель фирмы «Фарфор Императорского дома», очень просит соединить с вами, — звонок секретарши прошел по «особому» каналу. Его по распоряжению босса специально зарезервировали для суперважных звонков, которым разрешалось отрывать его от самых важных дел или переговоров.
Что там, Евгения кнопки перепутала, что ли? Какие, на хрен, коммерческие предложения по этому каналу? Сашка на что, гендиректор?
— Я посоветовала им дать предложения в письме на адрес генерального директора, — начала оправдываться Женька. — Еще вчера. Александр Викторович его изучил и велел переадресовать письмо вам. Посмотрите, пожалуйста, оно стоит под грифом «Особо важно» в утренней сводке. А теперь они звонят и спрашивают, какая реакция. Говорят, что хотели бы сделать предложение вам, прежде чем обращаться к Алибекову.
Хм, а ребята в курсе ситуации, оказывается! А в сводку он действительно не посмотрел, балда! Ну да, с утра этот звонок из Воронежа о наезде на тамошнюю сеть… С ритма сбили, снова все мозги на Владимирского, поганца этого, переключили…
— Ладно, не дуйся, — хмуро сказал Виктор. — Соедини…
Голос в трубке был солидный, с долей бархатистости. Уверенный в себе директор преуспевающей фирмы, не иначе.
— Виктор Николаевич? — полувопросом осведомился «директор». — Меня зовут Александр Евгеньевич, я гендиректор фирмы «Фарфор Императорского дома».
«Ну?» — мысленно произнес Серебряков. Что-то он не слышал ничего о такой фирме. Щипачи какие-нибудь по-мелкому… С такими-то претенциозными названиями.
— Думаю, вы нас еще не знаете, хотя вот волею судеб оказались мы на одном рынке. Мы относительно недавно образовались, на базе одной неплохой, как нам кажется, идейки. Причем, как думается, идейки, которую нам было бы выгоднее разрабатывать вместе с вами. Как с фирмой, имеющей многолетние традиции на рынке. Вот, хотелось бы договориться с вами о встрече, чтобы обсудить детально…
— У меня есть гендиректор, — сухо ответил Серебряков. — Подайте ему предложения. Если он сочтет их полезными, договаривайтесь с ним.
Голос в трубке хмыкнул:
— Видите ли, Виктор Николаевич, с ним мы уже навели контакты…
Ах, Сашка, подлец, и не доложил! Ах да, ведь он сам не прочитал письмо…
— …которые обе стороны нашли вполне перспективными.
Какой-нибудь из советских чиновников, обретших себя в новом бизнесе. Больно уж гладко да ровно выговаривает!
— Именно Александр Николаевич посоветовал обратиться к вам напрямую, сославшись перед вашим любезным секретарем на свое согласие.
Брови Серебрякова невольно поползли вверх. Во дает директор! Он уже распоряжается — подключать кого-то к нему напрямую или нет! А по телефону об этом ему доложить слабо было?
Или это сигнал того, что все уже, «сливает» Сашка? Дистрибьюторская сеть рушится, обороты сокращаются, — все, конченый человек Серебряков, пора на стороне местечко высматривать?
Как он их все-таки разбаловал, работничков!..
— …устроит?
— Что? — черт, отвлекся. — Повторите последнюю фразу…
Пожалуй, слишком жесткими получились эти слова. Ну да ладно, не он к ним пришел, а они к нему…
— Я только лишь спросил, какое время вас бы устроило и какой день, — не смутился собеседник. — Мой шеф хотела бы предложить завтра, в десять утра, в нашем офисе. Но она готова с удовольствием подстроиться и под ваше расписание…
Баба еще к тому же! Что она может предложить ему интересного в бизнесе, который он пропахал весь с самого начала?
Не, ну что это такое! — начал раздражаться Виктор. Какой-то нелепый звонок, его уже нагло приглашают в свой офис, а разговор ведут так, что ни хрена не ясно, о чем, собственно, речь?!
— Послушайте, э-э…
— Александр Евгеньевич, — любезно напомнил звонивший.
— …Александр Евгеньевич… Спасибо, конечно, за приглашение. Но не кажется ли вам, что стоило, может, хотя бы в двух словах рассказать, о чем идет речь? Прежде чем приглашать к себе меня? — Яд сам собой выплеснулся в голос.
— Ах, простите, — не изменил любезности незримый Александр Евгеньевич. — Я забыл, что вы еще не видели нашего письма. Странно, Александр Николаевич уверял меня, что вы его непременно прочтете…
Вот пес, да он еще и издевается!
— Речь шла о том, что наша фирма готова была бы разместить на вашем предприятии довольно высокотехнологичный заказ. С соответствующей доплатой за технологичность и качество, конечно. Мой шеф считает, что вы в состоянии наиболее качественно и со вкусом выполнить наш заказ. А это как раз основные наши требования.
— Какой объем заказа? — осведомился Виктор.
— Ну, для начала… — собеседник сделал паузу, но видно было, что лишь для подчеркивания эффекта. Неужто нашелся кто-то, кто поможет ему перестоять, продержаться эти несколько недель, пока он не отразит наезды Владимирского? Сколько там и чего? Тысчонки две сервизиков, долларов по триста хотя бы — уже это было бы замечательно! Молодец, Сашка, правильно их на меня перенаправил!
— …десятка два столовых сервизов, — докончил голос в трубке.
Что-о?! Нет, положительно убью и Сашку, и Женьку! Да за такие шутки!..
— Простите, Виктор Николаевич, — после легкой паузы продолжил телефонный собеседник. — Мой шеф предупредила, что объемы могут показаться вам мизерными. Она просила передать вам…
Передать?!
— …что, несмотря на небольшое количество, объем заказа в ценовом выражении может быть для вас интересен. Хотя мы, конечно, прежде всего хотели бы получить от вас калькуляцию в соответствии с нашим техническим заданием и уже от нее танцевать…
Ох, стервецы!
— Боюсь, меня это не устроит, — холодно произнес Виктор. — Я мелочами не занимаюсь. Всего доброго.
— Жа-аль, — протянул голос. — Анастасия Сергеевна будет очень расстроена, если нам придется обратиться на Пушкинский завод…
— Кто такая Анастасия Сергеевна? — уже раздраженно спросил Серебряков.
— Как, разве я не сказал? — до предела искренне удивился собеседник. — Анастасия Сергеевна Серебрякова. Владелица нашей фирмы…
Глава 8
— Антон Геннадьевич, мне нужна помощь…
Что-о? Я не поверил своим ушам. Железному Серебрякову нужна помощь?
— Я весь к вашим услугам, Виктор Николаевич, — ответил я как мог предупредительней.
— Разрешите подойти к вам? — вот ведь так и остается у него это неистребимое военное: «разрешите»!
— Когда вам удобнее?
— Ну… — он замялся. — В общем, не принципиально. Но мне самому хотелось бы поскорее. Знаете, как перекат в реке — хочется поскорее преодолеть, чтобы спокойно плыть дальше…
Эге, что-то серьезное! Какие поэтические сравнения!
— Виктор Николаевич, приходите в любой момент. Лишь бы у меня не было приема. Вот, скажем, в тринадцать двадцать вас устроит?
Он помолчал. Возможно, вспоминал, нет ли чего-то назначенного на это время. Потом решительно произнес:
— Хорошо. В тринадцать двадцать я у вас.
…За две минуты до назначенного срока за окнами прошуршал его серебристый «Мерседес». Люблю людей точных, хотя… По нынешней-то Москве… Каюсь, сам уже стал бояться назначать точное время. Где влипнешь в пробку, предсказать невозможно!
Но здесь, на Рублевке, попроще. Хотя тоже стало напряженно. Иногда приходится нагло ехать по правой обочине…
Серебряков выглядел несколько осунувшимся, угнетенным. Что, интересно, произошло? Неприятности по работе? Или, как я в глубине своей души надеялся, мысли о том, как наладить мир в семье, покоя не дают?
— Антон… разрешите без отчества? Начну без обиняков, — решительно произнес мой посетитель. — Мне нужно, чтобы вы помирили меня с Настей.
Пальцы рук сами собой сцепились. Так-так-так… Не совладал с неожиданностью. Хотя должен был ожидать. Все, в общем, к тому и шло. Настя себя нашла. Нашла в профессии, в жизни. Муж же ее, скорее, себя подрастерял. По крайней мере, внешне. Что ж, потенциалы их несколько выровнялись. У одной стало больше дел в жизни и уверенности в себе. У другого — меньше апломба и самоуверенности.
— Я боюсь… — мне показалось, что он поперхнулся, или это на самом деле было? Впрочем, я тоже готов был поперхнуться. «Железный» Серебряков боится!
— Я боюсь, — повторил он настойчивее, словно распробовав это слово на вкус, — что не сумею найти нужные слова… чтобы вернуть ее. Я просто даже не знаю, что ей сказать. А каяться не хочу. Стыдно.
— Каяться?
— Да! За все прочее… В общем, тоже. К тому же — уже раскаялся. Наталью… ну, эту. Выгнал. К тому же, как выяснилось, она оказалась засланным казачком. Креатурой Владимирского.
Ох ты, господи! Я чуть не подпрыгнул. Как здорово это облегчает дело! Пусть это немногое изменит в реальности, но зато это очень много способно изменить в восприятии апостериори. Анастасия, конечно, любит своего мужа и простила бы его без дальнейших условий, но на памяти долго — если не навсегда — оставался бы черный след. Как это было? «Он же предал меня!» «Я не собираюсь его прощать!» А теперь все значительно легче! Теперь муж не предатель, добровольно покинувший родные пенаты ради чужого женского тела… а жертва сложной интриги хитрого и коварного врага. Да, жертва, не сумевшая распознать вражеские замыслы, — но тем больше к ней сострадания. А от сострадания в женском сердце — полшага до прощения.
— Но не это главное, — между тем с трудом продолжал Серебряков. — Я понял одну вещь. Врать не буду, прежней ослепительной страсти у меня к Насте нет. Но, знаете, Антон, зато появилось твердое и четкое осознание настоящей тяги к ней. Именно как к жене. Не потому, что у меня сейчас тяжелый период… и в делах неудачно… а она в телевидении такая блестящая. И фирму открыла. Это неважно. Меня много раз валили с ног, но я всегда поднимался. В другом дело. — Он помолчал. Потом тихо произнес: — Но без нее мне, оказывается, пусто…
* * *Я проводил Виктора обещанием стать его посредником в прямых переговорах с Анастасией о восстановлении отношений. Договорились встретиться завтра в тихом ресторане на Никитской, чтобы обговорить все детали и согласовать примерно, что нужно будет ему сказать своей жене.
Затем я позвонил Насте и сказал, что курс терапии, на который у нас с нею был подписан контракт, практически закончен. Остался лишь один сеанс, и я хочу пригласить провести его в ресторане, отмечая окончание процесса излечения и ее выздоровление.
Сначала она испугалась — словно ей было страшно отпустить руку, помогавшую идти. Но затем дала себя убедить, что отныне она в состоянии шагать дальше сама.
Ее вопрос: «А как же теперь с Витей?..» — я лихо пресек непарируемым утверждением, что она теперь более чем готова с ним разговаривать на равных. А прощать его или не прощать — тут психотерапевт на свою совесть ни того, ни другого варианта принять не может.
Больше времени занял процесс объяснения ей, как найти тот маленький ресторанчик на Никитской, где я уже заказал столик номер восемь.
А потом я до конца вечера рисовал на экране подобие открытки с надписью всего лишь в несколько слов, которую завтра должен был вручить официант посетителям за восьмым столиком. Всего-то должно было стоять на ней:
«А сейчас скажите друг другу: «Теперь я знаю точно: я люблю тебя!»
Долго провозился. Ну, плохо я владею «фотошопом»!
Борис Семенович брезгливо рассматривал своего сына. В эти утренние часы тот был похож на человека, за спиной которого — тяжелая работа. Низко нагнувшись, странно накренившись, как будто он противостоял штормовому ветру, Леня плелся через двор, стараясь не встречаться глазами с отцом. Он выглядел совершенно опустошенным и, несмотря на свою «униформу» крутого рокера, очень старым.
— Ну? — осведомился отец. — И где же мы были?
— Это было стрессово, — сказал сын после длительной паузы каким-то падающим голосом. Одновременно он попытался гордо распрямить сжатые в кулак пальцы левой руки.
Не получается. Вытянутая рука дрожит.
— Сволочь! Да ты посмотри на себя! — окончательно вскипел Борис Семенович. — Опять нажирался всю ночь? Где, с кем?
Сын попробовал придать своему облику более человеческий характер. Он тяжело поднял голову и мутно посмотрел отцу прямо в глаза.
— Сволочь… у тебя в доме живет. Понял?
И аккуратно, стараясь не задеть, шаркающей походкой обошел его и направился ко входу в особняк.
Владимирский с трудом удержался от того, чтобы не ударить этого урода. Аж зубы скрипнули. Да что толку? Сынуля сейчас в состоянии полной невменяемости. Что бей, что кол на голове теши… Пусть выспится. Придет в себя. И надо срочно решать вопрос с клиникой. Пока не поздно. Где-нибудь в Швейцарии, чтобы режим немецкий, построже. Чтобы ни капли. «А то как бы дело не дошло до чего похуже спиртного, — боязливо подумал он. — Пока что сын не наркоман, слава богу, это Владимирский проверил. Но… Ладно, марихуаной они, похоже, все балуются. Все Голландию в пример приводят. Но ежели это что посильнее, да на фоне алкоголя…»
Оскорбление в адрес Ларисы он пропустил мимо ушей. Сын органически не переваривает его новую жену. Ладно бы, любил свою мать! Нет, ту тоже не любит. Но на Ларису просто крысится постоянно. Настолько, что даже обедать вместе не могут. Уж сколько он ни предпринимал попыток организовать что-то вроде традиции тихих семейных обедов по воскресеньям! Была у него идейка устроить впоследствии нечто вроде дворянского салона. Как там? — «по четвергам они давали обеды, на которые собирались лучшие люди общества». Вот и тут так можно было бы.
Молодая красивая хозяйка. В углу кто-то тихонько играет на рояле. За столом политики, писатели, артисты. Слава богу, немало их тут, вдоль Рублево-Успенского! Журналистов изредка приглашать, лучше западных, художников каких… Чтобы дом стал знаменит, как некий центр нового аристократизма.