— Срочное и доверительное, — пробормотала Пола. — Продержав у себя четырнадцать месяцев, он отдает его сторожу, чтобы тот показывал письмо своим дружкам. Просто удивительно!
— Заткнись! — огрызнулся я. — Почему она не позвонила и не попросила объяснений? Наверное, догадалась, что письмо попало не по адресу… Одну минуточку… Она же умерла, разве не так? Одна из сестер Кросби умерла. Это не Джэнет?
— По-моему, да, — сказала Пола. — Сейчас я проверю.
— И откопай все, что у нас есть о Кросби.
Когда она вышла в приемную, я сказал:
— Я уверен, что она умерла. Полагаю, деньги придется вернуть лицам, управляющим имуществом по доверенности?
— Если мы это сделаем, — сказал Керман, не любивший расставаться с деньгами, — об этом может прослышать пресса. Подобная история послужила бы нам шикарной рекламой — ты только посмотри, как они ведут свои дела! Надо быть поосторожнее, Вик! Вероятно, благоразумнее ничего пока не предпринимать и ничего не говорить.
— Этого мы сделать не можем. Пусть мы плохо работаем, но давайте хотя бы будем честными.
Керман снова сложился в кресле.
— Безопаснее не будить лихо. Кросби, по-моему, имеет какое-то отношение к нефти, нет?
— Имел. Пару лет назад он случайно застрелился. — Я взял нож для бумаг и принялся делать дырки в промокашке. — Ума не приложу, как это я умудрился оставить письмо в плаще. Теперь Пола меня съест.
Керман, хорошо знавший Полу, сочувственно мне улыбнулся.
— А ты врежь ей под ребра, если станет пилить, — сказал он, желая помочь мне. — Боже, как я рад, что это не я!
Когда Пола вернулась с кучей газетных вырезок, я все еще тыкал ножом в промокашку.
— Она умерла от сердечной недостаточности пятнадцатого мая, в тот самый день, когда написала письмо. Неудивительно, что она не напомнила тебе о себе, — сказала Пола, закрывая дверь кабинета.
— От сердечной недостаточности? Сколько же ей было лет?
— Двадцать пять.
Я положил нож для бумаг и потянулся за сигаретой.
— Вроде бы слишком молода, чтобы умирать от сердечной недостаточности. Во всяком случае, давай послушаем, что ты нашла.
— Не так уж и много. Большей частью нам все это известно, — сказала Пола, присаживаясь на край стола. — Макдоналд Кросби нажил свои миллионы на нефти. Он был строгим, не вызывающим к себе любви квакером с неимоверно узким кругозором. Дважды состоял в браке. Джэнет, старше на четыре года, была от первой жены, Морин — от второй. В 1943-м он отошел от дел и поселился в Орчид-Сити. А прежде жил в Сан-Франциско. Более непохожих двух девушек и представить трудно. Джэнет была трудолюбивой, старательной и большую часть времени проводила, рисуя картины. Несколько ее картин маслом висят в Музее искусств. Она, похоже, обладала талантом, была застенчива и резка по натуре. Морин — красавица в семье. Необузданна и распутна. До самой смерти Кросби она постоянно попадала на первые страницы газет из-за всяческих скандалов.
— Каких, например?
— Пару лет назад сбила человека на Центральной авеню, и тот скончался на месте. По слухам, она была пьяна, что похоже на правду, поскольку пила Морин как сапожник. Кросби уладил дело с полицией, и она отделалась большим штрафом за опасное вождение. В другой раз она проехала по бульвару Орчид на лошади в чем мать родила. Кто-то поспорил с ней, что, мол, у нее не хватит смелости, ну а у нее хватило.
— Позвольте разобраться, — сказал Керман, возбужденно выпрямляясь. — Это лошадь или девушка была в чем мать родила?
— Девушка, дурачина!
— Тогда где же был я? Я ее не видел.
— Она проехала всего ярдов пятьдесят, и ее тут же схватили.
— Окажись я поблизости, она бы и столько не проехала.
— Без грубостей, пожалуйста, и помолчи!
— Да, такая, как она, отменный объект для шантажа, — заметил я.
Пола кивнула.
— О смерти Кросби вам известно. Он чистил ружье у себя в кабинете, оно выстрелило и убило его. Три четверти состояния Кросби оставил Джэнет без всяких условий, а четверть — Морин, назначив ей опекуна. Со смертью Джэнет Морин досталось все огромное состояние, и она, похоже, стала совершенно другим человеком. С тех пор, как она потеряла сестру, о ней ни разу не упоминалось в прессе.
— Когда умер Кросби? — спросил я.
— В марте 1948-го. За два месяца до смерти Джэнет.
— Весьма удобно для Морин.
Пола вскинула брови.
— Да. Джэнет тяжело переживала смерть отца. Особым здоровьем она никогда не отличалась и, согласно утверждениям прессы, этот удар прикончил ее.
— И все равно, весьма удобно для Морин. Мне это не нравится, Пола. Возможно, я подозрителен по натуре. Джэнет пишет мне, что кто-то шантажирует сестру, затем она моментально умирает от сердечной недостаточности, а ее деньги достаются сестре. Уж больно удобный для нее расклад.
— Не вижу, что мы тут можем сделать, — сказала Пола, хмурясь. — Не можем же мы действовать от имени покойного клиента.
— А вот и можем. — Я похлопал по пяти стодолларовым банкнотам. — Мне либо придется вернуть эти деньги опекунскому совету, либо попытаться их заработать. Пожалуй, я попытаюсь их заработать.
— Четырнадцать месяцев — долгий срок, — с сомнением сказал Керман. — След давно остыл.
— Если вообще есть какой-то след, — поддержала его Пола.
— С другой стороны, — ответил я, — если в смерти Джэнет есть что-то зловещее, четырнадцать месяцев обеспечивают приятное чувство безопасности, а когда чувствуешь себя в безопасности, теряешь бдительность. Пожалуй, съезжу-ка я к Морин Кросби и посмотрю, как ей нравится тратить деньги сестры.
Керман простонал.
— Что-то подсказывает мне, что короткий период безделья закончился, — с грустью произнес он. — Я еще подумал, что он слишком сладок, чтобы долго продержаться. Приниматься за работу немедленно или подождать, пока ты вернешься?
— Подожди, пока я вернусь, — сказал я, направляясь к двери. — Но если ты назначил свидание с этой твоей мышеловкой, ты уж попроси ее подыскать другую мышку.
Крестуэйз, поместье Кросби, виднелось за низкими, поросшими бугенвилеями стенами, над которыми поднималась высокая зеленая изгородь из австралийской сосны, а уж за нею шел блестящий забор против циклона, увенчанный колючей проволокой. Вход охраняли тяжелые деревянные ворота с глазком для подсматривания в правой по ходу створке.
С полдюжины подобных поместий было разбросано вдоль бульвара Футхилл, доходя до пустыни Кристального Озера. Примерно акр ничьей земли, песчаной, поросшей кустарником, с колыхавшимися над нею волнами жара, отделял одно поместье от другого.
Я подкатил на довоенном «бьюике» с откидывавшимся верхом и без особого интереса оглядел ворота. Если не считать нацарапанного на стене названия дома, в нем не было ничего особенно примечательного по сравнению с поместьями других миллионеров в Орчид-Сити. Они все маячили за неприступными стенами. У них у всех были деревянные ворота, чтобы не проникали нежелательные посетители. От них от всех исходил тот же самый вызывающий подобострастие покой, тот же запах цветов и хорошо политых газонов. Хотя я и не мог проникнуть взором за ворота, я знал, что там окажется такой же великолепный бассейн, такой же аквариум, такая же рододендроновая аллея, такой же — в углублении — розарий. Если у вас есть миллион долларов, надо жить с таким же размахом, с каким живут другие миллионеры, иначе вас примут за подонка. Так было, так есть, так всегда будет — если у вас есть миллион.
Отпирать ворота, похоже, никто не спешил, поэтому я вылез из машины и потянул за цепочку звонка. Звонок звенел приглушенно и как-то боязливо.
Никакой реакции не последовало. Солнце нещадно палило. Температура подскочила еще градусов на пять. Было слишком жарко даже для такого легкого упражнения, как тянуть за цепочку звонка. Отпустив ее, я толкнул ворота, и они при моем прикосновении сразу же отворились. Я посмотрел на представшую перед моим взором лужайку — такую большую, что на ней запросто можно было бы проводить танковые маневры. В том месяце траву не подстригали, как не подстригали ее, собственно, и месяцем раньше. Не получили должного внимания и две длинные полоски травы по обеим сторонам широкой подъездной аллеи — ими не занимались с осени. Желтые нарциссы и тюльпаны беспорядочными бурыми пятнами пестрели посреди увядших головок пионов. На бетонированной подъездной аллее проросли сорняки. Роза, на которую никто не обращал внимания, истерически билась на ленивом ветерке, долетавшем из пустыни. Это был заброшенный, никому не нужный сад, и, когда я смотрел на него, мне показалось, будто я слышу, как старик Кросби ворочается в гробу.
В дальнем конце подъездной аллеи я увидел дом: двухэтажный особняк из ракушечника с красной черепичной крышей, зелеными ставнями и нависающим балконом. На окнах — маркизы. По выстланному зеленой плиткой патио никто не разгуливал. Решив не воевать со створками ворот, чтобы загнать «бьюик» во двор, я не спеша направился туда.
Где-то посреди подъездной аллеи я наткнулся на зеленую беседку, заросшую цветущим плющом. В тени, сидя на корточках, резались в кости трое китайцев. Когда я остановился поглазеть, они даже не соизволили поднять глаза, как долго-долго не соизволяли присматривать за садом: три грязных, лишенных разума человека, куривших сигареты в желтой обертке, которым было абсолютно на все наплевать.
Я пошел дальше и за следующим поворотом аллеи увидел бассейн. Бассейн, несомненно, должен был там быть, но не обязательно такой. В этом не было воды, потрескавшаяся метлахская плитка на дне поросла сорняком. Бетонные края покрылись выгоревшим рыжеватым мхом. Белый навес, который в свое время, вероятно, выглядел довольно красивым, частично оторвался и сейчас ворчливо хлопал на меня.
Под прямым углом к дому стоял ряд гаражей с закрытыми двойными дверями. Невысокий парень в грязных фланелевых брюках, майке и водительской кепке сидел на бочке из-под масла и что-то выстругивал. Подняв глаза, он покосился на меня.
— Есть кто-нибудь дома? — спросил я, закуривая сигарету.
— Не приставай ко мне, Джек. Я занят.
— Я это вижу, — сказал я, выпуская дым в его сторону. — Я бы хотел посмотреть на тебя, когда ты отдыхаешь.
Он аккуратно сплюнул на бочку с летошними пеларгониями, с которых никто не удосужился ничего срезать, и продолжал строгать. Я для него сейчас был всего лишь частью заброшенного ландшафта.
Поскольку я понимал, что ничего от него не добьюсь, я прошел дальше к дому, поднялся по широким ступенькам и изо всех сил нажал на кнопку звонка.
Над домом нависла похоронная тишина. Мне пришлось долго ждать, прежде чем мне ответили.
Наконец дверь отворилась, и нечто такое, что вполне могло сойти за дворецкого, посмотрело на меня так, как смотрят на человека, оторвавшего вас от сладостной дремы. Он оказался высоким, сухощавым, седовласым, с впалыми щеками и близко поставленными желтоватыми глазами. На нем была куртка осиного цвета и черные брюки, у которых был такой вид, как будто он в них спал, что, скорее всего, так и было, а рукава его рубашки наводили на мысль, что, если бы только их можно было побеспокоить, их не мешало бы постирать.
— Да? — откуда-то издалека сказал он и поднял брови.
— Мисс Кросби.
Я заметил, что в кулаке он прячет зажженную сигарету.
— Мисс Кросби не принимает, — сказал он и хотел уже было закрыть дверь.
— Я ее старый друг. Меня она примет, — сказал я, просунув ногу, чтобы дверь не закрылась. — Фамилия Мэллой. Доложите ей и понаблюдайте за ее реакцией. Готов спорить, что она распорядится подать шампанского.
— Мисс Кросби нездорова, — сказал он невыразительным голосом, будто зачитывая паршивую роль в еще более паршивой пьесе. — Она больше не принимает. Я сообщу ей, что вы заходили. — Дверь стала закрываться — моей ноги он не заметил. Обнаружив, что дверь не закрывается, он даже вздрогнул.
— Кто за ней присматривает? — спросил я, улыбаясь ему.
В его глазах появилось озадаченное выражение. Жизнь для него уже столь долго была спокойной и безмятежной, что он оказался совершенно неподготовленным к чему-то необычному.
— Сестра-сиделка Гэрни.
— В таком случае я хотел бы повидать сиделку Гэрни, — сказал я и приналег на дверь.
Отсутствие тренировки, злоупотребление сном и свободный доступ к содержимому подвала лишили его всякой стали, которая когда-либо водилась в его мышцах. Он уступил перед моим напором, как молодое деревце перед бульдозером.
Я оказался в непомерно большом холле перед широкой лестницей, которая полукругом вела наверх. На лестнице, посередине, стояла фигура в белом: сиделка.
— Хорошо, Бенскин, — сказала она. — Я сама.
Высокий и сухощавый тип, казалось испытал облегчение от того, что сможет уйти. Он кинул на меня озадаченный взгляд, затем мягкой, кошачьей поступью пересек холл, прошел по коридору и скрылся за обитой сукном дверью.
Сиделка неторопливо спустилась по лестнице, будто знала, что на нее приятно посмотреть, а ей нравилось, когда на нее смотрят. А я смотрел, будьте уверены. Она была сиделкой, будто появившейся из музыкальной комедии, из тех сиделок, при виде которых у вас сразу же подскакивает температура. Блондинка, алые губы, глаза подведены синей тушью: весьма соблазнительная штучка, симфония изгибов и чувственности, столь же восхитительная, живая и жаркая, как пламя ацетиленовой горелки. Если бы ей когда-либо пришлось ухаживать за мной, я бы до конца своих дней оставался лежачим больным.
Но она уже подошла так близко, что до нее можно было дотронуться, и мне пришлось осадить себя, чтобы не сделать этого. По выражению ее глаз я понял, что она отдает себе отчет в том, какое впечатление производит на меня, а у меня мелькнула мысль, что я заинтересовал ее ничуть не меньше, чем она меня. Красивым длинным пальцем она подоткнула под колпак выбившийся локон. Аккуратно выщипанная бровь вопрошающе поднялась. Накрашенные губы расплылись в улыбке. Зелено-синие глаза за тушью были настороженными и исполненными надежды.
— Я рассчитывал увидеть мисс Кросби, — сказал я. — Говорят, она нездорова.
— Нездорова. Боюсь, она даже не в состоянии принимать посетителей. — У нее оказалось глубокое контральто, от которого у меня завибрировал позвоночный столб.
— Какая жалость, — сказал я, бросив быстрый взгляд на ее ножки. У Бетти Гейбл они, возможно, были и получше, но ненамного. — Я только что вернулся в город. Я ее давний приятель. Я и не думал, что она так больна.
— Она нездорова уже несколько месяцев.
У меня создалось впечатление, что в качестве темы для разговора болезнь Морин Кросби не слишком-то приятна для сиделки Гэрни. Это было всего лишь впечатление. Я мог и ошибиться, только почему-то так не считал.
— Надеюсь, ничего серьезного?
— Да нет, ничего особенного. Просто ей нужен покой и отдых.
Если бы она хотела меня отшить, тут бы она могла зевнуть.
— Ну, здесь довольно спокойно, — заметил я, улыбаясь. — Надеюсь, спокойно и для вас?
Ей только это и нужно было. Ей не терпелось раскрыть душу.
— Спокойно?! Да уж лучше бы я лежала в гробнице Тутанхамона! — воскликнула она, но вспомнив, что ей полагается быть сестрой милосердия в лучших традициях, завещанных Флоренс Найтингейл,[3] она покраснела. — Пожалуй, мне не следовало бы этого говорить, правда? Не слишком-то утонченно.
— Со мной можно не беспокоиться об утонченности, — поспешил заверить ее я. — Я беспечный парень, который становится еще лучше после двойного виски с содовой.
— Ну что ж, отлично. — В ее взгляде возник вопрос, в моем она прочла ответ. И вдруг хихикнула. — Если ничего лучшего у вас нет…
— Как говорит один мой старый корешок: «А что может быть лучше?»
Выщипанная бровь подпрыгнула.
— Пожалуй, я могла бы ему подсказать, если ему непременно хочется узнать.
— А вы скажите мне.
— Возможно, и скажу — на днях. Если вам действительно хочется выпить, входите. Я знаю, где спрятано виски.
Я проследовал за нею в большую комнату, отходившую от вестибюля. При каждом шаге она слегка покачивалась, чувствовалось, что умеет играть своими крупными бедрами. Они двигались под чопорным халатом, как движется подкрученный в броске баскетбольный мяч. Так бы и ходил за ней весь день, наблюдая за этим ее действом.
— Присаживайтесь, — сказала она, указывая на большую кушетку. — Я приготовлю вам выпить.
— Прекрасно, — сказал я, опускаясь на подушки, лежавшие на пружинах. — Но при одном условии: я никогда не пью один. В этом смысле я весьма строг.
— Я тоже, — ответила она.
Из углубления в старинном буфете она вытащила бутылку «Джонни Уокера», два пинтовых бокала и бутылку «Уайтрока».
— Можно бы и со льдом, но тогда бы пришлось просить Бенскина, а мы в данный момент, по-моему, можем прекрасно обойтись без Бенскина, правда? — сказала она, глядя на меня из-под частокола своих ресниц.
— Можно и без льда, — сказал я. — И поосторожнее с «Уайтроком». Эта штука может испортить хорошее виски.
Она налила в оба стакана на три дюйма виски и добавила в каждый по чайной ложке «Уайтрока».
— Вам так пойдет?
— Отлично, — сказал я, с готовностью протягивая руку. — Пожалуй, мне пора представляться. Я — Вик Мэллой. Для друзей — просто Вик, а все симпатичные блондинки мои друзья.
Она села, даже не подумав одернуть юбку. Коленки у нее оказались красивые.
— Вы первый посетитель, который появился у нас за пять месяцев, — сказала она. — Я уже начала подумывать, что этот дом заколдован.
— Судя по всему, так оно и есть. Введите меня в курс дела, а? Когда я был здесь в последний раз, это было поместье, а не программа по созданию пустыни. Тут что, больше никто не работает?