А Окунь, видать, тоже пожалел, что вошел со мной во все эти разговоры. Видать, и он меня опасался. И решил разойтись со мной без злобы, по-хорошему. Самую короткую минуточку он думал, потом сказал:
— У тебя главная надежда не на итальянца, а на то, чтобы из игры Тихонова вывести.
— Почему? — я сделал вид, что не понял.
— Потому что кража чемодана в конечном счете пустяк. Чемодан у тебя со шмотками изъяли, и, если появится итальянец, отдадут ему чемодан, извинятся за тебя, и «арриведерчи Рома». Вызовут тебя, тебя нет на месте. До конца года будешь в розыске, а потом усохнет это дело постепенно. Но это все в случае, если не будет Тихонова, который поклялся отучить тебя воровать. А если дело будет у него, он это тебе так не спустит.
— А как же мне его освободить от моего дела? Я же не начальник МУРа.
Окунь развел руками и покачал головой:
— Существует такое понятие — человеческая кооперация. Она возможна, когда люди оценивают свои взаимоотношения одинаково.
— А какое это имеет отношение ко мне и Тихонову? — перебил я его разглагольствования: хлебом его не корми, дай ему поговорить красиво.
— Самое прямое. У вас с ним тоже установилась стойкая кооперация в отношениях, и вы оба считаете одни и те же вещи само собой разумеющимися.
— Например?
— Ну, вот он тебя гоняет, как борзая зайца, а ты, естественно, бегаешь. Тебе это, конечно, не нравится, но ты это не считаешь неправильным, потому что он сыщик, а ты вор. И терпеливо ждешь в очереди, пока он возьмет тебя за глотку!
— А что же сделать?
— Взять жалобную книгу.
— Не понял.
— Ох, беда с вами! Чего тут непонятного? Надо пойти к директору магазина, попросить жалобную книгу и написать там, что продавец Тихонов очень плохой работник, грубиян, оскорбляет покупателей, недовешивает колбасы, а тебе лично вообще дать не хочет. Поэтому его надо отстранить от прилавка а иначе ты на них найдешь управу в вышестоящих торговых организациях.
— И что будет?
— Продавца Тихонова накажут, потому что покупатель всегда прав. А чтобы ты не базарил и не жаловался по инстанциям, тебе взвесят без очереди кило копченых колбасок и принесут в кабинет директора.
— Так, понял.
— Ты меня с первой встречи поразил своей сообразительностью. И я всегда хотел быть похожим на таких людей, как ты.
Я отмахнулся от него:
— Да, Окунь, это ты лихо придумал.
Он снял очки, протер их платком, и лицо у него на минуту стало беззащитно-голым. Прижимая руки к груди, он нараспев сказал:
— «Я, Хаммурапи, царь мудрый и справедливый, которому бог солнца даровал законы. Мои дела бесподобны, мои слова превосходны…»
Посидели немного молча, и каждый из нас напряженно и зло думал о своем.
— Окунь, я бы хотел тебя отблагодарить за совет…
Он коротко блеснул очками:
— С тех пор как эти паршивцы-финикяне выдумали монеты, все остальные виды благодарности сильно обесценились.
Я вытащил из кармана червонец и бросил его на стол. Встал и сказал:
— Ну, Окунь, бывай…
Глава 15. НА ВЗГЛЯД ИНСПЕКТОРА СТАНИСЛАВА ТИХОНОВА
На задней обложке папки последнего тома дела был приклеен конверт, в который вкладывались документы осужденных. Я вложил в него все эти полуистлевшие бумажки и закрыл досье. Вот и все. Замолкли вновь голоса людей, умерших почти четверть века назад и оживших для меня ненадолго, чтобы рассказать о том, что происходило с ними за последние полвека. Лежали на столе молчаливые папки, коричневые толстые тома с пугающей надписью: «ХРАНИТЬ ВЕЧНО!»
Вечно. Разве что-то вечно на земле? Господи, как все это давно было! Когда судейский секретарь поставил на обложку папки штамп с красным коротким грифом «В. М. Н.» — «высшая мера наказания», я пошел во второй класс, мать вышла замуж за учителя немецкого, Батон совершил первую кражу, Шарапов поступил на работу в МУР, стали поговаривать об отмене карточек, Савельев пошел в ясли, в кинотеатрах повторно стали показывать «Остров сокровищ», а кило масла стоило восемьсот рублей.
Долго, долго — в один миг — промчалось четверть века, не так уж много осталось в живых и людей, которые судили злодеев, изжелтели бумаги, протерлись на сгибах, обтрепались на краях, поблекли чернила, выцвел машинописный текст. А вечность хранения? Что же вечно? Может быть, установленный десятилетиями протокол правосудия вовсе не это имел в виду? Может быть, он вовсе взывал к вечности нашей памяти, которой человеку отпущено на один короткий век, а всем вместе — на всю человеческую историю? Может быть, вечной-то должна быть наша память, а не стареющие выцветшие бумаги?
— Иначе права будет мать, и вся моя работа никому не нужна, — сказал я неожиданно для себя вслух и вздрогнул, потому что в то же мгновение раздался телефонный звонок. Я снял трубку — звонил Сашка:
— У вас там Тихонова из МУРа нигде поблизости не видать?
— Видать, — сказал я. — Очень хорошо, что ты позвонил. Запиши-ка: надо дать запрос в справочную картотеку: Сытников Аристарх Евграфович, 1894 года рождения, осужден в 1946 году по делу атамана Семенова.
— Записал. Слушай, Стас, а как его в детстве ребята во дворе называли — Арик? Или Ристик? А может быть, Стархуня?
— Вы босяк, Александр. Аристарх Сытников во дворе с ребятами не играл — он воспитывался в Пажеском корпусе.
— Два мира — две судьбы, — обрадовался Сашка. — Я тоже воспитывался в ремесленном училище № 163. Ребята из зависти называли меня малопривлекательной кличкой «Ржавый».
Я представил рыжий взрыв Сашкиных волос, его круглую, усыпанную кляксами веснушек физиономию и от души захохотал.
— Кстати, а почему тебя заинтересовал этот ископаемый паж?
— Он не паж, он штабс-капитан. И единственный оставшийся живой человек из всей этой компании. Ну все? Вопросов больше нет? Тогда я пойду домой.
— А сюда не придешь?
— Тогда купи мне раскладушку. Я и ночевать буду на Петровке. Пока, до завтра.
— Подожди, подожди! Тебе тут девушка звонила.
— Какая? — сердце колотнуло испуганно: Лена!
— Подожди, посмотрю, у меня записано. Вот, нашел — Людмила Михайловна… И телефон свой на всякий случай оставила.
Люда-Людочка-Мила. Зачем я ей? Может быть, нашла еще чего-нибудь?
— Не нужно. У меня есть ее телефон.
— Тогда привет. Я сказал, что ты позвонишь попозже.
— Большой привет.
Я взглянул на часы. Стрелки замерли на четырех часах — механизм давно остановился. За окном темнело. Черт его знает, сколько сейчас времени! Наверняка она уже давно ушла с работы, промчалась по бульварам тридцать первым маршрутом, встретилась со своим молодым человеком, и сейчас они сидят где-нибудь в кино или в кафе, а может быть, и вовсе отправились к нему домой… Вот балбес, этот Сашка, не мог меня разыскать раньше. Правда, я сам обещал ему звонить, да позабыл. Опаздываю, всегда опаздываю. Ах, черт, досада какая! Ведь у нее могли быть какие-то интересные сведения!
И вдруг поймал себя на том, что я стараюсь обмануть себя и мне совершенно наплевать на все сведения, которые она мне может сообщить, что все вместе они не интересуют меня совершенно, да и ничего нового узнать она для меня не может, и единственное, что меня интересует, — услышать ее голос, веселый и в то же время чуть грустный, задумчиво-грустный, озабоченный необходимостью вырасти лебедем, и, раздумывая в растерянности обо всем этом, я бессознательно набирал номер телефона, наверняка зная, что ее там не может быть ни за что. Тягучий раздался гудок в трубке, и я очнулся, поняв бессмысленность этих звонков в пустой опечатанной комнате архива, откуда она ушла навстречу мальчику, собирающемуся стать «самым-самым». И все это вместилось в несколько коротких секунд, которые отделяют один гудок от другого, потому что, когда я уже почти положил трубку на рычаг — после первого гудка, — мне послышался в ней какой-то звук.
И от неожиданности, вместо того чтобы снова поднести трубку к уху и проверить, показалось мне или в ней действительно был звук, я вскочил и согнулся над столом, прижимая ухо к уже почти положенной на рычаг трубке.
— Алло-алло! — заорал я истошно в микрофон и услышал голос Люды-Людочки-Милы:
— Да-да, я слушаю…
Я опустился на стул и неуверенно сказал:
— Мила, это я вас беспокою, Тихонов. Который приходил к вам насчет креста генерала Дитца. Помните?
— Я вам звонила сегодня…
— Людмила Михайловна, мне товарищ поздно передал об этом. А почему вы так засиделись на работе?
— Он сказал, что вы позвоните попозже. Вот я и ждала…
Я вдруг представил себе, что Сашка не разыскал меня: и я бы даже и не вспомнил о ней и, конечно, не позвонил, а она бы сидела одна в пустой белой комнате архива; все, все уже ушли по домам, а она одна дожидается моего звонка, потому что точно знает — если было обещано, значит, будет выполнено, ведь по-другому не бывает, и погас бы вечер, тосковал бы на остановке тридцать первого маршрута «самый-самый» мальчик, наступила бы ночь, залив пустую белую комнату дымным лунным светом, а она бы сидела и ждала, когда я позвоню, ждала долго, не зная, что Сашка меня не нашел и не сказал, что я обещал позвонить ей позже, и от этого она еще долго будет одна, наедине с законсервированным в папках временем и твердой уверенностью — память и обещания надо хранить вечно.
Мне захотелось сказать ей спасибо, спасибо за то, что она долго ждала меня, одна, в пустой комнате… Но постеснялся и не знал, что же мне ей сказать, и долго молчал, а она меня не торопила, и это длинное наше молчание было легким, как дружеское объятие.
Потом она сказала:
— Меня все называют Людой. Только мама меня зовет Милой…
— Мила, а вас никто сегодня не ждал на Трубной? На остановке троллейбуса?
— На Трубной? — удивилась она. — Нет. Я вообще там редко бываю. Я к себе в Измайлово на метро езжу.
— Милочка, это же прекрасно! Это так замечательно, что вы там редко бываете!
— Почему? — засмеялась она.
— Почему? — задумался я. — Почему — так сразу мне трудно объяснить. Я просто думал, что, может быть, я не всегда и всюду опаздываю. Мила, давайте увидимся сегодня.
И она сразу, без раздумий и колебаний, сказала:
— Давайте. Где?
— Вам не трудно будет приехать на тридцать первом маршруте на Трубную? Я буду ждать, сколько вам только понадобится…
— Но ведь вы были рады, что я там редко бываю?
— Э, нет, Милочка, это совсем другое дело, Я очень люблю материализовать миражи.
— Да-а? — уважительно сказала она, и «да-а» получилось у нее точно, как у Шарапова. — Пожалуйста, как хотите. А вам что — так ближе?
— Нет, нет, дальше. Но приятнее. Значит, я пошел?
— Хорошо.
Я сложил стопу томов уголовного дела, перевязал их веревочкой, взглянул в последний раз на надпись «Хранить вечно!» и вызвал звонком дежурного.
Люда-Людочка-Мила сошла с подножки троллейбуса и спросила:
— Как обстоит с материализацией миражей?
— Изумительно, — пробормотал я. — Мне очень нравится.
Она засмеялась и взяла меня под руку. И мне это было приятно, будто мне не тридцать лет, а по крайней мере вдвое меньше.
— Куда пойдем? — спросила Люда-Людочка-Мила..
— Куда? — задумался я, лихорадочно перебирая в уме, куда бы можно было направиться нам вдвоем. — А вы есть не хотите?
— Хочу, — сказала она. — И вы, по-моему, тоже хотите есть.
В ресторане «Арагви» было на удивление малолюдно, прохладно и пахло шашлыком и зеленью. В мраморном овальном зале на хорах наяривал оркестр, играли музыканты что-то маловразумительное. Мила, усаживаясь за стол, сказала:
— Один мой приятель говорил, что ему очень нравится здесь оркестр, потому что он никак не может определить момент, когда они кончают настраивать инструменты и начинают играть.
Я принужденно засмеялся, подумав ревниво, что так, наверное, говорил «самый-самый» мальчик.
— А мне здесь нравится, — сказал я.
Мила удивленно взглянула на меня:
— И мне здесь нравится. В этом ресторане очень вкусно готовят. Это не общепитовское учреждение, а гастрономический оазис.
Она огляделась, долго с улыбкой рассматривала стенную роспись Тоидзе:
— Мне даже картинки эти нравятся.
— Картинки серьезные. Даже улыбнуться совестно.
— Только не вздумайте сказать, что вам нравится Шагал, — погрозила пальцем Мила.
— Я его вещей не видел, — сказал я неуверенно.
Она посмотрела мне внимательно в лицо и улыбнулась.
— Слава богу. А то все интеллигентные молодые люди сейчас обязательно беседуют с девушками о Камю, Шагале и Антониони. Малый искусствоведческий набор.
— А вам не нравится то, что они делают?
— Почему? Нравится. Я не люблю, когда об этом пространно рассуждают. И вообще я больше всего люблю сказки.
Тут я посмотрел на нее во все глаза. Она серьезно сказала:
— В сказках добро всегда сильнее мудрости.
— А разве это соперничающие силы?
Мила задумчиво провела ладонью по лицу.
— Не знаю. Человеческая мудрость сильно выросла. А добро?
— Я думаю, рост культуры смягчает и нравы.
— Возможно, — кивнула Мила и спросила неожиданно: — Как вы думаете, сколько людей было замучено в застенках инквизиции? Учтите, что длилась она четыре века.
— Миллион? — спросил я наугад. — Или два?
Мила покачала головой:
— Тридцать две тысячи человек. За четыреста с лишним лет. А в Освенциме за четыре года фашисты уничтожили более четырех миллионов человек. А потом атомная бомба в одно мгновение испепелила сто тысяч человек в Хиросиме.
— Люда, Людочка, Мила! Это же не то совсем! Ведь люди не могут и не должны забыть свою накопленную в муках мудрость.
— Так и я не об этом. С развитием мудрости все обстоит прекрасно. Вот с добром сильные перебои. А мудрость без добра обязательно вырастает в злодейство.
— Но ведь любому искусству противно злодейство? — сказал я негромко, возвращая разговор к непонятому мной началу.
— Конечно, — легко согласилась Мила. — Только новое искусство острее чувствует неравновесие добра и мудрости. Поэтому она тяготеет к разрушению. А разрушение не может создать новой сказки…
В это время в оркестре, видимо, перестали настраивать инструменты, потому что музыканты сделали перерыв. Официант принес вино и закуски, и я очень обрадовался этому — я плохо понимал, о чем говорит Мила, что-то меня не устраивало в ее рассуждениях, но возражения не приходили в голову, и от этого я чувствовал себя совершенным дураком.
Я разлил в бокалы вино и сказал:
— Милочка, давайте выпьем за «самых-самых» архивистов.
— Таких не бывает, — усмехнулась Мила.
— Да, не бывает. Потому что они все «самые-самые». Пройдут годы, много-много лет, придут на земле в равновесие добро и мудрость, и тогда обязательно найдутся люди, и будет их много, таких людей, которые захотят узнать, как же все это происходило. И тогда выяснится, что вы сохранили для них законсервированное время, уберегли память о всех событиях и обо всех людях, живших в трудные времена соревнования добра с мудростью, потому что и на ваших папках, наверное, стоят печати «Хранить вечно!», а вечность — это, видимо, очень долго.
Люда-Людочка-Мила посмотрела ласково на меня и провела своей ладонью по моей руке, и у меня защемило сердце, потому что совсем недавно точно так же гладила мою руку Лена, и я пожалел, что постеснялся сейчас заказать себе борщ — ведь в сказках он много уместнее, чем кофе с коньяком, даже, если ты его заказываешь в кавказском ресторане, где нельзя угадать, когда музыканты перестали настраивать инструменты и начали играть.
— Давайте выпьем за них, — кивнула Мила. — И еще давайте выпьем за Калинина, Бурдзенюка и Скоробогатова. Благодаря им я не бросила свою работу.
— А кто они? Ваши учителя?
Мила покачала головой:
— Они умерли задолго до того, как я родилась. А узнала я о них, когда уже пришла работать в архив. Честно говоря, работу свою ненавидела, казалась она мне кротовой, унылой, никому не нужной. Но однажды я услышала радиопередачу о подвиге Николая Гастелло: «…и тогда командир бомбардировщика направил свою машину в середину вражеской колонны…» Я слышала и читала об этом много раз, но в тот день что-то остановило мое внимание, хотя я и не могла никак сообразить — что именно? И вдруг поняла — бомбардировщик! Ведь бомбардировщик — многоместная машина, ее экипаж состоит из нескольких человек. Но я всегда слышала только про Гастелло. Я строила всевозможные догадки и предположения: может быть, экипаж выпрыгнул на парашютах, или, возможно, они уже погибли к тому времени, когда Гастелло принял свое решение? Или они тоже приняли решение погибнуть вместе с командиром? Тогда почему о них нигде и ничего я никогда не слышала? И эти мысли не давали мне покоя, мучили, как наваждение. Я стала наводить справки и вскоре получила ответ: решение пикировать на танковую колонну было принято всем экипажем — Гастелло, Калининым, Бурдзенюком и Скоробогатовым. И вместе погибли. А я поняла, что кто-то должен стоять на карауле памяти тех, к кому слава не пришла даже после смерти. Люди ведь должны помнить и о них тоже.
Мы чокнулись, и я подумал, что слава — порождение мудрости, и пути ее прихотливы, а скорбь и память — от добра, и потому вечны.
Глава 16. ШАМАН ВОРА ЛЕХИ ДЕДУШКИНА
Когда-то было здесь вольготно — в каждом втором доме притон, малина, хаза. Если у вора случалась беда, топал он в Марьину рощу. Здесь находил и кров, и жратву, и живой копейкой разживался. Трущобы тут стояли кошмарные. Но покончили со всем этим навсегда. Воров большей частью переловили, «барыг» — скупщиков краденого — и девиц наилегчайшего поведения перековали и заставили трудиться, а трущобы снесли. Понастроили больших домов, бульвары проложили, прямо тебе Париж. Только около самой железной дороги осталось несколько хибар-развалюх, дожидавшихся очереди на снос.
В третьем домике от полотна живет Шаман. Если, конечно, домик тот еще стоит, а то, может быть, Шаман уже в собственной трехкомнатной квартире панует. Смешно, ей-богу! Шаман сколько жил, столько Советской власти пакостил, а вот теперь не сегодня-завтра квартиру дадут. А может быть, уже дали — давно я у него не был.