Стоит заметить, что на Украине в 1991 году 74 % населения голосовало за сохранение СССР. При том, что в Киеве ситуация была чуть ли не обратная по отношению ко всей остальной Украине — там две трети населения голосовали за независимость и, как следствие, украинизацию.
Меньшинство победило, за четверть века оседлало большинство и теперь запрещает коммунистов, разгоняет молебны за мир в Запорожье и выметает инакомыслящих жестокой метлой.
То же самое и с «младшим братом».
Представим себе гипотетическую ситуацию, что НАТО всесторонне поддержало Украину и началось такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Ах, как иные «младшие братья» были бы рады оказаться в Москве и объяснить здесь всем, «откуда есть пошла земля Русская» (на самом деле, конечно, никакая не русская — потому что там самые мотивированные ребята знают, что русские — это просто плохо получившиеся хохлы). Сразу бы из «младших братьев» превратились бы в самых старших и обучили бы тут всех мове, истории и приличиям.
Пока это сон, конечно. Просыпайтесь, мы ещё не закончили.
Все эти вскрики о «нас же мало», «мы же в меньшинстве», «не катите ваш каток на наш маленький цветок» — они в пользу бедных. Пока самим не дали покататься на катке.
Давайте честнее себя вести. Хочешь быть маленьким и быть в меньшинстве — веди себя как маленький из меньшинства. Хочешь идти во власть и переделывать мир под себя — отвечай по взрослым счетам.
Часть третья. Разночтения и разногласия
* * *Русские не европейцы уже потому, что после тысячелетней национальной истории мы всё ещё рассуждаем об этом: достаточно ли мы хороши, чтоб стать европейцами.
Это как если бы какой-нибудь зверь, типа волка, прожил целую жизнь, поимел в округе всех волчиц, сожрал в округе по зайцу из каждой заячьей семьи, своровал из каждой деревни по телку, загрыз в тех же деревнях по дюжине собак — и вдруг задумался: а может я, бля, птица? Или я бык? Или я охотник? Или я травоядный? Или я рыба вообще?
Идёт к обрыву и думает: сейчас прыгну и либо взлечу, либо в воду упаду, одно из двух, если взлечу — закаркаю, если в воду — сразу нереститься начну.
Волк, бля, не тупи. Ты волк.
Лось, не тупи, ты лось.
Заяц, не шевели ушами, ты заяц.
Итальянцу и французу не придёт в голову пытаться понять, европеец он или нет. В России, как мы заметили, больше всего переживают, что «мы не Европа», не совсем русские люди. Русским вообще всё равно. Пусть в Эстонии переживают, Европа ли они. Пусть на Украине уверены, что они Европа.
Не надо лезть в анекдот со своей щетиной.
Плюс русских какой?
Русские могут на себя смотреть глазами европейца (это ещё сочинитель Галковский подметил).
Европеец в принципе не умеет смотреть на себя глазами русского, он только своими глазами может на себя смотреть.
Особенно гордиться не надо — потому что русский не может посмотреть на себя глазами китайца или японца. Русскому проще подумать, что у них вообще нет глаз.
Но и европеец тоже не может, поэтому не будем огорчаться.
Зато мы можем посмотреть на себя глазами татарина или якута, тут нам уже проще.
Поэтому русский умеет (только не всегда хочет) почти всё то, что умеет европеец, плюс ещё может делать всякие личные национальные глупости (империя, Достоевский, Байконур, Сталинградская битва, бунт Стеньки Разина и прочие фокусы).
Ещё русский любит переодеваться в европейца. Он тогда ходит и косится на себя в зеркало и думает: «…А не отличишь… Неужто не скажут лакею, что я ряженый? Неужто не турнут до самого фуршета?»
На самом деле, если к самому важному в русском характере приставлять эпитет «европейский» — это звучит, скорей, унизительно.
«Европейский писатель Лев Толстой». Европе надо прыгать выше головы, чтоб Лев Толстой стал «европейский писатель». Выше головы — и то за бороду не уцепится.
«Европейская доблесть в России, европейские воинские навыки, европейская воцерковлённость, европейский иконописец Рублёв, династия истинно европейских правителей Рюриковичей, европейский поэт Есенин, европейский композитор Мусоргский, настоящая европейская песня “Ой, то не вечер, то не вечер…” и другая настоящая европейская песня “Эх, дороги, пыль да туман…”. Истинно европейская улыбка Гагарина…»
Бесконечный список.
Когда всё это произносишь — всем существом чувствуешь: какая всё это дурь, цеплять «Европу» к нашей тележке.
Даже тошнит немного, когда этот список перечисляешь. Как будто пуговицу к живой коже пришиваешь.
Хотя, впрочем, есть и европейские вещи у нас. Европейский писатель Акунин. Европейский режиссёр Звягинцев. Ну, то есть, возможно, Акунину или Звягинцеву хотелось бы так о себе думать. Но даже их ноготком эдак поскрябаешь и вдруг воскликнешь: Вася, ты, чо ли? А ты чо как вырядился? Вася, сыми это с себя, а то я тебя пугаюся.
* * *Человек развивается, получает разнообразную информацию и делает из неё более-менее сложные выводы в первую половину жизни.
Дальше он костенеет и начинает бесконечно доказывать то, до чего додумался, будучи в ясном молодом уме.
Гёте прав: «Мы живём в прошлом и умираем в прошлом».
Хорошо, если прошлые человеческие убеждения основаны на каком-то, скажем так, положительном фундаменте: «Бог есть, быть может, вопреки тому, что происходит со мной», «Я люблю свою Родину, быть может, даже вопреки её отношению ко мне и к другим», «Я живу с хорошей женщиной и хочу сделать её счастливой, быть может, даже вопреки…».
Но периодически случается обратное, человек выбирает себе какую-нибудь чепуху в качестве основы, типа «я живу в ненормальной стране» или тому подобное, и потом всю оставшуюся жизнь бегает с пеной на губах, как припадочная собака.
Идиоты, естественно, случаются в равной степени и среди первых, и среди вторых, но… Сами понимаете.
Первые жмурятся на солнышко, гладят внуков и шепчут, теряя стариковскую слезу, что-то там бормоча вроде «Крым наш». А вторые… Ну, что вторые. А то вы не видели вторых.
А так — да, оба в прошлом, по Гёте.
* * *Мой товарищ, известный и невероятно талантливый музыкант — русский, взрослый, разумный, — пишет мне, что у него депрессия.
Отчего? — спрашиваю.
Он говорит: у меня исчезла вера в то, что страна моя будет жить по-человечески.
Пишет, что в девяностые у него была огромная надежда, и эта надежда не погибала все «нулевые».
Он верил, что наша страна встала в общий хоровод со всеми остальными «цивилизованными странами», и хотя место её по-прежнему оставалось не самым завидным, однако жизнь тогда хотя бы имела краски: розовые, голубые, жёлтые, яркие, радужные.
И только сегодня он ощутил, что мы выгнаны из хоровода прочь. Что мы стали отбросами и ничтожеством мира, что выхода не предвидится.
Нет, пишет он, вера, что, цитирую, «эволюция победит», осталась — но он огорчается, что не доживёт до этого.
Парадокс.
Я и подобные мне — все мы жили девяностые и «нулевые» в ощущении распада почвы, в непрестанной тошноте. Мы почти потеряли надежду. Там были разноцветные краски — но всё это разноцветье выглядело так, будто кого-то вырвало нам под ноги.
Нас воротило от того хоровода, в который нас увлекли на правах бедного, глуповатого, начудившего и нераскаявшегося даже не родственника, а соседа.
Нам казалось, что этот тоскливый позор никогда не кончится.
Мы никуда не собирались уезжать отсюда и знали, что будем жить здесь вопреки всему — просто нам выпала такая жизнь, и другая могла не настать.
Чувство причастности к своему народу — «где он, к несчастью, был» — спасало.
Совсем недавно у нас появились смутные надежды, что всё произошедшее за четверть века было не напрасно. Тысячи слов, которые мы прокричали на митингах, наше, против большинства и вопреки всему, юное брожение в 91-м и в 93-м, наши товарищи, убитые в Приднестровье и в Чечне, наши соратники, сидевшие во всех тюрьмах обновлённой России, наша площадь Революции, наша страсть к прошлому удивительной нашей Родины.
У нас появилась надежда.
А у них пропала.
Удивительно, но во всём остальном мы с этим музыкантом и с подобными ему — схожи.
Нас радуют одни и те же книги, одни и те же фильмы, мы ходим на одни и те же выставки и любим одну и ту же музыку.
В своё время Андрей Синявский писал, что у него были только «стилистические разногласия» с советской властью.
Нынче всё наоборот. С нашими оппонентами, живущими в своей иллюзорной, на наш вкус, «эволюции», — совпадения у нас только «стилистические».
Мы обладаем общим культурным кодом.
Во всём остальном мы противоположны. Диаметрально!
Что им хорошо — нам смерть. Что нам радость — им депрессия.
«Я выйду в городе солнца, / Мне ноги лизнёт волна. / А ты возвращайся в свой Углич / И живи одна», — поёт мой товарищ.
Мы обладаем общим культурным кодом.
Во всём остальном мы противоположны. Диаметрально!
Что им хорошо — нам смерть. Что нам радость — им депрессия.
«Я выйду в городе солнца, / Мне ноги лизнёт волна. / А ты возвращайся в свой Углич / И живи одна», — поёт мой товарищ.
Углич — наш дом, мы к нему привыкли. Уж не знаем, где ваш город солнца и кто вас там лизнёт.
…Только что встретил этого товарища на просторах Сети.
Там вывесили новость о том, что РПЦ наградило главу КПРФ.
Товарищ написал: энтропия абсурда зашкаливает.
Я вяло съязвил: венчание однополых людей в храме — тоже часть энтропии абсурда, или нет?
Что он ответил, я не посмотрел.
Все эти разговоры идут по инерции. Нам не о чем объясняться. Так же могут пытаться договориться рыбы и пауки, кроты и дельфины.
У нас, да, общие песни — но разная страна.
Одни и те же любимые писатели — но иначе настроенные рецепторы.
Наш символ веры состоит из слов, отрицающих их символ веры.
Их наряды нам кажутся вывернутыми наизнанку, а их речь о самом главном — речью о самом вздорном.
Когда я писал «К нам едет Пересвет» — они читали: «К нам едет дикобраз».
Их депрессия — для нас только слабый повод пожать плечами. Они же нашу депрессию в упор не видели, а если видели — то вообще не понимали, о чём мы грустим: «радоваться надо».
Быть может, мы жили в одном прошлом, которое видели по-разному, но будущее точно рискует кого-то из нас переехать катком.
То, что придёт ещё позже, быть может, примирит нас — но это уже не будет иметь ни малейшего значения.
В России живут сотни народов, и уживаются тысячу лет.
Но в том смысле, о котором я говорю сейчас, у нас две расы.
Эти две расы — иной крови. Разного состава.
Когда мы выплываем — они тонут. Когда они кричат о помощи — мы не можем их спасти: нам кажется, что мы тащим их на поверхность, а они уверены, что мы их топим. И наоборот: пока они нас спасали — мы едва не задохнулись.
Нам больше нечего обсуждать.
Я не хотел бы ещё раз говорить об этом.
Я просто собираю рядом тех, кто думает так же, как мы, спасается так же, как мы, и молится о том же, о чём молимся мы.
Вернуться бы в Углич — он и есть город солнца.
* * *…Опять тут услышал про отсталость России, на этот раз — литературную.
«В Европе уже был Шекспир — а у нас литература появилась только в XIX веке».
Слышали такую фразу, да?
Во-первых, тут сам по себе подход в XXI веке уже нелепый — ну в XIX появилась, ну и что? (Тем более что как минимум на полтора столетия раньше — если говорить о светской литературе.)
По результатам, прямо и без скромности говоря, русская классическая литература — наряду с англоамериканской — сильнейшая в мире, конкуренцию ей может составить в полной мере только немецкая и французская.
Если б этот разговор мы вели в XVIII веке — ещё было бы понятно, а сейчас-то зачем? Мы уже всё доказали.
Иногда вину за отсутствие литературы почему-то сваливают на Орду — но Казань ещё Грозный взял, а светской литературы после этого не было ещё несколько веков.
Думается, тут в другом дело. Например, имело место византийское наследие: Византия просуществовала тысячу лет, а гениальной словесности, по сути, не оставила (словесность была — гениев нет) — почему, это уже другой вопрос. Отношение к литературе мы отчасти позаимствовали оттуда.
В Древней Руси не было личностной, авторской, индивидуальной литературы — там всё было растворено в целом, в национальном, в религиозном, в общежитийном. Ответы где-то здесь надо искать, а не в столь любимой нашими прогрессистами «отсталости».
Во-вторых, заковыка в том, что Россию сравнивают сразу со всей Европой одновременно. Мол, в этой условной «Европе» в самые давние времена «всё уже было» — а у нас ещё лопухи росли повсюду.
Друзья мои. Ну, что значит в «Европе»?
Например, итальянский язык становится литературным только в XIII веке; да, веком позже появляются Данте, Петрарка и Боккаччо, но это вовсе не значит, что последующие столетия эта литература пребывала на том же уровне — вовсе не так. Там случались многовековые прогалы. Скажем, в XVIII веке итальянская литература нисколько не была лучше и выше русской того же времени, а в XIX — ну что там, Мадзони? Вы читали Мадзони? О ком там говорить — чтобы сравнивать с Россией?
И это Италия!
А что там у нас такого происходило в Норвегии, Румынии, Польше или в Литве, чтобы Россия тосковала со стыда? Или это не европейцы?
Я это тысячу раз уже слышал: «У них там уже был Шекспир, а у нас…» У них — у кого? У голландцев? У финнов? У сотен европейских племён, которые в литературе никакого следа не оставили?
Да ничего особенного там не происходило, как правило, нигде не ходили толпами свои Шекспиры, пока у нас тут корябали на бересте свою унылую «Русскую правду».
Короче, если вы услышите это в очередной раз — «у них там был свой Шекспир, а у нас…» — вы попросите, чтоб вам перечислили всех шекспиров поимённо: венгерских, эстонских, ирландских и прочих. И если они не назовут вам их — значит, вы имеете дело с ксенофобами, которые считают едва ли не все европейские народы недоразвитыми.
* * *Новая статья писателя Виктора Ерофеева (краткое содержание: «Шеф, усё пропало!») заканчивается просто великолепно:
«В дальней перспективе в организме России начнется новая война двух вирусов: имперского и европейского. Но надеяться на то, что народ когда-либо заразится европейским духом, крайне сложно. Надо будет дождаться нового Петра I с его принудительными проевропейскими реформами. Его пока что не видать».
Ущипните меня. Пётр не был империалистом, правда? Если Виктор Ерофеев увидит во сне, как бы вёл себя Пётр в нынешней геополитической ситуации, он встанет с кровати седым как лунь и с полной дезориентацией движений.
Если бы пришёл Пётр — Виктор Ерофеев и его друзья босиком бежали бы по просёлочной дороге за коляской Путина и кричали бы: «Вернись, мы же так шутили! Неужели ты не понял?»
…Не любить этих людей — сложно. Подтверждения своих слов они непрестанно ищут в русской истории (и в литературе — что тоже история): у Петра, у Александра, у второго Александра, у третьего, и ещё у Александра Сергеевича — русская история с лёгкостью необычайной изворачивается и звонко бьёт им в лоб.
Не заметив, они зачарованно идут дальше. С нежностью смотрим на них.
* * *Цитируем поэта Фёдора Тютчева, письмо 1867 года.
«Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего всё более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей. Раньше они говорили нам, и они действительно так считали, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д. и т. п., что именно бесспорным наличием в ней всего этого им и нравится Европа. А теперь что мы видим? По мере того, как Россия, добиваясь всё большей свободы, всё более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается. Что же касается Европы, то, как мы видим, никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации нисколько не уменьшили их расположения к ней… Словом, в явлении, о котором я говорю, о принципах как таковых не может быть и речи, действуют только инстинкты…»
«Действуют только инстинкты».
Как ново, не правда ли? Как неожиданно, я бы сказал.
Я за последнее время много цитировал Тютчева. Прогрессивные люди могли уже убедиться, что Тютчев был законченный мракобес и вообще ватник. Но Тютчева, думаю, им не жалко, он же не Пастернак, его можно списать со счетов.
Однако вот ещё одна обидная новость в таком случае. Лев Николаевич Толстой неоднократно говорил о величии Тютчева (с которым общался, виделся время от времени), а однажды написал Страхову о Тютчеве следующее: «Из живых я не знаю никого, кроме вас и его, с кем бы я так одинаково чувствовал и мыслил».
Обидно, да?
Потянул Тютчева, за него Толстой зацепился бородою.
Тащите дальше. В кабинетах литературы можно повесить размноженного Чхартишвили на месте белых пятен.
* * *Ещё из Тютчева:
«О России много говорят — в наше время она служит предметом пламенного тревожного любопытства; очевидно, что она сделалась одной из главнейших забот нашего века… Современное настроение, детище Запада, чувствует себя в этом случае перед стихией если и не враждебной, то вполне ему чуждой, стихией, ему неподвластной…»
В другом месте он пишет, как Россия освободила в 1813 году Европу «от наполеоновского господства» и Европа приветствовала Россию «с благородным восторгом». Но прошло несколько десятилетий, и Европа чудесным образом исхитрилась «преобразовать державу в чудовище для большинства людей нашего времени… чтобы доставить себе наслаждение взирать на Россию как на какого-то людоеда XIX века».