Ещё в Ростове, едва вышел из аэропорта, таксист оценил быстрым взглядом и спросил:
— До границы?
Ему, конечно, не признался: мало ли, больно внимательный.
* * *В приграничном селе Изварино поговорил с двумя первыми встреченными местными женщинами.
Одной лет 55, из «простых», ведёт себя спокойно, просто, улыбчивая; говорит:
— Когда эти (так она называет украинские войска) уходили из нашей деревни — я к окну, показать им (показывает средний палец), из окна не видно, на улицу выбежала: да провалитесь вы все, ироды!
Подошла другая, интеллигентного вида, того же возраста, рассказывает, как ругает своих знакомых мужиков, которые не ушли в ополчение:
— Вы думаете, русские должны приехать и всё сделать за вас?
Через минуту:
— Пусть украинцы приедут и заберут отсюда свои трупы (другое слово употребила, не буду повторять). Они не знают, сколько их здесь. Думают, тут им всё дёшево обошлось.
Я так понимаю, надо снова прийти сюда и добить этих женщин. И тогда точно дорога в Европу будет открыта.
* * *Перед Луганском проехали поле сгоревших подсолнухов.
Никогда и нигде такого не увидишь.
Судя по дороге — стреляли из миномётов.
В Луганске пустота; остановились — как оглушило. Слышали когда-нибудь безмолвный город? Вообще ни звука. Это завораживает. Даже ночью такого нет нигде, ни в одном городе, известном мне.
Только редкие таксисты летают как бешеные. Они сейчас зарабатывают здесь больше всех.
Езда — невзирая на правила. Сразу вспомнился Грозный в 1996-м. Там мы тоже летали как сумасшедшие (город после семи простреливался насквозь) — и не было ни разу ни одной аварии. Я не видел за два месяца, по крайней мере.
Вместе с тем, оцените: сообщили, что в мёртвый Луганск завезли большую партию машин — мы мимо проезжали: «Кайен», «Хюндай». Стоят на улице дикие, что твои сиротливые коты. «Видимо, застрахованы с нулевой франшизой», — предположили спутники. Типа: бомбёжка — и бабло твоё.
Ночной пейзаж за Луганском: убитая дорога и горит поле. Апокалиптический вид. Тьма вокруг — и поле горит.
«…Надеюсь, это не корректировщик…» — сообщает водитель.
* * *Вчера проехали несколько десятков блокпостов, едва не половину Новороссии.
На каждом останавливались. На всех блокпостах стоят ополченцы.
Во-первых, визуально отличить контрактника от, назовём так, партизана, несложно по многочисленным признакам. Во-вторых, возраст выдаёт всё в половине случаев: там стоят отцы, а периодически — деды.
Ну и речь, конечно. Едва начинают говорить — сразу ясно, откуда люди родом. Все улыбчивые, мужики такие — аж светятся в темноте всеми глазами. «Как у вас тут, не шалят?» — «Шалят, шалят». — «Ну, с Богом, ребята» («г» фрикативное — «Ну, с бохом» звучит).
* * *На обочинах луганской трассы видны сгоревшие легковушки.
«Последствия медленной езды», — сообщает наш водитель.
В каждой машине ехал человек. И не один.
Через пятьсот метров мы пробиваем колесо. Стоим посреди равнины голой, отливаем на дорогу, потому что обочина может быть заминирована. Ну, то есть она точно заминирована, но никто не знает, где именно.
Остановилась ещё одна скоростная машина, полная весёлых вооружённых людей: «Вы чего, мужики, тут встали?»
Посмеялись вместе.
Запаска у нас была.
Ополченец: «А вот мост. Под ним мы прятались от “Градов”».
Мощный высокий мост наполовину обвалился, завалив одну полосу. Проезжаем в прогал.
«Характерно, что асфальт не потрескался», — отмечает водитель.
Тут же рождается слоган: «ЛУГАНСК-АВТОДОР: ПРОВЕРЕНО “ГРАДОМ”».
* * *Встречали трёх наших из плена: двое ополченцев, один вообще не воевал, попал случайно.
При мне, с моего телефона, один ополченец позвонил жене (двое детей, дома цветущий бизнес, семьдесят дней в плену, весь перебитый, рубашку задрал: вот руку пытались отрезать — шрам), другой — матери.
Жена, слышу, плачет: «Как тебя забрать?»
Последний раз ей звонили «правосеки» месяц назад, пробивали, не врёт ли про себя пленный.
И потом весь месяц она ничего не знала.
Другой (пятьдесят дней в плену) говорил с матерью. Шёл долгий и муторный разговор, он чаще молчал. В один момент устало спросил: «Может, мне вообще домой не приезжать, мам?»
И так бывает.
Его к тому же жена бросила, пока в плену был. Он сам мне сказал потом.
Ополченцы рассказывали, что даже среди «правосеков» попадаются добрые ребята — успокаивали, не били. Но попадаются и другие. Совсем другие.
Ещё погранцы бывают добрые.
Украинские солдатики конфетами прикармливали, на день рождения одному из ребят принесли водки и шашлык. Храни вас Бог, солдатики. Спасибо вам.
Всё записали, но имён и мест, кто прикармливал, не выложим: мало ли что. Отучат конфетами кормить «сепоров» свои же.
А про тех, которые совсем другие «правосеки» или СБУшники, ничего не скажем пока. Ничего им не пожелаем.
* * *Неделю назад нацгвардия похвалилась, что заминировали электростанцию под Луганском. На них свои же пшикнули: на фиг вы хвалитесь? («Палимся же!»)
Её, короче, взорвали на днях. Огромная территория без света. По коломойскому каналу передали, что это российская армия расстреляла электростанцию. Потому что российская армия очень боится света и не любит воды. Расстреляла и сидит в темноте, сухая.
Но ведь верят, верят ведь.
* * *Вчера утром вышел из машины в центре Донецка, у кафе стоят трое чеченцев-ополченцев.
(Вообще ополченцев здесь называют «ополчи» — с ударением на первое «о»; очень резкое и ёмкое слово, немного грубоватое.)
Я им сделал ручкой.
У меня чёрные джинсы, чёрная закатанная шапочка, чёрная куртка.
Перешёл дорогу и курю. Через минуту уже бегут мои чеченские коллеги — автоматы наперевес, у одного ПМ в руке, размахивает им.
Там машины быстро ездят — тут как раз ехала быстро, едва не в чеченцев. Я чеченцам-ополченцам машу: не надо, не надо, стойте на месте, я сам приду, а то травмы, то, сё.
Подошёл, дал документы. Крайне подозрительно настроены, если не сказать хуже. «Пойдём с нами». Хотел сказать: «Да ладно, вы чего, я тоже в Грозном бывал!» Потом думаю: …может, не стоит?
Говорю первое, что пришло в голову:
— Ребята, меня тут все знают, всё нормально.
Тот чеченец, что размахивал пистолетом, спрашивает стоящего возле ресторана то ли охранника, то ли швейцара (хотя откуда тут сейчас швейцары?), явно напуганного всем происходящим:
— Ты его знаэш?
Тот закрутил головой: нет. Нет-нет-нет.
— А ты говоришь, всэ тебя знают! — говорит мне чеченец, по-прежнему держа в руке пистолет.
У кафе сидят журналисты, человек шесть, кто-то узнал меня, и вдруг все разом встали:
— О, Захар! Смотрите, Захар приехал! — короче, шумное воодушевление.
Чеченец, явно удивлённый:
— Ви что, его знаете?
Те: ну да, знаем.
— Всэ?
— Все, конечно.
Отдали мне паспорт, через минуту старший возвращается, очень приветливый: «А дайте номер телефона? Хотим дружить с вами». Смотрит ласково, как на брата.
Следующая встреча с чеченцами вечером. За нами едет машина с журналистами из НТВ. Их останавливает маленький чёрный джип с двумя чеченцами, говорят: «А дайте нам машину на пять минут?»
Типа тоже: хотим дружить с вами, не знаем, как начать. Начнём, пожалуй, с машины.
НТВшники в ужасе захлопывают дверь и тут же трогаются с места.
Представления не имею, чем закончилась бы эта история, если б они дали машину «на пять минут».
Нагонять их не стали.
На посошок из рассказов ополченцев.
Чеченские ребята, которые только что заехали и ещё не имеют оружия, имеют привычку ночью сниматься с места и куда-то уходить с одними ножами. К утру возвращаются с автоматами.
Но! Важное примечание.
Здесь иногда путают чеченцев и осетин. Осетин здесь очень много.
Спрашиваю осетина (спокойный, с характерными дерзкими интонациями, мужик лет тридцати пяти):
— А вы зачем приехали?
— Как зачем? У нас будет то же самое, если мы здесь это не прекратим.
Осетины очень сердятся, что их путают с чеченцами. А здесь любого кавказца принимают за чеченца.
* * *В Донецке вместо «раньше» или «в прошлом году» теперь говорят «до войны». Мир до и мир после.
Вопросы про ополченцев всегда содержат в себе закавыку: подразумевается, что «ополчи» тут — что-то инородное. Когда ведёшь речь про осетин или чеченцев, у многих возникает ложное ощущение, что тут их больше всех.
Надо пояснить. В целом, говорят знающие люди, соотношение местных и добровольцев, приехавших из России, — 70 на 30 процентов.
Поэтому ответ на вопрос «как относятся к ополченцам» не предполагает какого-то противопоставления — да они тут дома, эти ополченцы, как к ним относиться — это мужья и дети.
Поэтому ответ на вопрос «как относятся к ополченцам» не предполагает какого-то противопоставления — да они тут дома, эти ополченцы, как к ним относиться — это мужья и дети.
Сегодня видел ополченца из местных: огромный колоритный мужик — он воюет вместе с сыном, сыну пятнадцать лет — на передовую, правда, его не пускает.
Люди проходят мимо военных как мимо естественной приметы ландшафта. Никто не бросается на грудь с криком «Сыночек! Спаситель!» — но никто не смотрит косо и не оглядывается с презрением. Я бы заметил. Я в Чечне эти взгляды ловил — глаза не спрячешь.
Здесь таких глаз не видел.
* * *Выезжали в дома, которые только что попали под бомбёжку (бомбы падали во дворы, если точнее), — женщины уже сидят на лавочках, улыбчивые, уже спокойные. Спросили у нас документы: не диверсанты ли мы.
На рынке бабушка, как уже обыденную вещь, рассказывает, что позавчера была бомбёжка и убило Алевтину Петровну и ещё кого-то ранило. Обмениваются новостями.
В магазинах цены очень низкие. Такси по городу — рублей шестьдесят на наши деньги. По городу ходит общественный транспорт.
Сегодня была жёсткая бомбардировка Донецка (кажется, Киевское шоссе), достаточно долгая. Но в центре ходят трамваи — полупустые, и всё же.
Таксисты часто с георгиевскими ленточками (никто ж их не заставляет цеплять ленточки, верно?).
К русским отношение в целом приветливое. Никаких признаков воодушевления — просто приветливое и надеющееся.
Пьяных ополченцев не видел ни разу, они вообще по городу не очень ходят, только забегают на рынки изредка.
Ну, напоследок — маленький диалог, чтоб не создалось ощущения излишней благости.
Сидим в кафе. Рядом со мной ополченец с позывным Чечен (он с Сахалина, хотя чеченская кровь в нём есть).
За соседним столиком — местные донецкие братки, все в кожаных куртках, ведут себя по типу «мы тут хозяева жизни», я в России таких в девяностые видел в основном.
Говорю Чечену: «Тебя не раздражает то, что вы воюете, а эти тут сидят, как несусветные блатари?»
Он отвечает: «А, ладно, всё равно мне. Приказа не было. Сегодня — блатачи, завтра будут — копачи».
Поначалу не понял, что за слово, потом догадался — это которые окопы копают.
Ещё раз посмотрел на блатных я, подумал: а может, и стоит им, как это… покопачить разок.
* * *Едем по ночному Донецку. Ополченец Артём говорит:
— Слушай, а мне начинает нравиться пустой город. Давай, когда кончится война, будем засылать фейки о том, что бомбёжки продолжаются, — и здесь будет такая же пустота и тишина.
Город действительно удивителен. Очень чистый — его по-прежнему убирают. И очень малолюдный. Дорожные правила соблюдает только местный транспорт. Ополченцы имеют привычку на аварийке пролетать мимо всех светофоров. Иногда это действительно необходимо. (Недавно прямо в городе расстреляли две машины, полные ополченцев.) Иногда не очень, просто нравится ездить быстро и чувствовать себя хозяином города, жизни и судьбы.
Они и есть эти хозяева сейчас.
* * *Ополченцев, стоящих на постах, работающих и в городе и в поле, характеризует исключительная благожелательность: все улыбаются друг другу, все подчёркнуто обходительны; если какая-то машина останавливается посреди вечерней или ночной трассы (с нами такое было уже трижды — все дороги в осколках, колёса пробивают на раз) — любой идущий мимо транспорт с ополченцами останавливается: «Мужики, что случилось? Ничем не помочь?» При прощании неизменное на любом посту: «Удачи, ребята! С Богом!»
Боже мой, как эта картина отличается от вида наших российских «мирных», набыченных мужиков, с их чугунными яйцами, с их тупыми понтами, с их сорокакилограммовыми мордами, не способными на улыбку, с их привычкой цедить слова, которые на самом деле ничего не стоят и не весят. Тупой скот, что вы знаете о настоящих мужиках…
Я не буду писать о правоте или неправоте ополченцев, не о том речь. Главное: в Новороссии мужики живут с тем ежеминутным знанием, что их в любую минуту могут убить. Это, а не стальные яйца и прочие липовые повадки, наполняет их достоинством и, да, добротой и отзывчивостью.
Может, с той, украинской, стороны тоже есть нечто подобное — ради бога, пусть писатель Жадан и писатель Андрухович поедут и зафиксируют. Я не настаиваю, что это имеется только здесь. Но то, что это здесь имеется, — я настаиваю.
* * *В Луганске немного заплутали поздно вечером. С нами ополченец, который был в плену, его только что обменяли. У него нет паспорта, отобрали на той стороне. Ему надо в местную центральную комендатуру.
На улице тьма, ничего не горит и никто не ездит. Как и где искать — непонятно.
— Луганск знаешь? — спрашиваем его.
— Я Екатеринбург знаю, — отвечает ополченец грубовато. Но по делу.
* * *Вчера днём впервые видел, судя по всему, десантуру на броне. Один БТР. Они весело проехали мимо. Мы им помахали, они нам. Ну, может, у них туристический заезд в регион, кто ж разберётся.
Ополченцы из местных рассказывают: знаете, как отличить, кто едет на танках — ополченцы или… не ополченцы.
Когда колонна из шести танков проходит на скорости 60 км по трассе, вписываясь в крутой поворот колея в колею, с математически идеальными интервалами — значит, это не украинская армия. И это не шесть бывших танкистских водителей, которые когда-то служили в армии, а теперь снова решили тряхнуть стариной; таких тоже много среди ополченцев, но это и не они точно.
Это кто-то другой.
…По Донецкому аэропорту сейчас бьют из «Градов».
* * *Какие были времена, обсуждать не будем — а то утонем в ненужном споре. Скажем так: какие были нравы!
Ладно бы на Великую Отечественную — на так называемую «белофинскую», то есть насквозь «империалистическую», едет добровольцем поэт Арон Копштейн, прямиком из Литинститута (он погибнет), едет молодой Слуцкий (ранен там и с денисдавыдовской бравадой пишет, что вырвало из плеча «на две котлеты»).
В 1939 году Евгений Долматовский отправляется на освобождение Западной Украины и Западной Белоруссии «из-под панского гнёта» (это мы самого Долматовского цитируем).
Долматовский, между прочим, на пару с Луговским сочиняют песню для того, чтобы воевать было веселее, крайне актуальную: «Белоруссия родная, Украина золотая, / Ваши светлые границы мы штыками оградим, / Наша армия могуча, мы развеем злую тучу, / Наших братьев зарубежных мы врагу не отдадим».
(Песню назовут «Марш красных полков», и она будет петься во всех частях.)
В 1940 году Евгений Долматовский уже входит с Советскими войсками в Прибалтику.
Про Отечественную вообще молчим: нынче всё чаще вспоминают про Хармса, и всячески объясняют, почему же он говорил следователю, что хотел бы стрелять в красных офицеров, а не в немцев, а вообще отправились военкорами и обычными солдатами — Слуцкий, и Самойлов, и Межиров, и Светлов, и многие иные…
Возвращались в орденах, в шрамах.
Никак не могу понять, на какую войну в любом качестве поедут нынешние прогрессивные поэты и прочие блогеры. Не знаю, в кого пальцем указать. Ну, Дима Кузьмин там, Дёма Кудрявцев, кто там ещё помоложе, сами подскажете — можно такую войну представить?
Хармс победил Слуцкого, Самойлова и Долматовского. И Симонова, и Твардовского. Почти сплошной Хармс вокруг. (Одна проблема: никто из них даже и не Хармс.)
Почему говорю «почти» — потому что я тут с такими отличными ребятами военкорами познакомился, вай.
Один из замов по командной части батальона «Восток» сказал, что за убитого ополченца на той стороне платят двадцать тысяч гривен, а за журналиста российских каналов — сто. Дороже спецкоров-военкоров только командиры и всякие видные управленцы Новороссии.
— Да ладно? — спросил один из военкоров, они тут все скромные ребята. — Что-то не верю.
— Не вэришь? — ответил ему ополченец с замечательным кавказским акцентом. — А давай провэрим.
Среди спецкоров-военкоров есть Семён Пегов, который в статусе личных врагов Майдана пребывает с самого Майдана (он там сидел под снайперским обстрелом три часа, и потом его обвинили в том, что он сам этот обстрел и корректировал) и фигурирует в списке «врагов украинской нации».
Семён уже несколько месяцев в Новороссии (до этого был революционный Египет и прочее).
Он поэт. Стихи у него сногсшибательные.
Так что не всё потеряно, друзья, не всё потеряно. Одни бесстрашно ходят на Марш мира в Москве, другие — под обстрелом.
* * *Читая новый лимоновский сборник стихов «СССР — наш Древний Рим», написанный в 2012–2013 гг., сложно не обратить внимания, что там неожиданно много стихов с украинскими мотивами.
Секрет не откроем, если скажем, что у Эдуарда Лимонова (настоящая фамилия — Савенко) имеется известного толка чутьё: есть множество примеров, когда какие-то его поэтические строчки или, скажем, фрагменты «Дневника неудачника» оказывались иллюстрациями к последующим событиям. Тут и «Война в Ботаническом саду» из «Дневника…», написанного в 1977 году, впоследствии воочию, десять с лишним лет спустя, увиденная Лимоновым в Абхазии и в Приднестровье; и мстительные стихи конца семидесятых про Манхэттен, который «загремит и запылает» — что, собственно, и случилось с башнями-близнецами; и едва не сбывшиеся стихи шестидесятых про Саратов — «…и сильный был в Саратове замучен, а после смерти тщательно изучен» — напомним, что как раз в Саратове Лимонова судили в 2001 году, и едва не усадили за решётку «до самыя смерти».