Вот это жизнь. А началось всё с телеграммы «Союза освобождения Украины» австро-венгерскому императору с просьбой прийти в Киев и принести с собой войска и европейские ценности.
«Как Петровский?! Неужели тот самый, который по Москве ходил в чёрной папахе, белый как смерть, и нюхал по ночам в чайных кокаин? Три раза вешался, глотал яд, бесприютный, бездомный, бродяга, похожий на ангела с волчьими зубами… Некогда московские художницы любили писать его голого. А теперь воин в жупане цвета крови — молодец молодцом, с серебряной шашкой и черкесской. Его все знали и, пожалуй, боялись — опасный человек… В свитке, перешитой из бурки, чёрной папахе… он был сомнительным человеком большого города и с законом был не в ладу».
В этой цитате как будто бы речь идёт о каком-то очередном бродяге, зашедшем в Новороссию и ставшим там героем.
Но нет, это Велемир Хлебников пишет про своего товарища Дмитрия Васильевича Петровского, поэта, партизана, анархиста, соратника легендарного Щорса.
В Гражданскую Петровский создал несколько красных партизанских отрядов по всей Украине. С сентября по декабрь 1918 года просидел в гетьмановской тюрьме в Чернигове, ожидая расстрела.
Вернулся в Москву после победы большевиков на Украине. И тут же, в 1921 году отправляется в Крым — на ликвидацию «крымского бандитизма».
…По Руси бродят схожие типы, из века в век.
Особенно смешно видеть, как московские лощёные сорокалетние дети с полированными ногтями, вынюхавшие килограмм сто кокаина, жившие друг с другом и с другом друга во всех формах и вариантах, работавшие на стопроцентных убийц и гениев распила все девяностые и «нулевые», не создавшие ничего, о чём можно рассказать детям, теперь вдруг, заламывая руки, кричат, указывая на Донбасс: «Посмотрите, это просто маниаки! Это террористы и бандиты! Дегенераты! Съехалась шваль со всей страны, полюбуйтесь…»
Некоторое время семейство клетчатых червей ощущало себя центром цивилизации. Потом что-то изменилось вокруг. Черви удивлены: как же так?
Вот так.
…Помните классический сюжет про Велемира Хлебникова, который шёл по степи вместе со своим товарищем? Товарищ заболел малярией, стал терять сознание, упал.
Очнулся — Хлебников уходит.
— Оставите меня? — спросил товарищ. — Я же могу умереть.
— Степь отпоёт, — ответил Хлебников.
У этой истории есть продолжение.
Товарищ очнулся спустя сутки и нагнал Хлебникова.
— Как, вы не умерли? — спросил Хлебников просто.
— Нет, — ответил товарищ спокойно.
Этот товарищ и был Петровский.
Характерно, что после этого случая они с Хлебниковым не поссорились — но так и дружили. Они друг друга стоили.
* * *Яков Петрович Овчаренко, украинец, русский поэт.
«Ты лети, письмо, отсюда, / По какой угодно трассе. / Но не далее Ой-Чуда, / Что находится в Донбассе. / Белый склон каменоломни, / Кавуны, стерня и пряжа — / Это всё, что я запомнил / Из родимого пейзажа. / Как мы были шаловливы, / Как табак курили тайно, / Как ощипывали сливы / У Трофима Несвитайло. / Утру многого хотелось, / Полдень многому порука… / Чем же светит наша зрелость? / Наша долгая разлука?»
Он родился в 1901 году в Донецком краю, в деревне Безгиново Новоайдарского района. В Гражданскую, как нормальный украинец, вступил в Красную армию — ну, не за скоропадских немцев же ему воевать.
После Гражданской уехал в Москву и взял себе псевдоним Иван Приблудный.
Он был парень весёлый, вздорный и хулиганистый. Есенин, невзирая на военные заслуги молодого товарища, пару раз бил ему в кавун.
Но любил всё равно. Приблудный, уже после смерти Есенина, написал несколько поэтических шедевров.
Он обожал свою Украину, у него много стихов, посвящённых малой родине. Лучшим временам своей донецкой родины и — худшим:
«…а ведь недавно злобным рёвом / Встречались полночь и восход, / Недавно людям и коровам / Внушал тревогу пулемёт; / Недавно днями и ночами / Горели хаты, тын и стог, / И без голов и с головами / Лежали люди у дорог. / Недавно, сон в пути лелея, / Остановившись у ворот, / Не знал ты, кто тебя пригреет, / А кто, пригрев, потом убьёт?..
<…>
И вот теперь, воспрянув снова, / Шуршат колосья по полям, / И на развалинах былого — / И труд, и песня — пополам».
Там снова развалины, Ваня.
И вой, и ужас пополам. И люди то без голов, то с головами.
Иные вроде с головами, и даже говорят, но прислушаешься и вдруг понимаешь: они всё равно без головы.
Иван Приблудный — русский поэт украинского происхождения. Так тогда это называлось.
Теперь наши современные поэты с Украины, сочиняющие на языке Пушкина и Есенина, тужурочку вывернули и именуются так: украинский поэт, пишущий на русском.
Ну, как хотите.
Но вы тужурочку-то задом наперёд надели, братец милый. И ещё у вас вошь на тужурке, товарищ украинский поэт.
* * *Людмила Улицкая во Львове глаголет: «Европа воевать не хочет. Украина, насколько я понимаю, тоже воевать не хочет. Воевать хочет наш президент. Удастся ли его остановить — неизвестно. Но хотелось бы, чтобы за руку всё-таки взяли».
Возьмите кто-нибудь Путина за руку. Дай, Джим, на счастье лапу мне.
Ещё мне понравилось у Людмилы Улицкой высказывание про то, что Россия «наточила когти» в Чечне, в Абхазии, продолжает на Украине теперь. «Надо её остановить». Ну, то есть взять за когтистую руку.
Когти есть только у России, вестимо. Это Россия уломала Саакашвили пойти воевать на Абхазию, Хаттаба в Дагестан, а Порошенко в Донецк. Он не хотел, но пошёл.
Никто не хочет воевать. Но когти, когти. Когти когтят.
* * *Украинский народ безусловно есть и был, но украинцев как политическую нацию попытались придумать (и этим развратить) сначала, так или иначе, «немцы», а сейчас её додумывают, условно говоря, «немцы» очередные: Михаил Борисович, Людмила Евгеньевна и Борис Ефимович.
Самое главное — сообщить украинцам, что они теперь «взрослее русских».
Русские-то облажались, не пошли в Европу взять взаймы европейского ума, остались жить при своём куцем умишке, — и теперь надо скорей объявить, что «проект Россия закрывается».
На самом деле Ходорковский и компания относятся к Украине именно как к ребёнку, который слушается и идёт, куда зовут. Именно за это послушание ему и говорят: ах, какой ты взрослый, совсем большой, всё понимаешь.
«Сам, са-а-а-ам… Вот молодец! Ложечку берё-ё-ём… и в ро-о-от! Вот умница!»
Взрослый в данном случае — это когда ты делаешь, как хочется самым взрослым.
Вы на них посмотрите внимательнее: может, они и не взрослые никакие? Может, вас разводят злые малолетки с соседнего двора.
* * *Cлушал сегодня на одном хорошем радио колонку одного крайне правильного журналиста, который говорил вроде бы, с позволения сказать, правильные вещи.
О том, что найдены захоронения на территории Донецкой и Луганской областей. О том, что война зла. О том, что все убивают всех.
Во всём этом сразу же почувствовалась какая-то тихая пакость.
О да, вот, говорил он, война извлекает на свет садистов и негодяев. О да, вот, иногда государство контролирует их, как — цитата — в случае Французского легиона. (Он что, служил во Французском легионе? — подумал я.) А иногда государство не контролирует. «И тогда, — говорит он, — там появляется огромное количество Чикатил».
Сводилось всё к тому, что раньше времени выводов по захоронениям делать не надо — а надо дождаться своего Нюрнбергского суда.
С виду вроде всё пристойно, а на поверку какое-то дрянцо сочилось всё время в его речи.
Потому что, во-первых, понятно, что — с той стороны — «государство контролирует» — и там, значит, почти «Французский легион», а здесь — не контролирует — и, значит, даже если доказательства очевидны и страшны — «не надо нагнетать», а лучше дождаться европейского суда самых объективных в мире европейских специалистов.
Потому что мы, прогрессивные люди, знаем, повторимся, что война привлекает на любую войну, в том числе и в ополчение — «много Чикатил». Про Чикатил он повторял с особым тихим и уверенным чувством.
Этот хороший и правильный человек ни одного ополченца вблизи не видел, я уверен. Ну и что? Ну и что же?
В целом, он же нигде не наврал. Просто «предположил», что замученных людей могли убить все желающие.
Когда падал самолёт, он не предполагал, что самолёт мог уронить кто угодно. Он точно знал ответ. А тут вдруг сразу стал строить версии.
…Ах, почему же такое стойкое ощущение подлятины, никак не могу понять.
* * *Заглянул к одной любимой моей русской поэтессе в блог. Красивые фотографии — прогулки по Киеву: лето, солнце, улыбки.
Пошёл в Живой Журнал к другой поэтессе, тоже очень любимой мной, тоже, наверное, первой, од ной из первых — из числа пишущих ныне. Ну да, и здесь фотоотчёт с перрона: «еду в Киев», солнце, лето.
Заглянул к одной любимой моей русской поэтессе в блог. Красивые фотографии — прогулки по Киеву: лето, солнце, улыбки.
Пошёл в Живой Журнал к другой поэтессе, тоже очень любимой мной, тоже, наверное, первой, од ной из первых — из числа пишущих ныне. Ну да, и здесь фотоотчёт с перрона: «еду в Киев», солнце, лето.
Пока там был Майдан, и первая, и вторая писали, как сильно они переживают о всех, кто живёт и стоит за свободу в Киеве. Я понимал их слова и разделял их опасения. Но с тех пор как Майдан перешёл в нечто большее, ни одна из них не написала ни слова о том, переживают ли они теперь за кого-то.
Речь ведь не о том, чтобы женщины ехали в Донецк, упаси бог. Речь о том, о чём у них болит сердце.
Они могли бы претендовать на место великой Марины и на место великой Анны — те, о ком я пишу.
Но Марина и Анна разделили с народом весь кровавый хоровод, сказав своё слово и за белого, и за красного, и за всякую пострадавшую русскую душу.
Я не знаю, как можно жить в поэзии, любить поэзию, знать поэзию — и не понимать таких простых вещей.
Давайте я напомню эти строки, которые звучат так, будто были написаны сегодня. «Мне голос был. Он звал утешно, / Он говорил: “Иди сюда, / Оставь свой край глухой и грешный, / Оставь Россию навсегда. / Я кровь от рук твоих отмою, / Из сердца выну чёрный стыд, / Я новым именем покрою / Боль поражений и обид”. / Но равнодушно и спокойно / Руками я замкнула слух, / Чтоб этой речью недостойной / Не осквернился скорбный дух».
Была в те же времена и другая поэтесса, которая написала: «И будешь в хлев ты загнан палкой, / Народ, не помнящий святынь».
Первые стихи — это, вы узнали, Ахматова, а вторые — Зинаида Гиппиус.
Анна Андреевна Ахматова — это национальный русский поэт. Что до Гиппиус… что ж, была и Гиппиус.
Можно быть горячим, можно быть холодным. А можно — тёплым. Каждый выбирает по себе. В Киев, так в Киев. Там тепло.
Я тоже хочу в Киев.
Просто нельзя: только в Киев и только за Киев. Русскому поэту — нельзя.
Всем остальным, конечно, можно куда угодно. С них тоже спросится, но иначе. «Ты чем занимался в таком-то году, в том-то месяце?..» — «Да я не помню уже…» — «Бог с тобой, иди вон в ту дверцу, следующий!»
Следующий — поэт.
С поэта спросят за всех и втрое.
* * *Фактическое отсутствие на Украине представителей культуры, выступивших против Майдана, и огромное количество представителей российской культуры, выступивших за Майдан, в поддержку Украины (и пошедших ещё дальше, и выступивших против Крыма и Юго-Востока), — объясняется не столько наличием «пятой колонны» в России, сколько наличием у нас действительной культурной свободы.
То есть нарушение корпоративных связей для украинского культурного сообщества — фактически табу. Я слышал критический голос критика и публициста Ефима Гофмана — он из Киева. Историк и публицист Олесь Бузина поначалу был слышен, но я не знаю, что он говорит в последнее время.
Однако вышеназванные для киевских, одесских и львовских элитариев носят статус едва ли не «маргинальный», их мнение как бы «не считается».
В России же (о, мрачная, несвободная, чудовищная Россия, где стукачи, кагэби и давление в четыреста атмосфер) ситуация полностью противоположная. Мы даже не будем начинать перечисление громких имён, их огромное количество, и в литературе, например, они имеют вес колоссальный — достаточно назвать имена Улицкой и Акунина, а там ведь ещё целая очередь.
«Маргинальной» у нас, напротив, является позиция Юнны Мориц.
Любопытна и проевропейская нацеленность относительно, по нашим меркам, молодых российских литераторов, сразу же выступивших в поддержку «целостности Украины» и европейского пути оной. То есть, для моего товарища поэта Игоря Белова (Калининград) или для другой чудесной знакомой поэтессы Веры Полозковой (Москва), я уже не говорю про Елену Фанайлову или Марию Степанову, вопрос солидарности с украинской стороной даже не стоял. Солидарность подразумевается априори.
Русская культура живёт на невиданном просторе, да-с.
Мы имеем в числе прочего и внутреннюю свободу.
Она настолько необъятна, цивилизованна, толерантна, духовна и широка, что ей вообще всё по хую.
* * *Возмущённая женщина с Украины написала: «Как вы можете искать на Украине тех, кто за отделение Крыма или Новороссии, — это же просто предатели, а предателей у нас нет!»
Подход суровый и честный.
В России было огромное количество людей, выступавших за распад СССР, за отделение Чечни, за передачу Курил, за передачу Приднестровья, за отделение Дагестана, за передачу Калининграда, за разделение России по Уралу, за передачу Абхазии и т. п., и т. д. Половина из них — живые классики, люди, чьи песни поются на радио, чьи книги продаются в каждом книжном. Чьи фильмы считаются национальным достоянием и чьи спектакли получают главные национальные премии.
И упаси бог назвать их предателями, это нехорошо и глупо. Мы же — европейская страна. Мы не можем себе этого позволить.
Европейская, как я понимаю, это значит — мазохистская.
Впрочем, есть отличие. Европа — это территория абсурдного мазохизма. Граждане Европы уже не очень хотят в этом участвовать, но правительства и «правила хорошего тона» их затягивают в этот карнавал.
Кажется, новая национальная идея России — быть страной умеренного мазохизма. Пусть всё это будет вокруг нас — все эти требования что-то кому-то передать во имя торжества ценностей европейской цивилизации — но позвольте нам хотя бы не получать от этого удовольствие.
Слушать — согласны, наслаждаться — нет.
* * *Моя мама работала медсестрой в маленькой деревенской больничке (смешной деревянный домишко — увидел недавно, чуть не расплакался). Там лежало всегда десять или, может быть, двенадцать деревенских старушек. Старики почему-то появлялись крайне редко — больные мужского пола, видимо, предпочитали умирать дома и без присмотра медиков.
Вечерами, вспомнила мать, они читала своим старушкам «Лад» Василия Белова.
— Да это ж про нас! — восклицали старушки. — Это ж как мы жили описано!
Слушая мать, вдруг вспомнил, как Василия Ивановича пригласили на очередную литературную премию — получить большую и заслуженную награду в качестве живого классика.
Белов уже старенький был, еле ходил.
К нему за пять минут до вручения тихо подошли организаторы и, улыбаясь, попросили шёпотом:
— Василий Иванович, тут много прессы, будут снимать для центральных каналов, иностранные гости в зале сидят, представители кремлёвской администрации… В общем, вы уж, будьте добры, не поднимайте еврейскую тему в своём, так сказать, слове.
Василий Иванович покивал головой: понял-понял, слышу-слышу.
В общем, объявляют ему премию, зовут лауреата к микрофону, он с первых слов и объявляет:
— Меня тут попросили о евреях не говорить. Ну, не буду, не буду.
И не стал, действительно.
Даже не знаю, к чему я это вспомнил.
* * *Трогательно, как они плюются в других за то, что самим себе прощают легко и милостиво.
Мне до сих пор не могут простить того, что я написал про «две расы», хотя идиоту должно быть ясно, что там никакой этнической подоплёки не было, — зато из их числа только ленивый не сказал про 86 % массы, слизи и дураков и 14 % нормальных в стране.
Сейчас с удивлением вижу, как они мелко хихикают по поводу того, что жена Стрелкова якобы еврейка, — я даже не стал вникать в суть дела, поскорее сбежал с этой страницы, чтоб не мараться; за всем этим стоит наводящая на меня тоску душевная низость и неразборчивость, сродни сексуальной патологии.
Раньше думал, что там, в их среде есть хоть какие-то очевидные табу, но, кажется, ошибался.
Если нужно унизить оппонента, они легко используют всё подряд: инвалидность, гомосексуализм, этническое происхождение; в случае спонтанного желания они могут использовать самую помойную брань; примеры, когда они просто врут и распространяют мерзейшие слухи, — неисчислимы; при необходимости они с удовольствием, в своей непосредственной манере, хором проорут: да у него жена! да он сам! да этот спит со своим подчинённым! да вся эта масса народа достойна только утилизации! — и никакой проблемой произнесённое ими самими не посчитают. Не все, конечно, но многие из них. Беда в том, что те, кто всё же считает это проблемой, — вовсе не считают нужным заметить выходки коллеги по убеждениям.
Сладко поджав губы и скосив честные глаза в сторону, они молчат.
* * *Когда-то мы сидели с Адольфычем в Киеве (или во Львове, я забыл), я пил вино, он что-то там вроде салата клевал, обсудили сорок тысяч тем. Адольфыч огромный, большая башка, не пьёт, а лицо пьющего человека, никогда не смотрит в глаза, всё время куда-то мимо собеседника.