Куприянов вышел час спустя, когда в коридоре уже оставалась только я.
– Давай, – сказала я, требовательно протягивая руку.
– Чего? – не понял он.
– Не придуривайся, мне сейчас не до этого. Давай «крокодилы».
Он вгляделся в мое лицо, пожал плечами и полез за подкладку пиджака.
– Ладно, бери. Только как ты… он ведь только что видел…
– Не твое дело.
Я зашла в туалет и там зарядила «крокодилы», вспоров подкладку кофты маникюрными ножничками. Выйдя из кабинки, я изучила свое лицо в зеркале: мне вдруг стало интересно, почему Куприянов так сразу меня послушался, чего испугался? В конце концов, он ведь заплатил Катьке свои кровные, а тут вдруг «давай!» Лицо было бледным, решительным, хотя и, как справедливо отметила Галка, несколько припухшим, особенно губы и веки. Шею я предусмотрительно прикрыла шарфиком.
– А, Романова! – приветствовал меня Тимченко. – Что так поздно? Я уж думал, вы не придете. Берите билет.
Я положила на стол зачетку, взяла билет и села за дальний стол. Кроме меня и Тимченко, в комнате были еще пятеро. Я сделала вид, будто что-то пишу, готовлюсь. Наконец, кто-то пошел отвечать, и мне показалось, что это и есть искомый удобный момент. Моя правая рука скользнула под стол, и я принялась отсчитывать листы. Вот и нужный номер; я потянула листок наружу и со всеми предосторожностями вытащила его наверх. Сосредоточившись на этой операции, я ни разу не взглянула в сторону экзаменатора, и, как выяснилось, зря. Когда я снова подняла глаза на Тимченко, он смотрел на меня со странной смесью удивления и недоверия.
«Плевать, – пронеслось в моей голове. – Гореть, так гореть…» Я снова уткнулась в разложенные передо мной бумажки и тут обнаружила, что вытащила не тот листок! Мне нужен был номер восемнадцать, а разлегшийся на столе Катькин «крокодил» соответствовал девятнадцатому билету! Как такое могло получиться? Сжавшись в комок, я лихорадочно соображала, как поступить дальше. Ага! Меня вдруг осенило: это ведь Куприянов вынул один из листков! Вынул и, конечно же, не вернул, оставив его на столе у Тимченко. Значит, нужно, во-первых, отсчитать на один номер меньше, а, во-вторых, спрятать куда-нибудь лишнего «крокодила».
Я бросила взгляд на Тимченко – скучающе уставившись в окно, он слушал ответ экзаменуемого. Что же – вперед, надо исправлять ошибку. Собравшись с силами, я снова сунула руку под подкладку… В этот момент Тимченко оторвался от созерцания питерского неба и опять взглянул на меня. В глазах его отчетливо читалась насмешка. Так Адриано Челентано взирал в фильме «Блеф» на мошенников, которые надеялись его обдурить. Не став ждать, пока он отвернется, я вытянула из-под стола семнадцатого крокодила. Он оказался именно тем, который был нужен.
– Хватит! – вдруг громко произнес Тимченко.
Краска бросилась мне в лицо – я была уверена, что возглас относится ко мне. Но экзаменатор адресовался к отвечающему студенту.
– Хватит, довольно, – повторил он. – Давайте зачетку.
Я перевела дух. Возможно, это все игра моего воображения, и Тимченко ничего не заметил? Возможно, и так. Да нет, наверняка так. Иначе он уже давно выгнал бы меня из кабинета. Если я еще здесь, значит, все в порядке. Значит, нужно немедленно прекратить панику и внимательно прочитать свой «крокодил», чтоб хотя бы иметь какое-то представление о билете, на который мне предстоит отвечать.
– Романова, идите сюда, – сказал Тимченко, закрывая подписанную зачетку и протягивая ее счастливому студенту. – Идите, идите…
– Я еще не готова… – пролепетала я. – Я еще…
– Готовы, готовы, – заверил меня он. – Готовей все равно не будете. Идите сюда… и захватите с собой свои бумажки. Вот так… Садитесь.
На негнущихся ногах я подошла к его столу и села напротив. Тимченко взял из моих рук листок «крокодила».
– Да-а… – протянул он, качая головой. – Ну, вы понаписали, Романова. Прямо Лев Толстой, честное слово. И почерк знакомый… Где-то я его уже видел, наверно, в музее в Ясной Поляне. Вы бывали в Ясной Поляне, Романова?
– Нет, – едва слышно ответила я.
– А зря, – нравоучительно проговорил Тимченко. – Думаю, вам были бы близки этические воззрения великого графа.
Я молчала, глядя в стол и мечтая только о том, чтобы это скорее кончилось.
– Послушайте, – теперь он говорил очень тихо, так что его могла слышать только я. – Вам, должно быть, очень нужен этот экзамен, если вы пошли на такой позор. Ведь так?
Я нашла в себе силы посмотреть ему в глаза. Наверно, в Японии, где он был аспирантом, в такой ситуации люди делали себе харакири. Но я не собиралась в Японию. Мне нужно было на Кавказ.
– Так, – ответила я.
– Тогда выбирайте, – сказал Тимченко. – Либо тройка с позором, либо честная двойка. Точка, конец сообщения.
– Тройка, – так же тихо проговорила я, по-прежнему не отводя взгляда. – Тройка с чем угодно. Мне очень нужна эта тройка.
Он вздохнул, покачал головой и потянул к себе мою зачетку. Мою зачетку – мою путевку на Кавказ, в любовь, в жизнь. Я вышла из кабинета в коридор, и дальше – по коридору к лестнице, и дальше – в вестибюль и на улицу. Я добилась своего, но в моем сердце не было радости. Мама говорила, что позор, как ожог – жжет долго, и даже потом, когда перестает болеть, остается шрам.
6
Дома я, не раздеваясь, упала на кровать и тут же заснула. Сон был плохой, рваный и неглубокий. Я слышала, как вернулась с работы мама, слышала ее осторожные, чтоб не разбудить, шаги. Несколько раз звонил телефон – наверно, Лоська. Но я слишком устала, чтобы говорить сейчас с Лоськой. Даже самые сильные Хозяйки время от времени выбиваются из сил. В конце концов, всё уже на мази, никаких препятствий не осталось. Пятница уже, считай, кончилась. Суббота, воскресенье, понедельник, отлет во вторник утром. Три дня. Три дня он как-нибудь продержится и без меня. Хотя, как знать, как знать. Лоська есть Лоська.
Разбудила меня, конечно же, Бимуля. Сначала она шумно дышала над ухом, потом демонстративно принюхивалась, словно проверяя, жива ли я, а когда и это не помогло, принялась тыкать меня в бок холодным мокрым носом. Мол, хватит, сколько можно, пора и честь знать. Мол, у собак тоже имеются свои потребности. Точно, имеются.
Мы вышли на улицу, в белую, белесую, белеющую ночь. На Крюковом канале, без школьников и без Лоськи, она смотрелась совсем иначе, чем на набережной Невы: старше, глубже и, наверно, умнее. Мы с Бимулей дошли до Юсуповского сада, сели на скамеечку, прижались плечами, и я рассказала ей все по порядку. Собаченция слушала невнимательно, далеко высунув язык и скучающе посматривая по сторонам.
– Тебе, что, неинтересно, сучара ты этакая? – обиделась я.
Бима искоса взглянула на меня, словно говоря: «Ерунда все это. Напридумывала с три короба. Позор, шрамы… Позор – это когда лужу в прихожей сделаешь. Но бывает, что нет иного выхода, особенно если некоторые забывают вывести собаку погулять. А шрамы… Подумаешь, шрамы. Заживет как на собаке, еще и забудешь, отчего он, этот шрам – от позора или от геройства».
Я помолчала, обдумывая собачье мнение.
– Знаешь, Бимуля, – сказала я наконец. – Не обижайся, но твоя душевная организация оставляет желать много лучшего. Тебе трудно понять тонкие движения человеческой души.
Бима презрительно фыркнула.
– Да-да, трудно, очень трудно, – стояла на своем я. – Ведь твоя жизнь проста, как коврик за комодом. Она вся вертится вокруг сосиски и случайного кобеля. Ну, и еще немножко – вокруг нас с мамой. Твой позор – это лужа в коридоре. А у людей…
Бима фыркнула еще презрительней.
– Хотя, в чем-то ты, несомненно, права… – я потрепала ее по лбу. – Ерунда все это. Главное, что во вторник я улетаю с ним на Кавказ. Да и шрам-то не больно велик. Я просто очень устала, не выспалась, вот и сделала из мухи слона. Если посмотреть фактам в лицо, то это и не шрам вовсе. Так, царапина. В октябре-ноябре попрошу пересдачу. Эта тройка у меня единственная за все пять лет, так что деканат разрешит без проблем. Не портить же диплом с отличием. Подготовлюсь зверски, чтобы от зубов отскакивало, и все исправлю. Точка, конец сообщения. Правильно?
Утвердительно вильнув хвостом, Бимуля соскочила со скамейки. Ей бы психотерапевтом работать, этой собаке.
Назавтра была суббота, ленивый, спокойный день. Утром позвонил Лоська. Он сидел дома один: Валентина Андреевна и военно-морской папаша усвистали на дачу в Токсово, вернутся только вечером в воскресенье. Значит, все тихо-спокойно, не о чем волноваться.
– Может, приедешь? – спросил он.
– Не могу, надо маме помочь, – отказалась я. – Увидимся во вторник, потерпи. Ты, главное, паспорт не забудь. Иначе в самолет не пустят.
– Не забуду.
– Достань прямо сейчас и положи в прихожей на видном месте.
– Хорошо. Может, все-таки приедешь?
– До вторника, милый, – сказала я и повесила трубку.
Меньше всего мне хотелось сейчас ехать в его квартиру, где каждая мелочь пахла крашеной гиеной. Никакой радости, только страх, что поймают на месте преступления. С этой заразы еще станется внезапно нагрянуть с проверкой… Про экзамен Лоська даже не спросил. Видимо, он даже вообразить не мог, что у меня могут возникнуть с этим какие-то проблемы.
– Может, приедешь? – спросил он.
– Не могу, надо маме помочь, – отказалась я. – Увидимся во вторник, потерпи. Ты, главное, паспорт не забудь. Иначе в самолет не пустят.
– Не забуду.
– Достань прямо сейчас и положи в прихожей на видном месте.
– Хорошо. Может, все-таки приедешь?
– До вторника, милый, – сказала я и повесила трубку.
Меньше всего мне хотелось сейчас ехать в его квартиру, где каждая мелочь пахла крашеной гиеной. Никакой радости, только страх, что поймают на месте преступления. С этой заразы еще станется внезапно нагрянуть с проверкой… Про экзамен Лоська даже не спросил. Видимо, он даже вообразить не мог, что у меня могут возникнуть с этим какие-то проблемы.
А вечером я пришла к маме в гостиную, и мы залегли на диване перед телевизором, как в лучшие времена. Над покрытым толстой вязаной скатертью столом светился приглушенным оранжевым светом старый абажур с кистями. Сейчас он выглядел просто большим, а когда-то казался мне огромным. Наверно, и маме тоже. Сколько ему лет – пятьдесят? Пятьдесят, не меньше. Сколько лет, сколько шрамов… Мама долго гладила меня по спине, прежде чем задать вопрос, который, как видно, мучил ее достаточно давно.
– У тебя что-то случилось, Сашенька?
– Все в порядке, мамуля. Ничего такого, с чем нельзя справиться. Просто устала. Сессия, Костя… все как-то сразу навалилось.
– Но это ведь кончилось, правда? У тебя ведь вчера был последний экзамен, так?
– Так. Все кончилось. Не волнуйся.
Мама выдержала паузу, знаменуя переход к следующему пункту повестки дня.
– Значит, теперь в Палангу? Но я что-то не помню, чтобы ты брала деньги выкупить путевку…
– Ах, да, я ведь тебе еще не сказала, – проговорила я, пряча лицо у нее на плече. – Путевка сорвалась.
– Как сорвалась?!
– Очень просто. Знаешь ведь, как там у них в этих профкомах: объявился кто-то блатной – и всё, привет морскому ветру.
– Но как же теперь…
– Все уже устроилось, мамочка. Я еду на Кавказ с Лоськиным интеротрядом. У них там как раз освободилось место.
Мама отодвинулась, чтобы получить возможность взять меня за плечи и встряхнуть.
– Так, Александра. Ты можешь мне толком объяснить, что происходит? Почему я узнаю о таких вещах в последнюю минуту? Когда вы уезжаете?
– Самолет утром во вторник.
– Господи, самолет! Во вторник! – охнула мама. – И ты сообщаешь мне об этом вечером в субботу! Саша! А если бы я не спросила?
– Ну, мамуля, мамулечка… – замурлыкала я, беря проверенный многими испытаниями тон. – Я и сама узнала только вчера после экзамена. Потом сразу заснула. А сегодня с утра мы с тобой обе бегали туда-сюда, не поговорить. Вот сейчас только и время, я и рассказываю. Можно сказать, сразу, при первой возможности.
– Ах, Сашка, Сашка… – моя мама просто не умела долго сердиться. – Ну как так можно?
– А что такое? Ты ведь сама говорила: «Зачем тебе эта холодная Паланга? Ехала бы лучше с Костей на Кавказ, там солнце, там фрукты…» Ведь говорила?
– Ну, говорила…
– Ну вот! – констатировала я. – Следовательно, я всего лишь исполнила родительский наказ. Как истинно послушная дочь.
Мама рассмеялась и снова привлекла меня к себе.
– Да уж, истинно послушная… Ах, Сашка, Сашка…
Какое-то время мы просто сидели так и молчали, радуясь субботнему вечеру.
– Мамуля, – сказала я. – Я тут с Бимой советовалась насчет ожогов…
– Каких ожогов? – всполошилась она.
– Да нет, чисто теоретически. Ты ведь как-то говорила, что позор, как ожог – долго жжет, а потом шрам остается…
– Ну?
– Так Бима с тобой не согласна. Шрамы, мол, всего лишь часть жизни – что от позора, что от геройства, все равно.
Мама пожала плечами.
– Наверно, Бима права. Если уже есть шрам, значит, рана зажила. Проблема, когда рана остается открытой. Так тоже бывает, девочка.
– Бывает?
– Бывает… – мама подавила вздох.
– И у тебя было?
Она не ответила.
– Мам, ну что ты молчишь? И у тебя было?
– Было и есть, – тихо проговорила она с такой интонацией, будто отвечала не мне, а самой себе. – Целых две. Первая – когда уводили отца. Мне тогда было пять лет. Конечно, я ничего не понимала, но дети ведь оценивают происходящее по реакции взрослых. А это самая безошибочная оценка. Я стояла в прихожей. Там все было почти так же, как сейчас. Комод, вешалка. Я стояла у входа в кухню, прямо у дверного косяка, стояла и ревела, потому что чувствовала их страх, их отчаяние. Папа был уже в пальто. Он наклонился ко мне и сказал: «Все будет в порядке, Белочка. Я скоро вернусь, вот увидишь…»
Я подняла голову и увидела, что мама плачет.
– Не надо, мамуля. Ну, я и дура! Прости меня… не надо… У тебя поднимется давление.
– А второй раз был, когда уводили маму, – сказала она, отстраняя меня. – Я уже училась в институте. И только потом поняла, что все было точно так же. Точно так же. Я так же стояла в прихожей, прислонившись к тому же самому косяку, и так же ревела, и мама так же обняла меня и сказала… сказала…
– Мама, не надо!
Она смахнула слезы.
– …и сказала то же самое. То же самое! Те же слова, что и отец четырнадцатью годами раньше. «Все будет в порядке. Я скоро вернусь, вот увидишь…»
Я не знала, что ответить маме и надо ли отвечать вообще. Если рана остается открытой столько времени, то разве слова помогут? Поэтому я просто обняла ее покрепче.
Воскресенье мы договорились провести вместе – пойти в кино или в Эрмитаж, как раньше. Когда я была маленькой, мама часто таскала меня в Эрмитаж – ненадолго, на час-полтора, пока не устану. Мы проснулись поздно и, не торопясь, слопали восхитительный завтрак: яичницу, хлеб с маслом и холодную картошку с селедкой. День начался замечательно и обещал быть еще лучше. Потом мама ушла одеваться. Я мыла посуду, когда в дверь позвонили. На пороге стояли два милиционера.
– Вы к кому? – удивленно спросила я.
Они сначала протиснулись внутрь, а потом уже открыли рот:
– Романова Александра Родионовна?
– Да, это я.
– Кто там, Сашенька? – крикнула мама из своей комнаты.
– Паспорт, пожалуйста, – вежливо проговорил старший с лычками сержанта.
Паспорт, согласно моей рекомендации Лоське, лежал здесь же, на комоде. Чтобы не забыть – иначе не улетишь. Сержант открыл паспорт, посмотрел на фото, потом на меня, потом снова на фото, закрыл и сунул во внутренний карман кителя.
– Вы должны пройти с нами.
– Зачем? – пролепетала я, чувствуя слабость в коленках.
– Пройдемте, пройдемте, там объяснят…
Он протянул руку и взял меня за локоть.
– Саша… – послышалось сзади. – Саша…
Я обернулась.
Мама стояла у входа в кухню, прислонясь к дверному косяку. Глаза ее были широко раскрыты, губы дрожали. Я бросилась к ней и обняла, чтобы не видеть ее лица.
– Все будет в порядке, – пробормотала я совершенно автоматически. – Я скоро вернусь, вот увидишь…
Немного позже, сидя в желтом милицейском «газике», который ждал нас во дворе, я вспомнила эти свои слова и только тогда осознала, что в точности повторила то, что мама уже слышала дважды. Осознала и, ужаснувшись, инстинктивно рванулась наружу.
– Куда? – обернулся мент с переднего сиденья. – Тебе что, браслеты надеть? Это можно, только попроси.
– Пожалуйста! – взмолилась я. – Мне очень надо… на минутку! Только войти и выйти! Выпустите меня на минуточку, я сразу же вернусь. Ну, пожалуйста!
– Езжай! – скомандовал шоферу сержант. – Надо ей, понимаешь ли… Приспичило, что ли? Потерпи, тут недалеко.
«Газик» дернулся и, переваливаясь на колдобинах, выехал из подворотни. Я успела заметить изумленное лицо нашей соседки по подъезду. Еще бы не изумиться! Арестованную Сашу Романову увозят на ПМГ в сопровождении двух ментов, как какую-нибудь опасную преступницу! Но в тот момент я не думала о себе – только о маме, о том, каково ей приходится сейчас. Думала?.. – правильней было бы сказать, что я сходила с ума от беспокойства.
Путь и в самом деле оказался недолог. С Крюкова канала мы свернули на Садовую, немного проехали вперед и почти сразу остановились на углу Большой Подьяческой, у старого здания с пожарной каланчой. Милиционер распахнул передо мной дверь «газика»:
– Выходи!
Я спрыгнула на тротуар. Голова моя кружилась, ноги казались ватными.
– Вперед!
Мент подтолкнул меня в спину. Мы вошли в подъезд, спустились по лестнице.
– Налево! Вперед!
Подгоняемая короткими, как щелчок хлыста, приказами, я шла по пустому полуподвальному коридору.
– Стой! Лицом к стене! – сержант зазвенел связкой ключей, выбирая нужный. – Заходи!
Он втолкнул меня внутрь и захлопнул дверь. Я осталась одна в пустой комнате, почти камере. Крашеные стены – пожелтевшая от времени побелка сверху, грязно-зеленая масляная краска внизу. Высоко от пола, так что не выглянуть – подвальное окошко с мутным стеклом и тенью наружной решетки. Голая лампочка, свисающая с сырого облупившегося потолка. Разводы плесени по углам. Из мебели – пятнистый от чернил конторский стол со стулом и табурет. Что делать теперь? Сесть? Остаться стоять? После серии команд-щелчков я пребывала в состоянии унизительной слабости, когда человек затрудняется самостоятельно принимать даже простейшие решения. Никто не приказывал мне сесть, а сама я не могла уже решиться ни на что.