Я её тоже понимаю. Без мужиков у меня тут в черновиках натерпелась по горло. А читателям, изголодавшимся по увлекательнейшим любовно-детективным перипетиям и уже скрежещущим ногтями и зубами в пустыне наших с Серафимом досужих размышлений, объявляю! Ненасытное брюхо ваше да утешено будет! Внимание! Я бросаю первый невегетарианский кусок.
Однажды зимой
Однажды зимой я поехал кататься на лыжах. Лыжи и вообще спорт, связанный с какими-либо техническими приспособлениями, я терпеть не могу, но нужно было куда-то деться и от матери, и от проблем, и от себя. Пришлось уехать от себя на лыжах в одно гористое и лесистое место за городом. Ехал я на электричке в толпе таких же убежавших от себя идиотов разного пола. День выдался солнечный и как-то с утра уже легкомысленный. Я катался с крутых горок и наблюдал, как это же самое, иногда очень забавно, проделывают другие.
Раньше, когда иллюзии владели мной безраздельно, я иногда выбегал по утрам в близлежащий парк на разминку и там тоже с удовольствием созерцал, как некоторые граждане на 30–40 минут освобождаются от оков культуры и нравственности под видом физзарядки. Подавленные так называемой приличной жизнью обезьяньи рефлексы находили самые разнообразные выходы: в нелепых скачках, немыслимом вихлянии задом (у женщин), в забрасывании расслабленных рук за шею во время гориллообразной ходьбы, жужжании и вскрикивании при свершении каких-либо странных движений. Короче, разнообразен арсенал физзарядочной шизофрении, как разнообразно безумны её представители. Есть, конечно, и ортодоксы от физкультуры, делающие всё так, как им диктует телевизор на утренней или производственной гимнастике. Но кого интересуют ортодоксы. Таковых среди читателей этого упаднического сочинения, я думаю, не сыскать.
Но продолжу повесть о лыжах, встречах таинственных и роковых, о поцелу… стоп. Всем сразу стало хорошо при упоминании о поцелуях, но об этом после.
Наскучив бесцельным топтанием снега двумя заострёнными досками, я с отчаяния углубился в лес по едва накатанной лыжне и после получасового барахтанья в глубоких сугробах взобрался на довольно высокий пригорок, откуда открывался широкий обзор окружающего зимнего леса. Место было безлюдное, погода безветренная, всё залито ярким, как будто не зимним солнцем, а с меня после восхождения на гору пот лил, как где-нибудь на Багамских островах. Поэтому, сняв с себя куртку, два свитера и майку, я остался по пояс голым, а снятую одежду решил набросить для просушки на невысокие молодые ёлочки на краю пригорка. Пройдя туда и развесив одежду, я повернул было вспять, но тут…
Среди группы маленьких ёлок торчала одна высокая сосна с оголённым стволом, так вот, прислонившись спиной к этой сосне шагах в десяти от меня стояла обнажённая, как и я по пояс, молодая женщина. Не буду долго расписывать, как я был я приятно поражён этим сюрпризом, а перейду к дальнейшему повествованию.
Я замер на месте как парализованный и с неожиданным для себя вожделением стал рассматривать её спортивно торчащие груди с очень светлыми и небольшими сосками. «У Лины в подобной позиции груди немного отвисают, а соски гораздо темнее, — очень вдумчиво решил я. — Интересно бы проверить тактильные ощущения на нажим и шероховатость кожи».
Этими наукообразными соображениями я скрывал сам от себя удивление перед тем фактом, что женщина вот уже 2 или 3 минуты стоит неподвижно, не вскрикивает и не бежит куда-нибудь в кусты, на ходу прикрывая свои светло-кофейные кружочки на груди руками или первой попавшейся тряпкой. «Лина на её месте, наверное, была бы уже под горою. А впрочем… кто знает своих так хорошо изученных и всё же так мало знакомых на самом деле подруг». Тут, наконец, я оторвал глаза от кофейных кружочков и обратил внимание на то, что глаза женщины закрыты. Закрыты ли? В какое-то мгновение мне показалось, что веки прижмурены не плотно, не до конца, и лыжница-нюдистка с любопытством экспериментатора наблюдает за моим поведением подопытного кролика.
«Ага, — сообразил я, — ты думаешь, я так и брошусь к тебе и буду вымаливать что-нибудь просьбами или попытаюсь овладеть тобой силой? А может, ты думаешь, что я, как интеллигентный человек, незаметно стушуюсь и уйду за кусты, где буду ждать, когда вы, мадам, соизволите покрыть свои прелести? Так вот: из деревни я ушёл, но до города, естественно, не добрался. Милиция помешала. Поэтому постоим, подождём, позагораем».
Я сделал шаг назад, спиною навалился на свитер, висевший на ёлочке, и замер в безмолвном созерцании и зажмуренных глаз, и обычного женского лица со светло-каштановой аурой волос, и довольно спортивного торса, и опять, конечно, кофейных кружочков и выпуклостей, кои они венчали. Я так напряженно всматривался в её закрытые глаза, пытаясь понять, видит она меня или нет, что обострившимся, как у подзорной трубы, зрением стал различать лёгкую испарину на её розовом от солнца лбу, и на висках, и на шее, и между двух кофейных кружочков, и возле пупка…
Я очнулся от того, что бесцеремонно дунул ветер. Солнце уже почти не грело. Естественно, лыжницы-нюдистки и след простыл. Я, как последний идиот, прохлопал её ушами, глазами, зубами и всем прочим. Под сосной, где она искушала меня своей невозмутимостью, снег был утоптан, и лыжня вела вниз и дальше в глубь леса.
— В погоню! — крикнул я и очертя голову кинулся по горячему следу.
Соизволение на удачливость в погоне тоже не каждому даётся и не во всякий день. Разморенный воздухом, неистовым бегом сквозь почерневший в сумерках лес, а потом внезапным вагонным теплом и покачиваньем, я, конечно, вновь задремал. И приснился мне чудный сон, может быть, даже более приятный и чудный, чем давешняя встреча. Во сне я опять катался на лыжах, но уже не один, а с моей искусительницей одиноких путников. Мы покоряли сказочные снежные вершины, как боги лыж, а иногда парили в воздухе, как дети эфира. Где-то в чудовищно-волшебном лесу мы останавливаемся под разлапистой хрустальной елью и каким-то образом целуемся с расстояния в 10 шагов сквозь вуаль сыплющихся эротических снежинок. То оттуда, то отсюда наплывали на меня кофейные кружочки. Их становилось всё больше и больше, и каждая пара уже светилась, как пара волчьих глаз… Вдруг вокруг всё зашумело, задвигалось, я с трудом разлепил глаза и обнаружил, что вагон пуст, а за окнами ночь и огни вокзала.
Душещипательная история. Не правда ли? И подана недурно. А эти кофейные кружочки, как волчьи глаза, весьма кстати, весьма. Я-то в этом кое-что соображаю. Но вообще наблюдается некоторая вялость, заторможенность и, я не побоюсь такого смелого сравнения, как неполовозрелость повествования. Не чувствуете? Нет? Много лишних и вводных слов. Мало динамики. Перед мнимой погоней мой герой мог бы слегка расшевелить своё обломовское воображение и, хотя бы для смеху, попытаться изнасиловать эту с кружочками. А погоню можно было провести через горящий лес, наполненный вооружёнными нарушителями государственной границы (можно душманами). А перед самым финишем эту русалку на лыжах заставить сломать ногу где-нибудь в бедре, и для оказания ей первой медицинской помощи Серафиму пришлось бы раздеть её догола, в силу чего она из чувства благодарности и не обращая внимания на страшную боль отдалась бы ему тут же на месте душой и телом. Любой более или менее профессиональный писатель на месте моего непрактичного Серафима завернул бы сюжет именно таким образом. Но…
Чувствуете вы, с другой стороны, какая свобода творческого насилия и пацифизма открывается вам по произволу главного манипулятора? Открою даже некий секрет. Литература здесь не самое главное. Мы все сообща творим не как литераторы, а как боги, создающие новые миры. Миров этих доселе не существовало, и с окончанием их — других не будет. В олимпийской иерархии создателей миров я — Зевс, Серафим, возможно, — Аполлон, лыжница — Венера, читатели — гефесты, ареи, гипносы и т. д.
А то, что в речи Серафима много лишних или вводных слов, скорее плюс, чем минус, ибо, если мы экспериментируем не столько с литературой, сколько с самой жизнью, то в реальной жизни междометия и блеянье, когда сказать нечего, играют роль, может быть, гораздо более значимую, чем хорошо обдуманные мысли и слова. Я знавал одного парня, который со знакомыми девицами только экал да мэкал, но спал он с ними со всеми. А я в молодости заводил разговоры блестящие по эрудиции, по форме и по существу, а девственность потерял только в 21 год.
Но тут внезапно появляется обещанный в самом начале в перечне действующих лиц один из носителей здравого смысла и ужасается тому, что происходит. Мало того, что налицо порнография, профанация лыжного спорта, декаданс нравов, так настораживают ещё некоторые явления, оканчивающиеся на «измы», и среди прочих несомненный дзен-буддизм (медитация на двух кофейных кружочках). Я согласен, дело зашло слишком далеко, и для отрезвления горячих голов я выношу на авансцену под прожектора нечто до боли знакомое: СОЦРЕАЛИЗМ. Убедительная просьба, в частности к дамам: всем оставаться на своих местах и, главное, никаких истерик.
Но тут внезапно появляется обещанный в самом начале в перечне действующих лиц один из носителей здравого смысла и ужасается тому, что происходит. Мало того, что налицо порнография, профанация лыжного спорта, декаданс нравов, так настораживают ещё некоторые явления, оканчивающиеся на «измы», и среди прочих несомненный дзен-буддизм (медитация на двух кофейных кружочках). Я согласен, дело зашло слишком далеко, и для отрезвления горячих голов я выношу на авансцену под прожектора нечто до боли знакомое: СОЦРЕАЛИЗМ. Убедительная просьба, в частности к дамам: всем оставаться на своих местах и, главное, никаких истерик.
Напрасно вы так извращённо реагируете на это своеобразное явление, особенно если реализм действительно социалистический, без подделок. Ведь тогда он приобретает почти религиозный оттенок и может прозвучать, например, как пресловутый дзен-буддизм, только на наш славянский лад. Впрочем, мой соцреализм совсем последней волны и, может быть, он уже и не соц. и не реализм, а реасоциализм. Не знаю, но предполагаю, что когда я сейчас продемонстрирую вам один день жизни Серафима Иксигрековича, вы сразу испытаете сатори и въедете в смысл бытия без всех этих нехороших иностранных слов.
Сдавали ли вы, граждане, когда-нибудь бутылки? Нет, вы никогда не сдавали их по-настоящему, иначе бы вперёд меня об этом книгу написали. Для непосвящённых и иностранцев этот обряд может вообще пройти мимо глубин их естества и сознания. Разумеется, они, иностранцы, воспитаны на Джеймсе Бонде, а мы на Ломоносове. У них натуры узкие, как узко их идеалистическое и, конечно же, мелкобуржуазное мировоззрение, как узок их Ла-Манш. А мы натуры неохватные, как Сибирь или хотя бы отдельно взятая Колыма.
Правда, один мой диалектически незрелый знакомый говаривал, что души наши оттого широки, что у каждого из нас за душой ни гроша. У иностранцев есть, мол, за что душой сужаться, а нам на всё наплевать, на своё и на чужое, всё равно всё принадлежит государству. Незрелый он, знакомый мой — оттого и городит такое. Но вернёмся к Ломоносову и бутылкам.
С утра того дня, что должен быть принесён в жертву пустопорожней посуде, вы моете грязные от портвейна и пыли бутылки, банки в коросте соусов, обдираете «серебро» с тары из-под шампанского. С антресолей снимается рюкзак, набивается доверху, а также ещё одна, две сумки, ведь удовольствие сдачи оттягивалось до последнего момента, когда по кухне стало уж не пройти и не проехать из-за обилия вторсырья; надевается одежда, соответствующая уходу в «зону» или в армию, и, сторонясь глаз прозорливых соседей, которые при виде ваших пузатых мешков, конечно, скажут: «Вот алкоголик проклятый, выпил сколько», выходите в трудную и опасную дорогу.
Пункты приёма посуды разбросаны по территории огромного города скупо и почти всегда в подвалах, где судьба неутомимо подвергает их затоплению то вешними, то осенними водами. Если они не затоплены, то всё равно работают нерегулярно по каким-то никому не ведомым законам. Часто приковыляв с двумя полными рюкзаками к заветному окошку, отстоящему от дома на километр, можно застать его закрытым ввиду:
• санитарного дня;
• изменившегося расписания работы;
• «технических» причин;
• отсутствия тары.
Под окошком греется на солнышке или кутается под суровым ветром североатлантического циклона толпа людей размером с первомайскую демонстрацию, к которой ни один разумный человек иного, чем вы, вероисповедания не подойдёт, а вы, подхваченные могучей волной коллективного сознания, ставите свой рюкзак оземь и говорите в пространство: «Кто последний?» Некоторые спрашивают: «Кто крайний?», но за эти крайне необдуманные слова можно в Ленинграде нарваться на разные колкости и крайности, ибо этими словами разбужаетея собачий рефлекс местного ложнокультурного патриотизма.
Достижению окна в порядке законной очереди часто препятствуют машины, подвозящие пустую тару. Тогда из числа очередных кличутся добровольцы, с полчасика, а то и с час сгружающие пустые и нагружающие наполненные бутылками ящики, за что удостаиваются сдачи своей посуды с чёрного хода без очереди.
Странно, почему упускаются подобные формы участия населения в других отраслях торговли и обслуживания. Захотел, например, рыбы или мяса, — иди разгрузи машину с тушами или с бочками, а то и вообще — убей корову или поймай рыбу сам. Захотел хлеба — замеси теста на 1000 караваев, испеки их, завези в булочную, а потом бери свой кусок и ступай себе с Богом. Хорошо было бы всем.
При непосредственной сдаче возникают инциденты, т. к. для таких-то банок или бутылок не находится необходимой тары, иностранные бутылки не принимаются, хотя и продаются, здесь надо досодрать фольгу с горлышка бутылки, там что-то чуть-чуть отколото. Приёмщик всегда обсчитает на рубль, два. Сдатчик волнуется, доказывает, вспоминает, как он защищал родину и, в конце концов, получив мелочи, презрительно брошенной в окошко только за половину своего рюкзака, уходит полный решимости в следующий раз в случае войны и опасности родину защищать не сразу, а подождать.
Всякий раз стоя в бутылочном бедламе, я до конца не верю, что мне удастся сдать эти проклятые банки с бутылками. Впрочем, зажигая свет, газ или открывая краном воду у себя дома или в других многопрочих местах, я тоже верю не до конца, что после этих манипуляций действительно зажжётся свет, газ или пойдёт вода, и когда это происходит, я всякий раз радуюсь происходящему, как чуду.
Нынче в связи с тем, что весь народ дружно борется с опостылевшим алкоголизмом, очереди собираются не у окошек сдаточных пунктов, а перед узкими дверцами раздаточных (магазинами их не назовёшь, т. к. у половины отсутствуют вывески). Потом появилась новая форма обслуживания — приём на дому. Обирают при этом, правда, но зато нервы треплются не в пример меньше. Бутылки иностранные принимать стали. Неясно пока, чем всё это кончится.
Из записной книжки Серафима Б.Некто на горе открыл залежи добра и осатанел от злобы.
Аппетит приходит во время поноса.
Плох тот глухонемой, который не мечтает о грехе словоблудия.
У русских не только толстая кожа и железные нервы, но всё вообще толстое и железное: и стенки желудков, и крышки черепов, и уши, и пятки, и прочие органы видимые и невидимые. Их ни химия, ни радиация, ни культы личностей не берут, а интересно, выстоят ли они, ежели водка станет рубль за ведро?
Пролетарии изначально ненавидели буржуя с собачкой, ибо собачка являлась символом ничегонеделания. Сегодня собачка немыслима без пролетария. Самый последний человек имеет собаку и гордо водит её пред всем миром на посрамление давно сгинувшей мелкой и крупной буржуазии. По сравнению с 1918 годом произошла некоторая инверсия понятий, превращение их в свою противоположность. Впрочем, чем ещё заниматься, как не ловлей блох на любимом существе? Может быть, в этом и состоит предназначение человека.
Собака — друг человека до момента похищения им мехового манто или перехода государственной границы.
Что за народ у нас живет непонятный! Заговоришь с кем-нибудь о кинематографе, музыке или живописи, отвечают: «Да я не очень в этом разбираюсь». Заведёшь речь о книгах, о религии, о совершенно белых или пятнах подозрительных цветов, тоже «не очень». За что ни возьмёшься, всё «не очень». Да в чём же они действительно «разбираются», на что тратят жизнь?
Кто-то из манипуляторов с готовностью подсказывает Серафиму:
— На перерывание чужого белья, на собрания и на анекдоты. У нас, мол, настолько любят чужое бельё, что ещё не так давно всей страной в едином порыве его друг у друга по ночам перерывали, а теперь всё больше на собраниях наряду с производственными вопросами и делёжкой квартир в жилищных кооперативах, когда «скорую помощь» к подъезду ЖЭК заранее подгоняют, потому что один-два инфаркта обеспечены стабильно.
Что-то в этом, конечно, есть, но не следует чересчур сгущать краски. Есть ведь у нас и образованные люди, американский язык знают, Пушкина, и научно-исследовательские институты, и даже Академия наук. Писатели есть, артисты, не львы толстые, конечно, и не Шаляпины, но ведь есть. А без собраний нынче как проживёшь? Привыкли мы к ним за 70 лет, как к родным, да и до революции, говорят, они бывали. Конечно, не так часто, но…
Думаете, я какой-нибудь новый В. Кочетов, равного которому в живописи партийных и профсоюзных заседаний не было и не будет? Думаете, я подхвачу эту сюжетную кость, небрежно брошенную провокатором-манипулятором, и для верной классовой прорисовки современного героя проволоку моего Серафима античным лицом по мостовой хотя бы одного собрания? Сильно ошибаетесь, граждане. Реализм реализму рознь, и бутылки сдавать — это не беса заседаний тешить.
Есть такие заседательские бесы огромные и маленькие. Чем больше собрание, тем и бес сильнее. Однако я их не люблю (бесов) и отправлю-ка лучше Серафима в музей. (Среди мыслящей публики лёгкое оживление, но в глазах у женщин тоска.)