– Понятые, зайдите на кухню! – скомандовал майор Жиздюк.
* * *Через двенадцать минут после того, как милицейский наряд уехал, а санитарная машина забрала тело, в квартире номер 121 наконец воцарилась тишина.
Ощущение от жилища Кравчука могло быть охарактеризовано одним словом – УМИРОТВОРЕНИЕ.
Еще через пару минут тишина была нарушена вылезшей из-под мойки крысой-альбиносом. Крыса подкралась к холодильнику. Обнюхала низ дверцы, затем резко отскочила к центру кухни, покружилась волчком и замерла. Подняла голову, сверкнула красными глазками и юркнула обратно под мойку. Туда, откуда появилась.
На этом все закончилось. В квартире снова безраздельно властвовала тишина.
Поколению 1970–1976
Мы провели детство и пошли в школу на закате славной эпохи Леонида Ильича Брежнева. В эпоху, где джинсы Levi’s и видеомагнитофон практически приравнивались к цене человеческой жизни, а в отдельных союзных республиках чуть ли не превышали ее.
Нашими героями были югослав Гойко Митич, лихо игравший индейцев и прочих правильных пацанов, и хохол Олег Блохин, запуливший жуть сколько голов в чемпионате СССР. Мы играли в войну и собирали вкладыши от жвачек, за которые могли убить одноклассников. Мы тырили в универсамах пепси-колу, а если завозили кока-колу, про это месяц говорила вся школа: типа, я коки спиздил десять бутылок, до сих пор одна осталась…
Нас принимали в октябрята в Мавзолее или в райкоме и заставляли учить наизусть жизнь деда Вовы Ленина, а мы в отместку пели про то, что «когда был Ленин маленький с кудрявой головой, он тоже бегал в валенках и хуй дрочил ногой».
Годы весело уебывали от нас. Генсеки дохли, как мухи, а из уроков политинформации мы узнали, что против СССР и СЭВа Запад готовит заговор и нам ужас как тяжело, но, если что, мы их всех поимеем, потому как наш бронепоезд стоит, как говорится… Нам полоскали мозги всякими Фронтами Освобождения имени Фарабундо Марти, которые геройски ебашут кон-трас… Мы собирали мукулатуру и лаве для детей Анголы (интересно, кто его в итоге спиздошил?). Нас приняли в пионеры. Появились фото KISS «без масок» за 20 копеек и игральные порнокарты по рублю за полколоды. (Почему не за полную – понятно: дрочить и так хватит.) Родители на кухнях пиздели про дефицит и грядущие перемены.
Пришел Горби, а с ним и долгожданные перемены. Кооперативы. Катя Лычева съеблась в США, Саманта Смит разбилась на самолете (ясен хуй, из-за ЦРУ). Страна стала ускоряться и перестраиваться. Мы стали оттопыриваться на дискотеке МАИ и поняли вкус травы.
В связи со смягчением статьи 188 по валюте многие из нас стали наживать по фарце на Арбате. Типа того: «Ливайс» мало битый, родной, нужен? – Ну да, ясен хуй!!! – Гони 120 деревом.(Рыжий, позвони армянам, у них самопал остался?).
Мы напивались русским роком, вылезшим из котельных, и проповедовавшим отказ от любых ценностей, кроме водки, секса и рок-н-ролла. (Интересно, как у них теперь с ценностями? Или Макар на «Лексусе» это так, хуйня какая-то?) Началась эпоха люберов и прочих гопников, которые слушали Цоя и хуярили нас велоцепями. Их мы тоже пережили.
Горби вывел войска из Афгана…
Наступали 90-е. Немцы выиграли чемпионат мира по футболу. Потом путч. Потом Мишу послали на хуй. Надвигался пиздец. Мы поступили в институты и стали торчать от жизни на степуху. Нас оглушило кино: Гребень и Цой в «Ассе», «Игла», Негода показала всему союзу сиськи в «Маленькой Вере», «Меня зовут Арлекино»…
Нам стали внушать, что Павлик Морозов был сука, а Союз был хуевый. Из нас старательно выбивали прежние идеалы. Мы особо не противились.
Но скоро стало совсем хуево. Пропали продукты, бухло и курево. Наши стали просерать в хоккей. Потом все появилось, но уже по ценам ниибацца. Мы же стали ускоряться в танце: «Джамп», «Ред Зон», «Гагарин Парти», потом «ЛСДэнс» и «Эрмитаж»…
Мы проклубили по всей мазе: стрельнулся Кобейн, Гехан чуть не сторчался. А мы просто зажигали…
Закончив институты, мы, почесав репу, решили, что пора наживать. Более старшие подонки, будучи в прошлом комсоргами и парторгами уже прислонились к нихуевым лаве. Они нажили столько, что если бы они сели на свое бабло, их ноги бы до земли не достали.
Мы спросили:
– А, типа, нам бы вот так?..
– Отойдите нахуй от военного эшелона, – был ответ.
Мы отошли и стали пиздить то, что осталось.
Наши однокурсницы и одноклассницы пытались выйти замуж за богатых подонков. Но те или уже были женаты на своих комсомолках или были отхвачены более молодыми суками. Подрастающее поколение девок было смелей, красивей, а главное моложе. Наши сверстницы еще не успели снять трусы, а молодежь уже села на компрессоры… Маза ушла, и они вышли замуж за нас.
Мы оказались между. Не старые и не молодые. Не бедные, но и не богатые. Мы не успели отряхнуть прах Союза и не успели впитать ебаный ветер перемен. Мы ни хуя не патриотичны, но если любая америкосная сцука скажет, что это они выиграли ВОЙНУ, мы набъем им ебало. Мы аполитичны, так как знаем цену лозунгам партии. Мы ненавидим свою страну и плачем от ностальгии в Париже. Мы еще успели прочитать Бунина. Мы не знаем слов «полит-корректность» и «терпимость», потому как ненавидим пидаров и негров. Мы выросли с особой системой ценностей и координат. Не стали патриотами, но и не стали космополитами. Мы возненавидели СОВОК. Только почему-то на Новый год поем «СОЮЗ НЕРУШИМЫЙ».
Мы пережили два кризиса и сотни попадосов. Мы сами не раз кидали. В итоге мы безошибочно стали определять СВОИХ. В кафе, в пробках, в Интернете, в толпе.
Не помню, кто сказал, но мы реально «ОСКОЛКИ РАЗБИТОГО ВДРЕБЕЗГИ».
Поколение циничных романтиков-индивидуалистов.
Мы – как лисенок, выросший в зоопарке и охуевший от внезапно нахлынувшей свободы, когда его выпустили на природу. Он не знал, что делать с этой свободой, и вернулся в зоопарк.
В итоге лисенок загрыз своего хозяина и ушел в лес.
Другие
Я сижу в кафе на проспекте Мира и разглядываю стаю молодых людей лет семнадцати. Стая состоит из пятерых мальчиков, чем-то неуловимо похожих на девочек, и трех девочек, вообще непонятно на кого похожих. Мальчики пьют гжелку и глупо хохочут, выкрикивая время от времени многозначный возглас «Йо Мэн!».
Девочки тоже томно пьют, что-то похожее на мартини, старательно копируя при этом манеры и позы моделей из плохих рекламных роликов.
Почти у всех этих особей пустые глаза и ничего не выражающие лица, которые существуют как бы отдельно от тела, совершенно не следуя жестам и не меняясь при смене темы разговора.
На столе перед ними лежит книга Генри Миллера «Тропик Рака», с иллюстрациями, которые они громко обсуждают и комментируют:
– Во у чиксы жопа низкая!
– Гы-ы-ы-ы-ы, – отвечают остальные, – а во чувак с кривым лицом, он, наверно, экстаза обожрался!
– Не, Дэн, ты чо, тогда не было экстаза, тогда все водку жрали!
– Оксан, а пра чо ваще книга? Где ты ее нарыла? – обращается к одной из девиц любознательный Дэн.
– Да так, гавно, неинтересно читать. Я ее у предков взяла, в нее удобно фотографии класть, чтоб не помялись. Я начала читать, а там про трущобы какие-то, про бухло и про то, что у этих чуваков не было денег.
– Да, бля, чо у них ваще там было, – снова вступил Дэн. – Они там в старье, не тусили, не отдыхали нормально. Я ваще вскрываюсь, нафиг такие книги издавать?
– Не, челы, – вступил в разговор самый рослый из стаи. – Я так считаю, что книги должны быть правильного формата, не то, что эта. Так, чтоб в карман можно было положить, в метро почитать. И ваще, чувак на обложке зачем-то в шляпе. Он чо, типа, ковбой? Гы-гы-гы-гы-ы-ы.
Ковбой…
Я не понимаю это поколение аптечных ковбоев, которое никогда не сможет выйти из однажды заданного формата. Поколение, несущее флаг с нарисованным на нем покетбуком и бигмаком. Не понимаю и никогда не пойму.
Они не читали наших книг, не смотрели наших фильмов, не слушали нашей музыки и не вставали десять лет подряд под звонкий девичий голос по радио: – В эфире «Пионерская зорька»! Здравствуйте ребята!
Они не знали запойных ночей с портвейном и книгами Миллера, Керуака и Сэлинджера.
Для них не существует кайфа кухонных бесед до утра. Они не видели времен, когда были такие домашние тусы, у которых любой нынешний ночной клуб сосет, не нагибаясь…
Они еще не знают, что все то, что они нюхают, все то, что они жрут, все то, чем они тусят, умерло еще до того, как они родились на свет.
Они чудовищно не похожи на нас. Они другие…
И от этого становится страшно, товарищи….
Весна
* * *Знаешь, вот и весна пришла. Та самая, о которой мы мечтали.
С первыми тюльпанами, запахом талого снега на улице.
С первыми тюльпанами, запахом талого снега на улице.
С веселым гомоном птиц и школьников, прогуливающих уроки.
Ты, конечно, можешь снова упрекнуть меня в излишнем романтизме, но что я могу поделать? Погода шепчет…
Мы с тобой так и не договорили о планах на отпуск, я, как всегда, перебил тебя.
Прости мне мою извечную склонность к монологам. Это от чувств-с…
Вероятно, стоило бы съездить в Париж, снова погрузиться в бесконечный флер этого города. Можно было бы, как в прошлый раз, остановиться в маленькой гостинице с милым пожилым портье. По утрам пить кофе с хрестоматийными круассанами, ходить, как студенты, взявшись за руки, с милыми полуулыбками и горящими глазами.
Кокетливо подталкивать друг друга.
Только не говори сейчас, что тебе это надоело, весь этот вечный «маразм», как ты его называешь. Все эти мои «ужимки и кривляния».
Я все это делаю для тебя. Ты знаешь.
Нет, не надо, я совсем не хочу с тобой сейчас ругаться, хотя ты стремительно подталкиваешь меня к этому. Помолчи. Хорошо?
Вот… так…
Я буду приносить тебе цветы по утрам из этой милой лавочки на углу rue St. Dominique. Ты ведь любишь эти белые цветы… черт, все время забываю, как они называются. Вот только не надо сейчас пришпиливать меня излюбленной фразой о том, что «я помню только то, что мне нужно».
Это совсем не так. Ты знаешь.
Не надо меня подталкивать к ссоре. Сейчас не самое лучшее время для этого. Точнее время совсем не для этого.
Я впервые чувствую стремительную молодость души. Такую обжигающую. Ты ведь знаешь это состояние. Когда впервые тебя НИКТО не подталкивает, и ДВЕРЬ открывается как будто сама.
На самом деле все равно ее кто-то тебе открывает.
Любить тебя больше жизни – один из немногих моих талантов. Это как дышать воздухом, как целовать твои чуть обветренные губы. Это знаешь… все равно как в первый раз в жизни в детстве поймать бабочку-шоколадницу. И восхищенно смотреть на нее, пока она не задохнется в силке и не сложит крылья. НАВСЕГДА. Но в детстве ты еще не знаешь, как устроены бабочки. Ты слишком молод и наивен.
Ты все время спрашивала меня:
– Если хвалить тебя часами, как скоро ты меня остановишь?.. Когда ты это сделаешь?
И я отвечу тебе, одними губами, как умеют отвечать только парижские проститутки с бульвара Clichy:
– Jamais,[2] моя дорогая, jamais.
* * *Петр Всеволодович поднялся с поваленного дерева. Аккуратно спихнул черный полиэтиленовый пакет с телом в яму. Засыпал землей. Взял лопату и направился прочь из леса.
Подойдя к машине и уже собираясь сесть в нее, он заметил, что его правый ботинок весь в глине.
– Блядство какое! – сказал он, и, достав из бардачка тряпку, аккуратно протер ботинки.
Затем сел в машину, завел двигатель и тронулся. Проехав несколько минут, он заметил на заднем сиденье женскую косметичку. Он съехал на обочину и остановился. Взял косметичку и вышел из машины. Постояв двадцать четыре секунды, он размахнулся и закинул ее в лес.
Через три секунды косметичка упала в снег.
В талый весенний снег.
«Тридцатка»
Когда-то в жизни наступает тот момент, когда по-настоящему ценно только прошлое. Ты начинаешь безудержно хохотать над тысячу раз увиденной за все эти годы «Бриллиантовой рукой», петь пьяным голосом в компании друзей песни военных лет (которые к тебе самому имеют весьма смутное отношение), скупать видеокассеты с записью игр сборной СССР по хоккею, диски «Гражданской Обороны» и раннего «Наутилуса».
В твоей машине отчего-то все время играет «Depeche Mode 101», а твой друг Олег, сноб с рождения, начинает ставить при тебе песни Цоя, которого вы не только не слушали в юности, но и презирали всех, кто имел дома хотя бы одну его кассету.
За столом на Новый год, когда разговор типично по-русски скатывается к политике, ты начинаешь находить оправдания экономической политике СССР, хвалить его внешнюю политику и резюмировать, что, в сущности, все диссиденты были пидарасами и агентами ЦРУ.
Однажды ты выходишь на футбольную площадку в своем старом дворе, из которого давно уехал, и, присев на скамейку, начинаешь подводить неочевидные итоги. Оценивать, анализировать, оправдывать и отвергать оправдания. Ты отчаянно пытаешься найти название своему теперешнему состоянию.
Все просто, друг мой. Это – тридцатка. Тот возраст, которого ты ждал, боялся и снова ждал. И вот он у тебя в зеркале. 100 % pure. С синяками под глазами, одышкой, морщинами и тусклым взглядом. Ты, словно Зигфрид, победивший дракона. Советский человек, который 30 лет воевал с тем миром, куда так когда-то стремился. Миром брендов, неоновых витрин и импортного алкоголя. Ты выжил. Ты обрел уверенность, способность к анализу ситуации и вегетососудистую дистонию.
Ты выжил… только, в отличие от Зигфрида, кожа убитого дракона не сделала тебя неуязвимым. Напротив, она сделала тебя более беззащитным. Атрофируя идеалы и способность радоваться мелочам.
Ты задаешь себе один-единственный вопрос: почему так произошло?
Вероятно потому, что ты понял: те сокурсницы-одноклассницы, на которых ты не женился, не стали лучше или умнее, и на свой вечный вопрос: что было бы, если бы мы тогда с…? – ты наконец обрел логичный ответ: было бы то же самое.
Потому что любовница, при всей своей юности и развитых молочных железах, отчаянно глупа и не смотрела фильмы про Электроника.
Потому что радость покупки очередных часов известной марки не идет ни в какое сравнение с тем охуительным футбольным мячом, который тебе подарили на двенадцатый день рождения.
Потому что ты понял: все то, что было в прошлом, – настоящее, а все нынешнее – фейк.
И все, что тебе осталось в противовес твоему цинизму, – ностальгия. Ты начинаешь искать ответы на мучающие тебя вопросы в прошлом. Начинаешь чаще общаться со старыми друзьями, посещать все эти встречи выпускников: сборища алкоголиков, придурков, лузеров и несостоявшихся «крупных ученых» и «видных предпринимателей».
Ты чаще заезжаешь к родителям, потому что наконец осознаешь, что мать – это то связующее звено между щуплым пареньком в красной спартаковской форме и поплывшим мужиком в костюме Zegna. Она помнит, что было, и знает, что будет, ибо свою тридцатку она уже пережила.
Гораздо хуже, когда матери нет. Она умерла, и, похоронив ее, ты вдруг понял, что у тебя есть выдержка, когда твой друг обнял тебя на похоронах и сжал твою руку чуть сильнее обычного. Смерть родных всегда преждевременна, особенно когда тебе тридцать, и ты готов слушать любые советы.
И вот тогда начинаются те самые вечера с воспоминаниями обо всех, кто ушел «без руки и слова». Ты достаешь из памяти химеры прошлого и расставляешь их на кухонном столе, пытаясь изобразить шахматную комбинацию, в которой все ходы можно сделать по-другому и привести партию к другому исходу.
Но ты пьян и цепляешь локтем край стола. Фигуры падают и перемешиваются так, что уже не восстановить. Виски – плохой тренер по шахматам. И только утренняя сигарета вносит некоторую ясность в происходящее. Ты отчетливо понимаешь: то, что не успел сделать, ты уже не сделаешь, потому как и не хотел этого делать, оправдывая себя постоянными временными отсрочками.
Ты понимаешь, что словосочетание «вопреки обстоятельствам» – совершенная бессмыслица, ибо у человека нет возможности сделать что-то вопреки.
Ты, наконец, понимаешь колоссальную разницу между казалось бы синонимичными словами «дольщик» и «акционер» (особенно если последнее употребляется вместе со словом «миноритарный»).
И еще понимаешь, что ты снова «между». Ты не в состоянии вернуть прошлое и не в силах заглянуть в будущее. В сущности – вся твоя жизнь в каждый момент времени называется иностранным словосочетанием «in between».
Прокрутив эти неожиданные откровения в своем похмельном мозгу, ты идешь в ванную и прислоняешься к зеркалу. Где-то в глубине его снова мелькает морда того самого лисенка, который выбирает между лесом и зоопарком.
У него так же блестят глаза. Только теперь они с красными прожилками сосудов.
Ты дышишь на зеркало и выводишь на нем указательным пальцем вопросительный знак и свой год рождения.
В этот момент на кухне звенит мобильный. Прорезался еще один осознавший из литерного экспресса 1970–1976. Но ты об этом еще не знаешь.
Reload…
Утюги
Прошло совсем немного лет (пять минут на циферблате СССР), и Штирлиц в анекдотах теперь встречает совершенно других героев, теперешних наших современников, а «утюги» канули в Лету вместе с лотками на Старом Арбате, гостиницей «Интурист» и Советским Союзом.