«Во время операции становится совершенно ясно, что вызванный экспериментальный ответ является случайным воспроизведением любого из эпизодов, составляющих поток сознания больного за какой-то промежуток его прошлой истории. Это может быть момент прослушивания музыки, взгляд сквозь открытую дверь танцевального зала, действия воображаемых грабителей со страниц комикса; воспоминание о родах, испуг перед угрозами незнакомца; воспоминание о входящих в дом людях в обсыпанной снегом одежде. Это может быть воспоминание о моменте, когда больной стоял на пересечении улиц Джекоба и Вашингтона в городе Саут-Бенд, штат Индиана».
Идея Пенфилда об актуальной памяти или переживаниях, которые можно искусственно активировать, многими оспаривалась. Теперь мы знаем, что воспоминания не хранятся в мозге в фиксированном или замороженном виде, как продукты в леднике, а видоизменяются, рассыпаются на фрагменты, снова воссоздаются из них и по-новому классифицируются при каждом акте припоминания.
Говерс и его современники в начале XX века считали, что воспоминания как бы отпечатываются в мозге (как и Сократ, который считал, что они отпечатываются в мозге как в восковой форме). Этот классический взгляд был оспорен только после важнейших исследований Фредерика Бартлетта, проведенных в 20–30-е годы в Кембридже. В то время как Эббингаус и другие исследователи памяти изучали механическую память – например, сколько единиц информации может одновременно запомнить человек, – Бартлетт предъявлял испытуемым осмысленные картины или связные истории, а потом просил припоминать их в течение нескольких месяцев. При каждом акте припоминания воспоминание изменялось (иногда очень сильно). Эти эксперименты убедили Бартлетта в том, что под памятью надо понимать не статический феномен, а динамический процесс «припоминания». В этой связи Бартлетт писал:
«Припоминание – это не повторное возбуждение бесчисленных, фиксированных, безжизненных и фрагментарных следов. Это творческое перестроение, или, если угодно, построение, основанное на связи наших отношений ко всей активной массе упорядоченных прошлых реакций и прошлого опыта… Именно поэтому воспоминания так редко бывают точными».
Тем не менее некоторые воспоминания, как мы видим, остаются на всю жизнь яркими, изобилующими мельчайшими подробностями и практически неизменными. Это особенно верно в отношении травмирующих, эмоционально окрашенных или значимых воспоминаний. Пенфилд, однако, не уставал подчеркивать, что вспышки ярких эпилептических воспоминаний начисто лишены каких-то особых свойств[58]. «Было бы очень трудно себе представить, – писал Пенфилд, – чтобы какие-то тривиальные события или песенки, которые вспоминаются при искусственной стимуляции или эпилептическом разряде, имели какое-то эмоциональное значение для больного, даже если он воспринимает их очень отчетливо». Пенфилд считал, что вызванные этими причинами яркие воспоминания состоят из «случайных» сегментов опыта, случайно связанных с судорожным очагом.
Любопытно, что Пенфилд, описав столько разнообразных экспериментальных галлюцинаций, не говорит ни слова о том, что мы теперь называем экстатическими припадками – припадками, порождающими чувство экстаза или неземной радости, такими припадками, какие описал Достоевский. Припадки у него начались в детстве, но участились после возвращения из сибирской ссылки, когда Достоевскому было уже за сорок. Во время своих нечастых больших припадков он испускал (как писала его жена) «исполненный страхом крик, в котором не было ничего человеческого», а потом без сознания падал на пол. Многим из таких припадков предшествовала мистическая или экстатическая аура, но иногда припадок ограничивался одной только аурой, за которой не следовали судороги и потеря сознания. Первый такой припадок без судорог случился с писателем в канун Пасхи и был описан Софьей Ковалевской в ее «Воспоминаниях детства». (Софью Ковалевскую цитирует французский невропатолог Алажуанин в своей статье об эпилепсии Достоевского.) Писатель разговаривал с двумя друзьями о религии, когда часы пробили полночь. Достоевский умолк, а потом неожиданно воскликнул: «Бог существует, он воистину существует!» Позже он сам подробно описал свои тогдашние переживания:
«Воздух вдруг наполнился страшным шумом, и я попытался встать. Я почувствовал, как небеса падают на Землю, охватывая меня со всех сторон. Я воистину прикоснулся к Богу. Он вошел в меня, и я закричал: «Бог существует!» Больше я ничего не помню. Все вы, здоровые люди, – сказал он, – не можете представить себе и тысячной доли того счастья, какое испытываем мы, эпилептики, в те несколько секунд, которые предшествуют припадку. Магомет в своем Коране говорит, что увидел рай и вошел в него. Все эти так называемые умные просвещенные люди вполне уверены в том, что он был лжец и шарлатан. Но нет, он не лгал, он и в самом деле побывал в раю во время приступа эпилепсии, он был жертвой этой болезни, как и я. Мне неведомо, длится ли это счастье секунды, часы или месяцы, но поверьте мне, что ни одну радость жизни не променяю я на это счастье».
Достоевский оставил описания еще нескольких подобных случаев и наделил некоторых героев своих романов припадками, похожими на его собственные, а иногда и идентичными им. Один такой припадок поразил князя Мышкина в «Идиоте»:
«В такие моменты, мимолетные, словно молнии, впечатления от жизни и сознания становились вдесятеро более сильными. Дух его и сердце озарялись невероятным ощущением света, все его чувства, все его сомнения, вся его тревога мгновенно успокаивались и сменялись несокрушимой безмятежностью, составленной из просветленной радости, гармонии и надежды; разум его возвышался до понимания конечной причины всего сущего».
Описания экстатических припадков есть также в «Бесах», «Братьях Карамазовых», «Униженных и оскорбленных», в то время как в «Двойнике» содержится описание «насильственного» мышления, почти идентичное тому, что описывал в то же самое время Хьюлингс Джексон в своих гениальных неврологических статьях.
Помимо экстатических аур – которые всегда казались Достоевскому откровениями конечной истины, прямым и достоверным познанием Бога – в последние годы жизни, в годы наивысшего творческого взлета, в его личности происходили тяжелые и необратимые изменения. Теофиль Алажуанин, французский невропатолог, заметил однажды, что эти изменения становятся особенно отчетливыми, если сравнить ранние, реалистические произведения Достоевского с его мистическими сочинениями, написанными на склоне лет. Алажуанин предположил, что «эпилепсия создала в личности Достоевского «двойника» – рационалиста и мистика, и каждый из них отдавал писателю самое лучшее, что в них было… но постепенно мистическое стало господствовать в душе Достоевского».
Именно эти изменения, которые заметно прогрессировали даже между двумя приступами (как говорят неврологи, в интериктальные периоды), привлекли пристальное внимание американского невролога Нормана Гешвинда, который в 70–80-е годы написал несколько статей на эту тему. Он особо отметил нараставшую одержимость Достоевского нравственностью и приличным поведением, его усиливавшуюся склонность «впутываться в мелочные споры, отсутствие чувства юмора, равнодушие к сексуальности и, несмотря на возвышенный нравственный тон, постоянную готовность впадать в гнев по самым пустяковым поводам». Все это Гешвинд называл «интериктальным личностным синдромом» (теперь этот симптомокомплекс называют синдромом Гешвинда). Больные этим синдромом часто погружаются в глубокую религиозность (Гешвинд называл это гиперрелигиозностью). У этих больных – так же как у Стивена Л. – может пробудиться неудержимая страсть к сочинительству, живописи или музыке.
Независимо от того, развивается или нет интериктальный личностный синдром – ведь он действительно встречается далеко не у всех больных с височной эпилепсией, – нет никаких сомнений в том, что переживаемые больными экстатические припадки трогают их до глубины души. Больные иногда сами страстно желают, чтобы такие припадки случались у них как можно чаще. В 2003 году норвежские ученые Хансен Асгейм и Эйлерт Бродткорб опубликовали статью об одиннадцати исследованных ими больных с экстатическими припадками. Восемь из них желали снова и снова переживать эти припадки, а пятеро нашли способы провоцировать их. Более, чем любые другие приступы и припадки, экстатические припадки воспринимаются больными как озарения или откровения глубинной реальности.
Оррин Девински, ученик Гешвинда, и сам был первопроходцем в исследовании височной эпилепсии и целого спектра нейропсихологических переживаний, с нею связанных: аутоскопии, ощущения пребывания вне собственного тела, дежавю и жамевю, а также личностных изменений, развивающихся в периоды между припадками. Девински и его коллеги смогли осуществить клиническое наблюдение и регистрацию ЭЭГ у больных в те моменты, когда они переживали экстатические и религиозно окрашенные припадки. Таким образом, им удалось доказать совпадение во времени «озарений» и припадков, так как на фоне «озарений» усиливалась активность в судорожных очагах, находящихся в височных долях (чаще всего справа)[59].
Оррин Девински, ученик Гешвинда, и сам был первопроходцем в исследовании височной эпилепсии и целого спектра нейропсихологических переживаний, с нею связанных: аутоскопии, ощущения пребывания вне собственного тела, дежавю и жамевю, а также личностных изменений, развивающихся в периоды между припадками. Девински и его коллеги смогли осуществить клиническое наблюдение и регистрацию ЭЭГ у больных в те моменты, когда они переживали экстатические и религиозно окрашенные припадки. Таким образом, им удалось доказать совпадение во времени «озарений» и припадков, так как на фоне «озарений» усиливалась активность в судорожных очагах, находящихся в височных долях (чаще всего справа)[59].
Такие откровения могут принимать самую разнообразную форму. Девински рассказал мне об одной женщине, у которой после черепно-мозговой травмы начались эпизоды дежавю. Помимо этого, больную начали преследовать неописуемо странные запахи. После периода этих сложных парциальных припадков больная впадала в экзальтированное состояние, в котором Бог, принявший облик ангела, велел ей участвовать в выборах в конгресс. До этого больная никогда не отличалась религиозностью и не занималась политикой, но сразу восприняла слова Бога как руководство к действию[60].
Подчас экстатические галлюцинации могут стать опасными, хотя случается это крайне редко. Девински и его коллега Джордж Лэй описали одного больного, у которого во время экстатических припадков возникало видение, в котором он видел Христа, а какой-то голос приказывал ему убить жену, а потом покончить с собой. В конце концов он выполнил приказ: убил жену и вонзил себе в грудь нож. Припадки прошли только после хирургического удаления эпилептического очага из височной доли.
Такие эпилептические галлюцинации сильно напоминают галлюцинации при психозе, когда больные слышат навязчивые голоса, хотя при эпилепсии у такого больного может и не быть в анамнезе психиатрических заболеваний. Надо быть очень сильным (и скептически настроенным) человеком, чтобы противостоять таким галлюцинациям, не верить им и не подчиняться, в особенности если галлюцинации носят характер откровений и кажутся больному – если он находится в экзальтированном состоянии – посланием свыше.
Как заметил Уильям Джемс, страстная и глубокая религиозная убежденность одного человека может увлечь тысячи людей. Доказательством тому служит жизнь и судьба Жанны д’Арк. Люди на протяжении шестисот лет ломают голову, недоумевая, как крестьянской девушке без всякого образования удалось так глубоко осознать свою миссию и привлечь на свою сторону тысячи людей, которые помогли ей изгнать англичан из Франции. Ранние гипотезы о божественном (или дьявольском) вдохновении уступили место гипотезам медицинским, причем в них психиатрические диагнозы соперничали с диагнозами неврологическими. Многие данные были почерпнуты из протоколов судебных заседаний (и в протоколах ее «реабилитации» двадцать пять лет спустя). Ни один из этих источников не позволяет сделать однозначных выводов, но можно по крайней мере предположить, что у Жанны д’Арк могла быть височная эпилепсия с экстатическими аурами.
Видения и голоса появились у Жанны в тринадцать лет. Это были короткие и довольно редкие эпизоды, которые вначале очень ее пугали. Но постепенно они стали вызывать у девушки великую радость. Видения и голоса внушили Жанне, что ей суждена великая миссия. Иногда видения провоцировались звоном церковных колоколов. Вот как она описывала свои первые видения и голоса:
«Мне было тринадцать лет, когда я впервые услышала с небес глас Божий – Бог поддержал меня и повел за собой. Впервые услышав Голос, я страшно испугалась. Это случилось летним днем, в саду моего отца. Голос слышался справа, со стороны церкви, и почти всегда, когда я его слышала, я одновременно видела великий свет. Услышав Голос в третий раз, я поняла, что это Голос Ангела. Этот голос всегда направлял меня, и я всегда хорошо его понимала. Голос учил меня быть доброй, часто посещать церковь. Голос велел мне идти во Францию. Он говорил мне два или три раза в неделю: «Ты должна идти во Францию». «Иди, освободи от осады город Орлеан. Иди!» – велел мне голос. Я отвечала ему, что я всего лишь бедная девушка, не умеющая владеть оружием и ездить верхом… Потом уже не проходило дня, чтобы я не слышала голос. Он стал мне необходим».
Многие другие аспекты предполагаемых припадков Орлеанской девы, а также свидетельства ее ума, рассудительности и скромности, были рассмотрены в опубликованной в 1991 году статье Элизабет Фут-Смит и Лидии Бэйн. Несмотря на то что авторы привели довольно основательные аргументы в пользу своей гипотезы, многие неврологи с ними не согласились, и едва ли когда-нибудь этот вопрос будет решен окончательно. Доказательства, конечно, весьма шаткие, как всегда бывает в таких случаях.
Экстатические, религиозные или мистические припадки бывают лишь у очень небольшого числа больных с височной эпилепсией. Есть ли у таких больных какие-то отличительные особенности – например изначальная предрасположенность к религиозным или метафизическим верованиям – или все дело в том, что сами припадки стимулируют те отделы головного мозга, которые отвечают за религиозные чувства?[61] Естественно, обе точки зрения имеют право на существование, и обе могут оказаться справедливыми. Тем не менее факт остается фактом: даже самые закоренелые скептики, люди, безразличные к религии и просто неверующие, к своему немалому удивлению, могут во время припадков впадать в состояние религиозного или мистического экстаза.
Кеннет Дьюхерст и А.В. Берд опубликовали в 1970 году статью, в которой привели несколько подобных примеров. В одном случае речь шла об автобусном кондукторе, у которого экстатический припадок случился, когда он взимал с пассажиров плату за проезд:
«На него внезапно снизошло чувство благодати. Он ощутил себя на небесах. Исправно взимая с пассажиров деньги, он одновременно рассказывал, как хорошо ему пребывать на небесах. В течение двух дней, находясь в состоянии экзальтации, он слышал голос Бога и пение ангелов. Приступ миновал, но кондуктор продолжал помнить свои ощущения и считал их подлинными. В течение следующих двух лет у больного не наблюдали никаких изменений личности, но он, не высказывая вслух какие-либо идеи, оставался глубоко религиозным. Через три года у больного в течение трех дней произошло три припадка, сильно его воодушевивших. Сам больной утверждал, что его мозг «очистился». С этого момента он утратил веру в Бога.
Теперь больной не верит в рай и ад, загробную жизнь и божественную суть Иисуса Христа. Второе обращение – теперь в атеизм – произошло на фоне такого же экстаза, как и первоначальное обращение к вере. (Гешвинд в прочитанной в 1974 году и опубликованной в 2000 году лекции отметил, что больные с височной эпилепсией могут переживать множество религиозных обращений, и в качестве примера описал одну больную, которая к тридцати годам успела сменить пять религий.)
Экстатические припадки потрясают основы убеждений, меняют представления больных о мире, причем они так действуют даже на тех людей, которые раньше никогда не задумывались о высших и сверхъестественных силах. Универсальность пылких мистических и религиозных чувств – ощущения причастности к святому – во всех человеческих культурах позволяет предположить, что для таких чувств и в самом деле существует определенный биологический базис; возможно, религиозные чувства, как и чувства эстетические, являются частью общего наследия человечества. Когда мы говорим о биологических основах и биологических предпосылках религиозных эмоций – и, собственно, даже само существование экстатических припадков позволяет предположить какую-то нейронную основу этих эмоций в височной доле, – мы имеем в виду только естественные причины. Эти причины ничего не говорят нам о ценностях, смысле, «функциях» религиозных чувств, их содержании, которые, вероятно, строятся на фундаменте биологического базиса».
9. Разделенные надвое: галлюцинации в отсутствующем поле зрения
Мы видим не глазами, мы видим мозгом, обладающим десятками разнообразных систем, которые анализируют данные, получаемые с сетчатки глаз. В первичной зрительной коре, расположенной в затылочных долях головного мозга, происходит подробное картирование изображения на сетчатке, каждая точка которого проецируется на «свою» точку в коре мозга, и в результате получается точная копия изображения. Здесь представлены яркость, форма, ориентация и местоположение в поле зрения воспринятого сетчаткой изображения. Импульсы с сетчатки глаз доходят до коры мозга не прямым путем. Некоторые из них переходят на противоположную сторону в результате перекреста зрительных путей, и, таким образом, левая половина поля зрения каждого глаза отображается в правом полушарии мозга, и наоборот. Следовательно, если поражается какая-то одна затылочная доля (например, в результате инсульта), то возникает слепота или нарушение зрения в противоположной половине поля зрения – гемианопсия.