Она обняла меня и крепко-крепко поцеловала.
– Заткнись.
– Заткнулся, – ответил я покорно.
– Я уже на страже, – сообщила она. – Там, где ты поставил. Что-то подсказывает, увидимся не только в скайпе.
– Женская интуиция, – пробормотал я, – страшная штука. Вкупе с мужским разумом спасла и продолжает спасать мир!
Она легонько оттолкнула меня.
– Беги. Посадка заканчивается, сейчас уберут трап.
В Шереметьево меня встретил улыбающийся Бондаренко, рядом Ингрид, эта вообще сияет, обнялись все втроем, словно я забил победный гол в каком-то допотопном футболе, похлопали по спине и плечам.
Бондаренко сказал с завистью:
– А какой загар!.. Наверняка с утра до вечера на берегу моря?.. В окружении красоток?
Ингрид проговорила с интересом:
– Что загар, у него и мышцы стали объемнее. А сколько он там пробыл? Наверное, из тренажерки не вылезал!
– Да ладно, – ответил я, – такие же, как и были. Какое море, я даже не успел увидеть, какое там небо и есть ли оно вообще или это реклама, чтобы дурить нам головы!
Они провели, взяв в коробочку, к ожидавшему лимузину. Бондаренко сел впереди, а Ингрид умостилась рядом на заднем сиденье, прижавшись горячим бедром.
– Рассказывай, – потребовала она.
– А что рассказывать? – удивился я. – Конференция как конференция. А потом симпозиум, что в переводе с греческого «попойка». Не слишком уж, но заметная. В здешнем времени люди стараются напиться, жопой чувствуют, что в сингулярности алкоголя не будет.
Бондаренко хмыкнул, Ингрид замолчала с самым недовольным видом, но я предпочел не распространяться при шофере, пусть он даже самый доверенный в ГРУ, но сегодня доверенный, а завтра совершенно искренне возжелает стать открытым всему миру и в первую очередь госдепу, что не спит…
Прибыли сразу в кабинет Мещерского, он велел подать всем кофе и булочки, разговор предстоит долгий, сел в свое кресло и сказал мягким интеллигентным голосом:
– Владимир Алексеевич, вы даже не представляете, как мы вас ждали. А пока вы двигались по Москве как черепахи…
– Пробки, – обронил я. – Где наши вертолеты?
Он развел руками.
– Стараемся не привлекать внимания. Вертолеты задействуем, когда прилетают высокие чины с правительственными полномочиями и всякого рода комиссии.
– И здесь комиссии, – сказал я с тоской. – Ладно. Только вы точно доверяете этому… участнику? Женщине?
Мещерский сказал мягко:
– Женщинам никто не доверяет, но это не женщина, а высококлассный специалист, в чем вы убедились и сами.
Я всем своим видом выразил сильнейшее сомнение в высококлассности такого специалиста, давно не дразнил Ингрид, накопилось, но перевел взгляд на Мещерского и уже серьезно начал подробный рассказ, начиная с момента, как прибыл в Арабские Эмираты.
Запись ведется с трех камер, изображение четкое, можно рассмотреть не только каждую ресницу, но и ее структуру, я говорил монотонно, взвешивая каждое слово и не скрывая даже тех деталей, где и с кем вязался, в разведке нет мелочей, любая деталь может пригодиться.
Умолчал лишь, как удавалось получать некоторые сведения, но пусть думают на Моссад. Большинству выгодно преувеличивать свое могущество, но действительно сильные охотнее приуменьшат, им так проще идти к цели.
Мещерский слушал молча, изредка бросал взгляд на незримый для меня экран монитора, где скачут кривые полиграфа, пытающегося уличить меня во лжи, еще не понимает тупая техника, что эти кривые выстраиваю я, да и вообще контролирую в этой комнате как запись, так и перепись.
Бондаренко крутил головой, хмыкал, наконец сказал, не утерпев:
– Везучий он у нас!..
Мещерский уточнил с несвойственным ему педантизмом:
– Он не у нас. Владимир Алексеевич возглавляет автономную комиссию.
– Чрезвычайную, – сказал Бондаренко с долей ехидства. – Чрезвычайную комиссию. ЧК! С очень широкими полномочиями. ВЧК!.. Только не Всероссийскую, а уже Всемирную.
Я промолчал, Мещерский заметил светски:
– Тогда была задача любой ценой спасти революционную Россию, а сейчас – мировую цивилизацию.
Бондаренко сказал с готовностью:
– Да-да, а в таком экстренном случае никакая цена не является слишком высокой!
Я снова промолчал, шпилька в мой адрес, пока что я один осмеливаюсь высказывать эту крамольно-здравую мысль вслух, а остальные, вот уж в самом деле секретная служба, улыбаются и машут, улыбаются и машут…
– Владимир Алексеевич, – согласился Бондаренко, – подходит для этой цели, еще как подходит! Он даже котенку шею свернет, не поморщится. Скажет себе, что это для выживания человечества и торжества культуры, и свернет.
Ингрид бросила на него сердитый взгляд, готовая меня защищать даже от руководства. На мои выпады в ее сторону реагирует правильно, чует инстинктом, что у мужчин это и есть проявление нежности, ну типа того, что бьет – значит любит.
Спортивного вида молодой человек принес всем кофе, через час явился с кофе и бутербродами. Я чисто автоматически посмотрел его досье: Коростылев, капитан, специализируется на социологии, в порочащих связях не замечен, чист в быту и на службе, два часа в тренажерном зале, волевой, любит исполнение Краснознаменного ансамбля имени Александрова…
Мещерский сказал наконец с удовлетворением:
– Хорошо, с этим закончили. Если будут вопросы, вернемся к докладу попозже.
– К сообщению, – уточнил Бондаренко. – Владимир Алексеевич сам не прочь побахвалиться, дескать, никому не подчинен.
– К сообщению, – согласился Мещерский. – Владимир Алексеевич, мы благодарны вам, что поделились такими интересными сведениями. Ах-ах, подумать только, атомные заряды…
– А если они не единственные, – вбросил Бондаренко, – что были припрятаны?
– Усилим наблюдение, – ответил Мещерский. Он бросил внимательный взгляд на Ингрид, что сидит как суслик у норки, выпрямившись, готовая в любой момент спрятаться, в присутствии старших рта не открывает и вообще ее как бы нет. – Владимир Алексеевич, на что сейчас обращаете главное, так сказать, внимание?
– На возможность резких перемен в обществе, – ответил я, – которые даже пять лет назад были еще абсолютно невозможны. И не готов к ним не только народ, кто его принимает во внимание в правовом государстве, но не готовы и мы, секретные службы. А это не просто опасно.
Мещерский уточнил мягко:
– В нашем или… в других странах?
Бондаренко сказал с ехидцей:
– Для Владимира Алексеевича весь мир уже наш.
– Верно, – согласился я. – Ростислав Васильевич частенько бьет точно в цель, даже когда целится в другую сторону. Во всем мире появилась уникальная морковка, которой можно остановить даже революционную молодежь, готовую рушить любые основы!..
– Ну-ну, – сказал Мещерский заинтересованно, – слушаем вас.
– Это обещание, – пояснил я, – в ближайшие годы, где-то за двадцать-сорок лет, отменить старость, а затем и сделать всех бессмертными, красивыми и молодыми!
Бондаренко поморщился, но вдумался, проронил с непривычной для его острого ума тяжеловесностью:
– Сейчас особо пламенные кричат: «Нам жизнь не дорога!» – потому что нет большой разницы: умереть красиво в тридцать лет в бою или же в семьдесят в постели, уже не помня, кто ты и что ты… Все равно жизнь оборвется. А вот лишиться возможности жить вечно или, чтобы не пугать дебилов, неограниченно долго, когда будет время и повеселиться, и столько всего переделать…
Мещерский слушал внимательно, поинтересовался с деловитостью:
– Прогнозируете спад молодежной активности?
– Не просто спад, а резкое падение, – пояснил я. – Революции, и старые и новые, всегда делала молодежь. Даже в руководстве были далеко не взрослые, а мудрые, а на баррикадах и вовсе дрались студенты и равные им по возрасту романтики. Сейчас они впервые обрели шанс на вечную жизнь, которая вовсе не отменяет возможности бузить и делать революции…
– А это не опаснее?
Я покачал головой.
– Нет такого революционера, который в зрелом возрасте не стал бы консерватором и защитником системы. В молодости все свято уверены, что всегда останутся такими, разве что знать будут больше. Никто не предполагает, что их взгляды изменятся… Так вот пусть и не знают. К чему это я все сказал?
При общем молчании Мещерский проговорил прежним голосом чеховского интеллигента, что так не вяжется со смыслом его слов:
– Похоже, намекаете, контроль за обществом можно усиливать, не встречая сопротивления. Я угадал?
Я поклонился.
– Вы прекрасный аналитик, сразу все хватаете на лету. Да, самое время устанавливать видеокамеры и прослушку везде-везде. Ссылаться можно на то, что террористы всех нас лишают шансов жить вечно и сказочно прекрасно. Одновременно нужно пропагандировать идеи трансгуманистов. Особенно лозунг, что нынешнее поколение обретет бессмертие!.. Кто в это поверит, тот сразу начнет пересматривать жизненные цели. И согласится на установку видеокамер везде, даже в спальне и туалете.
Они переглянулись, далеко не уверенные, люди вообще редко руководствуются умом, у нас все на инстинктах, а у большинства вообще на рефлексах. К тому же сейчас быть закомплексованным как бы показатель высокой духовной организации в нашем таком ах-ах бездуховном мире…
Мещерский прислушался к встроенному в ушную раковину телефону, произнес кратко:
– Да, Антон Васильевич. Вам всегда рады.
Дверь распахнулась. На пороге появилась массивная фигура Кремнева, рожа стала еще краснее, совсем красное солнышко на закате дня, оглядел нас исподлобья.
Мещерский кивнул ему на свободные кресла, Кремнев бросил на меня оценивающий взгляд.
– А он загорел… Отдыхал или в самом деле работал? Не верю…
– Генерал, – сказал я, – вы как раз вовремя. Мой отчет вам неинтересен, а вот день завтрашний… В Пентагоне пришлось поднять один животрепещущий вопрос о глобальной безопасности. Там обещали немедленно заняться, но Штаты давно утратили пыл, который сделал их великой нацией. Теперь это страна осторожных людей, где умным и активным почти не дают голоса… Я говорю о Норвегии.
Мещерский сказал с пониманием:
– Проект «Огненная Капля»?
Я кивнул.
– Да. Мне вовсе не хотелось бы трогать такую чистую и благополучную страну, как Норвегия… разве что обеими руками за ее белую и нежную жопу, генерал, вон, меня сразу понял. Но дело в том, что там давно носятся с идеей достичь глубин Земли. Одни все еще лоббируют идею этой расплавленной «капли в сто тысяч тонн железа», другие с подземным вездеходом, но вчера решили возобновить работу на сверхглубокой скважине.
Кремнев спросил отрывисто:
– С какой целью?
– Цель благородная, – сказал я, – добыть неисчерпаемую энергию. Я об этом уже говорил у нас, говорил в Штатах. Там обещали надавить, все-таки их союзник, но, как я вижу, Норвегия выказывает свою демократическую натуру, международному жандарму подчиняться не изволит.
– Риск велик?
– И велик, – ответил я, – и неоправдан. Бывает, что риск – благородное дело, но это когда рискуешь порванными штанами или червонцем в кармане, но они при нежелательном повороте событий, что зависит не от них, и себя погубят – не жалко, но нашу Калининградскую область тоже засыплет пеплом. По щиколотку.
– А Норвегию?
– По колено, – ответил я. – А треть вообще зальет раскаленной лавой.
– Это хорошо, – сказал он деловито, – у соседей потеплеет. У нас мандарины будут расти. Но вот пепел… да, это лишнее. Многовато, хотя вообще-то пепел – хорошее удобрение. Сегодня же переговорю с компетентными органами. Нужно надавить по дипломатическим каналам. Рыбу у них откажемся покупать или туристам запретим туда ездить…
Я вздохнул.
– Можете не успеть.
Мещерский развел руками.
– Я просто не вижу другого пути…
Я поинтересовался:
– А как насчет ракетного удара с москитного кораблика? Смотрите, как засиял генерал!.. Когда впервые пульнули по халифату в Сирии, весь мир ахнул!
Мещерский покосился на довольно улыбающегося Кремнева.
– То в Сирии, – напомнил он. – Там была война, и действовали мы с разрешения и по просьбе правительства Сирии. А сейчас…
– Понятно, – сказал я.
Бондаренко вставил:
– Ракетный удар оставляет след. Даже радары засекут, откуда пущено и кто пустил. А это пока неприемлемо.
– Суверенитет, – сказал я с отвращением, – пока еще держится?
– Ломаем, – заверил Мещерский. – С обеих сторон. Хотя трудности понятные…
Бондаренко снова вставил:
– Суверенитеты мелких государств сломить нетрудно, но Штаты и Россия стараются не дать друг другу заметных преимуществ в этом нужном деле. Мы готовы пренебрегать суверенитетом штатовских сателлитов, но не позволяем обижать своих союзников, а Штаты… тоже понятно.
– Потому и торможение, – сказал Бондаренко.
– По-моему, – буркнул я, – вообще стоим, как приклеенные. А почему снимки такие нечеткие?
– Спутник не в состоянии заглядывать в окна, – напомнил Мещерский. – Ладно, Владимир Алексеевич, вам нужно отдохнуть и повидаться с родными. А мы пока обсудим результаты.
Я улыбнулся.
– Вы как будто на год меня отправляли. Хорошо-хорошо, оставляю вас перемыть мне кости!.. Но, помните, пираты активизировались по всему миру!.. Надо им порвать паруса, пока не поздно. Опоздаем – уничтожат мир.
Глава 10
Ингрид вскочила, как дрессированный суслик, я позволил ей распахнуть передо мной дверь, в коридоре остановился. Через несколько секунд она тоже вышла, с облегчением улыбнулась.
– Знал, что побегу следом?..
– Предположил, – ответил я дипломатично, – что выйдешь покурить.
– Я не курю.
– А травку?.. Ладно-ладно, все умные люди пользуются ноотропами. Как тут без меня?
Она крепко взяла меня за локоть, я дал вывести себя из здания на улицу, а там она, включив глушилку, затащила в ближайший сквер, где народ если и показывается, то вдалеке.
– Есть новости, – сообщила она шепотом.
– Спиной чую, – пробормотал я.
– О том, – сказала она, – что создается некая новая структура под крылом ГРУ, стало известно и тем, кому знать не следует.
– Госдеп не дремлет, – заметил я.
– У нас свой госдеп, – ответила она горько. – Утечка, к счастью, не с самого верха.
– Значит…
– Кому-то удалось узнать только, что да, будут заниматься чем-то таким, чем раньше не занимались.
Я пробормотал:
– А тайны у всех разжигают жгучий интерес, что понятно. Особенно у тех, кто получает зарплату за то, что сует нос в чужие секреты.
– В общем, – сообщила она, – Мещерского трясут, в него вцепились чины из Генерального Штаба, ФСБ и крупные чины из правительства. Рано или поздно к нам заявятся какие-то комиссии, и тогда прощай секретность.
– У нас всего лишь аналитический центр, – напомнил я. – Даже не центр, а так, отдел. Отдельчик.
– Да-да, – согласилась она, – но кое-какие слухи просочились… Ты же знаешь: чем больше людей что-то знают, тем сложнее удержать в тайне. В общем, мало того, что хотят больше узнать, все еще и жаждут прикарманить наш отдел, сделать его своим!
– И получать ордена, – согласился я, – за наши операции.
Она посмотрела косо.
– Сейчас скажешь, что в сингулярности такого не будет?
– Откуда знаешь?
– Постоянно твердишь.
– Старею, – сказал я печально. – Доктор наук вне зависимости от возраста все равно уже стар, мудр, умен, красив, бесподобен, прекрасен…
– Точно стареешь, – сказала она без всякой жалости. – Сейчас в свой институт или домой?
Я изумился.
– А разве есть выбор? Что у меня дома?
– Такие же мыши, – напомнила она. – Их там даже больше, чем в институте.
– А в институте еще и люди, – сказал я с укором, хотя вообще-то думал как раз больше о мышах. – Те самые, которые ухаживают за моими мышами!
– Конечно, – поддержала она, – а зачем они еще нужны? Тебя подбросить?
Я пощупал ее бицепсы.
– Не сможешь, я потяжелел. Если предлагаешь подвезти, спасибо, но не нужно. Всех ученых распугаешь.
– Я не в форме, – напомнила она, – но как знаешь. Завтра увидимся?
– В моем отделе, – сказал я.
– Центре, – уточнила она. – У тебя Центр! По предотвращению глобальных катастроф.
– Сплюнь, – сказал я. – Хотя вообще-то под такими громкими названиями обычно прячутся всякие липовые фирмочки. Так что ладно, пусть Центр… Хотя вот у Мацанюка в самом деле Центр, прямо центрище… Целый город одних ученых и так называемых научных работников, что вообще-то не то же самое, что ученые, хотя тоже как бы ученые.
Под багровым закатным солнцем небоскребы Центра Мацанюка выглядят как залитые солнцем огненные горы, устремленные в зенит. Пять равновеликих гигантов, еще семь зданий поменьше, между ними разбит роскошнейший и дорогой парк, на который никто из нас, ученых, не обращает внимания, но таково требование Комитета по экологии и благоустройству. Топали бы спасать Лосиный остров и прочую лабуду, а не лезли навязывать устаревшие каноны тем, кто творит будущее…
Я остановил автомобиль прямо перед нашим зданием, так делают вообще-то все, игнорируя расположенную неподалеку комфортабельную стоянку с мраморным покрытием.
Хотя мы никакое не ЦРУ или ФСБ, но Мацанюк, зверь битый и опытный, распорядился установить считывающие камеры на входе, оснастить новейшим программным управлением, чтоб никто не пронес бомбу, так что никому из нас не приходится предъявлять пропуск, а вот чужого система не пропустит, мало того, еще и убежать не даст.
За два шага до двери она красиво отстрелилась в стену, а яркий зеленый свет сообщил, что мне, такому нарядному, открыт доступ на все этажи.
Возле лифта встретил Гуцулова и Лелекина, шумно обсуждают доклад этого неуча, в чем оба согласны, в неучах на этот раз профессор Вересаев, только Гуцулов уверяет, что это вообще не доклад, а срань собачья, а Лелекин поправляет, что не собачья, а собачачья…