Никто не стал бы искать нас в Гренландском море, потому что, если вдуматься, о нем и слыхали-то очень немногие – и оно было бы мгновенно отвергнуто в качестве возможного местонахождения подростка, сбежавшего из психиатрической клиники. Кроме того, мисс Маевска слышала, что свет этого мира подобен свету чистилища, что таким, насколько это подвластно человеческому воображению, предстает свет в лишенных течения времени каморах после смерти; этот свет – печальная серая определенность, позади которой ожидает неопределенная яркость, превышающая яркость солнца, торжество белого и серебряного, сравнимое со львиным рыком, нечто такое, что, подобно полярному сиянию, танцует, образуя изгибающиеся стены, веера, лучи, завесы и дуги, привлекая для этого все известные пастельные краски, равно как и те, которые еще только предстоит увидеть. Она хотела ощутить эту яркость через серый цвет, застящий ее от смертного взгляда, и в той же мере хотелось ей получить несколько недель избавления от того, что она называла своим «смертельным страхом».
«Метеор» был старым, но быстрым судном, и времени между Гамбургом и Эдинбургом мне хватило как раз на то, чтобы повредить себе спину на механической лошади. С тех пор мне больше не приходилось ни видеть механических лошадей, ни слышать о них, и никто, быть может, не пожелает их снова описать, а в таком случае вы так никогда и не узнаете, что они собой представляли, и это достойно сожаления, потому что, будучи совершенно нелепыми конструкциями, они в точности предсказывали все, что ужасающим образом пошло наперекосяк в остававшейся части столетия.
В Рио, где, насколько я помню, телесный идеал всегда находили в округлости, гладкости и мягкости (округлые груди и ягодицы, плечи, изгиб который так же гладок и непрерывен, как траектория снижения ласточек), а плоть на ощупь походила на воздушный шарик, наполовину наполненный водой, – даже в Рио поголовным увлечением стали твердость, сила, ловкость и крепость. Это означает, что женщины теперь не меньше мужчин занимаются физическими упражнениями.
Сожалею, что этого не было раньше, когда я еще не превратился в старика. Возможно, если бы Констанция бегала по десять километров и взмывала над высоко установленной планкой, у нее не возникло бы намерения меня оставить. С другой стороны, она, наверное, могла бегать по десять километров и брать высоту: она была очень спортивна. Возможно, если бы у Марлиз были упругие груди и сильные, гибкие руки пловчихи, между нами не возникало бы так много споров. Кто знает? Точно я знаю только одно: даже в Ботаническом саду женщины проносятся мимо так, словно их терзает дьявол, словно они находятся при последнем издыхании, – но когда они движутся медленно и грациозно, то похожи на богинь.
Недавно я видел девушку, бежавшую на фоне голубого неба в садах Нитероя. На ней была футболка персикового цвета. Лицо ее было крапчато-красным из-за усиленно циркулирующей в сосудах крови. И вся она лоснилась от пота. В разогретом воздухе мягко раскачивались пучки разметавшихся белокурый волос, а в зеленых глазах ее, казавшихся невероятно сияющими и глубокими, было так много голубых и серых пятнышек, что я, вскочив, стал по стойке «смирно», сердце мое заколотилось, и я подумал: «Она, должно быть, родилась в ювелирном магазине».
В мои дни физические упражнения приравнивались к работе, потому что большинство работ подразумевали физическую силу. Поскольку лишь аристократам приходилось изобретать способы напрягать свои мышцы, чтобы они не атрофировались, то и оздоровительные учреждения, какими они тогда были, отражали пристрастия аристократов. Например, весы в гимнастическом салоне «Метеора» были снабжены изукрашенными кисточками стульями, чтобы не унизить взвешиваемого необходимостью стоять. Каждый из тренировочных снарядов резервировался, словно ложа в опере, и служители тщательно чистили и полировали их в промежутках между посетителями. Булавы были покрыты лаком, как панельная обшивка лифтов в небоскребе братьев Брукс, шейки их каждый день оборачивались свежим полотном, а набалдашники рукояток были позолочены.
Но все, что можно было там увидеть, не шло ни в какое сравнение с выстроенными в ряд пятнадцатью механическими лошадьми, перед каждой из которых висела тщательно выписанная маслом сцена охоты. Все они были до совершенства округленными половинками туловищ из палисандрового дерева, увенчанными английскими седлами и прикрепленными к поршне-образным устройствам, высовывающимся из тяжелых пластин на полу. В движение их приводили массивные колеса и возвратно-поступательные механизмы, покрытые красной и зеленой краской. Запах кожи и скрип стремянных ремней заставлял взгляд искать лошадей, встряхивающих гривами над покрытыми потом каштановыми боками. Но лошадей заменили на механизмы, и они скрежетали под аристократами в твидовых костюмах и высоких сапогах, охваченными пляской святого Витта и рискованно размахивающими в воздухе своими кнутовищами, словно мухобойками, хотя некоторые, казалось, просто плывут на уровне груди, как если бы их подхватил поток тропического воздуха.
Полагаю, одной из причин, способствовавших нашему с мисс Маевской помещению в психиатрическую клинику, было то качество, которое мы разделяли и которое заставило нас обоих испытать что-то вроде испуга, из-за чего мы, не сговариваясь, вошли в салон и обвиняющим тоном спросили:
– Где же лошади? Это безумие. Что вы сделали с лошадьми?
Нас незамедлительно подвергли остракизму, но у обладателей невысоких титулов, в чьем обществе мы путешествовали, возникло подозрение, что мы – куда более титулованные особы. Да, нам требовалось быть либо таковыми, либо революционерами, чтобы посметь бросить вызов пятнадцати усевшимся в седла прусским помещикам, каждый из которых был военным в отставке. Будучи помешанными, мы понимали, что нельзя обойтись без живой лошади под седлом, что скакать с помощью возвратно-поступательных механизмов и колес, не имеющих ни жизни, ни дыхания, есть грех перед Богом.
Мне всегда свойственна была решительность. В самом деле, одной из причин того, что жизнь моя сложилась так, как она сложилась, было то, что в поисках пределов, положенных человеку, я больше обращался к Богу, нежели к природе. Когда разразилась война, я не колебался, я просто поступил в армию. И оставался добровольцем на каждой из стадий, пока не оказался, по собственному желанию, скачущим на взрывных волнах, уносившихся в высшие сферы из непредсказуемых белых фосфорных звезд, вспыхивавших в воздухе вокруг нас. Мы пролетали через долины, созданные в небе светящимися траекториями, струившимися от земли кверху линиями столь же нежными, как следы, оставляемые люминесцирующими морскими тварями в волнах. Пролетая сквозь все это, я трепетал от избытка эмоций, думая, что вот сейчас я умру, но я не умер, а она умерла.
Действие, совершаемое без результата, но и без сожалений, было счастливым потоком, по которому я скользил в начале своей жизни, и оставалось нечто такое, что я почти сделал и что, сделай я это до конца… Боже мой, если бы мы это сделали, то могли бы жить сейчас вместе, и она могла бы нарожать мне детей. Весь мой путь был обозначен, вся жизнь моя была определена не войной и не течением истории, но пересушенным бисквитным печеньем.
«Метеор» не был большим кораблем. Он был приблизительно тех же размеров, что и королевская яхта «Британия», а корма его была скошена и округлена в соответствии с модой более позднего времени. У него было множество качеств, уподоблявших его яхте, и он так мало походил на нынешние круизные корабли, как если бы их разделяли не шестьдесят лет, но по меньшей мере шесть веков. Многие из так называемых кораблей, которые я вижу в гавани Рио, суть не более чем бездумные слияния танцзалов, кафетериев и борделей; все они спущены на воду и выставлены в каре; кораблестроителями, недостойными этого звания, пресмыкающимися перед человекоподобными обезьянами, растрачивающими свою жизнь на то, чтобы усеивать моря гигантскими игровыми автоматами.
Но у «Метеора» – быстрого, бесшумного, располагающего огромным фортепиано, струнным квартетом и механическими лошадьми, была небольшая осадка и высокая маневренность, которые позволили ему так глубоко унести нас в заливы Шотландии, что можно было, перегнувшись через палубные поручни, сорвать с ветки яблоко. Корабельная библиотека (Толстой, Шекспир, Гёте и новые волнующие авторы, такие как Йейтс, Бунин и Рильке) оказалась глубоко внедренной в скальные породы Шотландии – включая даже немецкие газеты (свешивавшиеся с плетеных стеллажей), в которых тогда, как и теперь, не было ни клочка бумаги, не заполненного фразами на языке такой же плотности, как у алмаза.
Пройдя по спокойной воде, мы спустились на берег, и огромные экипажи – они не могли не быть огромными, потому что в каждом из них разместилось по двадцать пять пассажиров, – повезли нас к раскинувшимся в глубине страны озерам, замкам и отелям. Виды этой страны так меня к себе притягивали, словно для нее-то я и родился.
Пройдя по спокойной воде, мы спустились на берег, и огромные экипажи – они не могли не быть огромными, потому что в каждом из них разместилось по двадцать пять пассажиров, – повезли нас к раскинувшимся в глубине страны озерам, замкам и отелям. Виды этой страны так меня к себе притягивали, словно для нее-то я и родился.
Мисс Маевска так и не сумела вникнуть в тамошний говор. На корабле вообще никто не имел ни малейшего представления, о чем говорят местные жители, но я мало того что все понимал, еще и быстро усвоил шотландские речевые нормы и стал говорить так, словно прожил там всю свою жизнь. Этим я гордился, ибо домом моим, поскольку семьи у меня не оставалось, стал язык, и я любил его так, словно он был таким же теплым и живым, как юная красавица рядом со мною.
Наши огромные экипажи доставили нас к отелю в сельской местности, выбранному, несомненно, не только потому, что был он красив, уединен и роскошен, но и потому, что его название, «Троссаш», являло собою слово, которое немцы могли произнести с той же легкостью, что и шотландцы. Отель был окружен холмами и лощинами, и как раз в тех лощинах мы с особой силой ощущали непревзойденный покой начала июня. Мне приходилось слышать, что Шотландия настолько прекрасна, что кажется банальной.
Сидя здесь, в саду, окутанном дымкой рассвета, я не в состоянии разобраться, что значит банальность? Так много людей тратят уйму времени, защищаясь от обыденного, что кажется, будто половина мира придерживается защитных установок, лишающих их испытанного и верного. Но разве истину, если она обыденна, следует отвергать? Если нечто заурядное прекрасно, должно ли его презирать? Нет такой необходимости, и ничего подобного не делают те, кто достаточно свободен, чтобы видеть по-новому. Душа человеческая сама по себе вполне заурядна, просуществовав миллиарды лет, и на многолюдной улице вы минуете такие души по тысяче раз в минуту. И все же в ней, в душе, разливается великолепная сверкающая песнь, более прекрасная, чем ошеломляющие соборы, что неповторимо и одиноко вознеслись над сельской местностью. Простые песни – самые лучшие. Они длятся во времени, оставаясь неоскверненными, как небесный свет.
Я не мог бы размышлять таким образом, не сиди я сейчас в саду на вершине горы в Бразилии, в дневном свете, быстро становящемся жарким в той мере, в какой это требуется медоносным пчелам.
Я любил мисс Маевску с самого начала, с первого взгляда – собственно, благодаря ожиданию это случилось даже до того, как я ее впервые увидел, – но за последовавшие за этим годы я достаточно повзрослел, чтобы полюбить ее глубоко. Это, помимо всего прочего, означает, что я незамедлительно пожертвовал бы собой, чтобы ее защитить, – да, пожертвовал бы, – но такого случая не подвернулось. Мне повезло, а ей очень не повезло, и я ничего не мог с этим поделать.
Одной из самых восхитительных ее особенностей являлось то, что, хотя она была от природы красива – с наичернейшими и мягчайшими волосами, с самыми ясными и самыми широкими глазами, с самыми благородными и нежными чертами лица, какие мне только доводилось видеть, – одевалась она довольно небрежно. Она могла позволить себе любую одежду, но (за исключением великолепной соболиной парки, которую она купила для этого путешествия) носила нелепые наряды конторской служащей.
Местность вокруг отеля напоминала поля, раскинувшиеся над Парфилажем, где мы вместе работали в те годы, когда наши отношения поддерживались одним, быть может, украдкой брошенным взглядом за день или за два, и ничем более. И мы одновременно поняли, что могли бы быть счастливы всю оставшуюся жизнь, обзаведясь какой-нибудь фермой в Шотландии. Даже на те деньги, что были при нас, мы могли бы купить хорошую землю, хороший дом и технику, которая позволила бы нам производить достаточно продукции для того, чтобы мы платили своим работникам такую зарплату, которая дала бы им возможность процветать. Это, как я понимал даже будучи подростком, сбежавшим из психиатрической клиники, было одним из преимуществ капитала, о которых полностью умолчал некий субъект, работавший в Британском музее, и эта практика, свободно применяемая на деле, могла бы преобразовать весь индустриализированный мир, превратив поденщиков в свободных хлебопашцев.
И все-таки по-настоящему в экономику я не углублялся, тогда мне было не до того. Я умолял мисс Маевску выйти за меня замуж. Мы остались бы в Шотландии и затерялись бы там, потому что Шотландия ничем не хуже другого места, в котором можно затеряться. У нас появились бы сыновья и дочери.
Она была почти согласна. Я соблазнял ее самыми нежными, самыми поэтичными и самыми неправдоподобными картинами фермерства. Рассказывал ей о своих самых необычных планах. Говорил, что буду верен ей всю оставшуюся жизнь, – и я действительно был бы ей верен. Говорил ей, что люблю ее, – и это было правдой.
Она была так же боязлива, как могла бы на ее месте быть и любая другая девушка. Юноши непостоянны, так о них думают. Могу себе представить, что ее пугала возможность быть оставленной на ферме в Шотландии, с ребенком или двумя, после того как я увлекусь чем-то новым и забуду про все обещания.
В середине июня мы вместе со всеми нашими тяжеловесными немцами отправились в Эдинбург. Перед мостом через залив Ферт-оф-Форт мы совершили обязательную остановку, восхищаясь металлическими конструкциями, опасно нависшими высоко над нами, а в Эдинбурге разместились в королевском отеле «Макгрегор», откуда открывался вид на реку и на парк.
Однажды, в ослепительный, но прохладный полдень, мы остановились на близлежащей улице, готовые принять судьбоносное решение, на котором я настаивал. Предполагалось, что мы вернемся на корабль после раннего обеда в отеле, а если бы мы прервали путешествие, то совершили бы задуманное в тот же день, управившись со всем в течение часа.
Стояли мы перед витриной книжного магазина, наполовину заполненной новыми книгами, выставляемыми на обозрение. Женщина, занимавшаяся их расстановкой, прервалась, чтобы выпить чаю. Это была шотландка средних лет, которая отдаленно напоминала буйвола – из-за того, как у нее были уложены волосы.
Пока мы говорили, она за нами наблюдала, а мы наблюдали за ней.
Она пила чай из китайской чашки с золотым ободком, а на блюдце перед ней лежали три песочных бисквита. Два из них она уже съела, очень медленно, как будто бросая вызов некоему закону или правилу. За мгновение до того, как мисс Маевска собралась дать мне свое согласие, а я уверен, что так оно и было бы, женщина взяла последнее печенье и стала перемещать его через опасное пространство между блюдцем и своим ртом.
Будучи удерживаемым с краю и не имея под собою моста через Ферт-оф-Форт для страховки над пропастью, печенье надломилось и упало на пол.
– О боже, – сказала женщина за стеклом (мы этого не слышали, но прочли по губам) и поставила чашку на стол. Она собрала раскрошенное печенье, положила его в сторонку и вернулась к витрине.
Слово «да» готово было сойти с уст мисс Маевской, когда женщина подняла тяжелую книгу и установила ее на деревянную панель, отделявшую витрину от интерьера магазина. Книга была французской, с репродукцией на обложке. Сегодня такую – и я испытываю отвращение, говоря это, – назвали бы книгой для кофейного столика. Называлась она «Полярное сияние», а изображение на ней, представшее нашим глазам, было таким убедительным, словно само северное сияние переместилось с небес на маленький прямоугольник за стеклом. Как только мисс Маевска его увидела, сердце ее устремилось на север.
Через две недели мы оказались у водопада на северном мысе Шпицбергена, так близко к полюсу, как только и можно быть в Европе. Вода была до боли холодна и совершенно чиста – ее породил белейший ледник, на который никогда не ступала нога человека. Мы оставались там одни в те несколько часов, что требовались, чтобы мир потускнел, потемнел и озарился полярным сиянием. Оно выглядело как пшеничное поле в полной своей красе, но танцевало в небесном великолепии, словно в грезах, навеянных смертью.
Лицо мисс Маевской было обрамлено темным соболем, а в глазах у нее полыхали нездешние краски полярного сияния.
Первая жертва
(Если вы этого еще не сделали, верните, пожалуйста, предыдущие страницы в чемодан.)
Полгода прошло с тех пор, как я в последний раз сидел в этом саду, окруженный, как и сейчас, только что вылупившимися из крошечных яиц насекомыми, которые образуют в своем полете линии столь же тугие, как поющие трамвайные провода, сияющие на солнце. О жизни насекомых я ничего не знаю, но мне пришло в голову, что в тот день, когда меня на этой вот самой скамье хватил удар и я повалился на землю, прапрапрадедам и прабабушкам этих мелких тварей еще только предстояло родиться.