На Портовой улице звенело железо. Несколько десятков кравников, перегородив дорогу телегами, рубились с наседавшими хацелийцами. Элиоту пришлось сделать большой крюк, чтобы обойти место боя. При этом он едва не угодил под копыта обезумевшей лошади, которая промчалась совсем рядом, волоча по земле измочаленные оглобли. И снова - вымершие, погруженные во мрак, переулки... Он радовался этой темноте: она в одночасье сделалась его союзником и надежно скрывала от чужих глаз. Те островки света, которые попадались на пути, были охвачены лихорадочной суетой: солдаты Империи тащили награбленное, орали песни, вололкли упирающихся женщин. В снегу валялись неубранные трупы. Кравен был настолько велик, что большая часть подольников, перепившись водкой, грязной накипью осела в порту и на рыночных складах; до этих кварталов добрались только самые неугомонные. Но Элиот понимал, что такое будет продолжаться недолго: час, много - два. Скоро весь Кравен превратится в один общий сумасшедший дом. И поэтому, невзирая на усталость, он бежал изо всех сил. У него ноги сводило судорогой, когда он, наконец, добрался до Гальяновой улицы. Здесь пока была тишина - только собаки лаяли, чуя беду. Элиот, крадучись, пошел вдоль стен. Секиру он держал наготове: на всякий случай. Вот черной глыбой выдвинулся из мрака дом купца Рона Стабаккера. В окнах - ни огонька.
Элиот требовательно постучал ребристой рукоятью в ворота. С минуту ничего не происходило. Но вот скрипнула дверь и послышались торопливые шаги; и как будто, даже не одного человека. Открылось крохотное окошко, прорезанное в калитке:
-Кто там?
По голосу Элиот узнал кухарку.
-Отворяй, тетушка! - сказал он, - Это я, ученик господина Годара.
-Что вам надобно? - помолчав, спросила кухарка.
-У меня к госпоже дело!
Кухарка колебалась.
-Я спрошу! - сказала она, но как-то неуверенно.
По ту сторону ворот зашептались. Посовещавшись, дворовой консилиум принял, наконец, решение.
-Входи, головастик! - прогудел мужской голос, - Только не надо шутки шутить .
Элиот вошел в отворившуюся калитку, и тут же на его запястье сомкнулась чужая рука.
-Это что там у тебя? - спросил конюх Хьяльти и поднял его руку, в которой была секира, - В глаза глазей, говорю!
-Ой, святая Мадлена! - взвизгнула кухарка, и подобрав подол, кинулась к крыльцу.
-Без нее нельзя, - пояснил Элиот, переступая с ноги на ногу.
-А придется! - усмехнулся конюх и легко выдернул секиру из ладони Элиота, - Ишь, волосы чьи-то пристали! - проворчал он удивленно, проведя по лезвию пальцем, - Неужто стену стоял, головастик?
Элиот кивнул. Говорить на эту тему ему не очень-то хотелось. Но конюх, почуяв в нем родственную душу, наоборот, разговорился. Его, наверное, переполняли впечатления и тревоги минувшего дня, и он спешил хоть с кем-то разделить их.
-Я сам стену стоял, - доверительно сообщил он, - У Западных ворот. Подольники весь день штурм штурмовали! Эх, командиры!.. Кабы не они - и теперь стояли бы! Пролом проломили - всё, думаю, теперь конец! - он помолчал немного, вздыхая, потом спросил, - Как мыслишь: переживем жизнь этой ночью?
-Как-нибудь! - сказал Элиот, невольно улыбнувшись.
-А хозяин-то наш помер, - добавил Хьяльти, как бы между прочим.
Элиот, не слушая конюха, пошел в дом. В гостинной, вооруженная разделочным тесаком, его встретила кухарка. Здесь был ее последний рубеж обороны, и она, видимо, решила стоять до конца.
-Тетушка, у меня нет ничего! - сказал Элиот, показывая пустые ладони, Доложи госпоже... м-м... погоди, ни к чему это... Мой хозяин прислал меня на всякий случай - переночевать с вами, чтобы чего не случилось...
То была благородная ложь, и Элиот произнес ее без малейшего стеснения.
-Шапку-то сыми, вахлак! - подобрев лицом, сказала кухарка, - Оголодал, небось...
Элиот хотел есть, но еще больше хотел он спать. Он отрицательно покачал головой и растянулся прямо на полу. Последнее, что он почувствовал - это рука кухарки, которая запихивала ему под голову что-то мягкое.
Ему снился удивительный сон. Кажется, он валялся в траве, и летнее солнце грело его лицо, а ветерок щекотал нос. Кажется, жужжали пчелы. Потом зашуршала трава, и мягкая волна пробежала по всему его телу, растаяв где-то в пятках. Он улыбнулся: ему было хорошо. Он слышал музыку, и только теперь осознал, что она звучит уже давно, очень давно. Что это была за музыка, и какие именно инструменты играли - он не мог понять. Может быть, то была его душа?
...-Вставай, вставай! О боже, да что же это такое?
Кухарка теребила его за плечо, и пробуждение было таким же мучительным, как если бы десять человек, сговорившись, тащили его за руки и за ноги в разные стороны. Он разлепил один глаз и посмотрел им на кухарку. Ее встревоженное лицо плавало в белом молоке; из-под платка выбилась прядь волос, и кухарка то и дело, не замечая, сдувала ее с носа.
-Вставай же, чертов сын! Хьяльти сбежал, пьяница!
-Ш-што-о? - простонал Элиот.
-Подольники идут, вот что! - выпалила кухарка, - Ворота ломают!
Остатки сна слетели с него во мгновение ока. Первым делом он пошарил возле себя, но сечас же вспомнил, что отдал секиру Хьяльти. Эта мысль его испугала. Он пробежал глазами по гостинной, ища хоть какое-нибудь оружие, и тут взгляд его уперся в Альгеду. Она стояла в двери, прижавшись щекой к косяку. Носик у нее покраснел и припух, а глаза... В глазах были и боль, и отчаяние, и иступленная надежда, и радость - всё вместе. Эта буря чувств настолько ошеломила Элиота, что он стал смотреть себе под ноги, будто провинившийся мальчишка.
-Ничего... - сказал он дрожащим голосом, - Обойдется... даст Николус.
И тут он увидел вертел, валявшийся в потухшем камине. Погнутый, обросший сизой окалиной... Это открытие почему-то настолько обрадовало Элиота, что у него вырвалось радостное и оттого глупое слово:
-Вертел!
И словно бы вертел одним махом решал все их проблемы, Элиот добавил уверенно:
-Всё будет хорошо!
Альгеда поверила; даже не глядя на нее, он понял, что поверила. Кухарка, видимо, тоже приободрилась, и вытащила свой тесак. И куда только подевался ее страх! Забыв об опасности, она фыркнула в негодовании:
-Разбежались все, зайцы! В доме мужиков полно, а как враг в ворота самый малый только за оружье и взялся!
Вертел - железяка, которую и оружием-то назвать неловко. Но недаром говорят, что меч рукою крепок. Почувствовав ладонью холод металла, Элиот преисполнился решимостью защищать свою Альгеду до последней возможности. Он впал в то состояние, когда в человеке включается древний механизм, доставшийся ему от далеких пещерных предков. Все пять чувств настороженно прощупывают пространство вокруг тебя - и ты видишь, слышишь, обоняешь намного острее, чем обычно. Каждая твоя жилка, каждый мускул напоминает сжатую пружину, готовую стремительно развернуться в любой момент. Чувства опережают мысль, а мысль приобретает удивительную легкость и остроту бритвы. И она подсказала Элиоту, что не стоит запирать дверь - иначе подольники обязательно взломают ее и ворвутся в дом всем скопом. А со всеми ему, разумеется, не справиться.
-Ступайте в спальню! - велел он женщинам, и те беспрекословно ему подчинились.
Элиот прислушался к дробному перестуку топоров и понял, что ворота долго не продержаться. Он тоже отошел в спальню, предварительно приоткрыв дверь в гостинную. Пусть думают, что в доме никого нет. Николус даст - пронесет беду стороной.
Едва переступив порог спальни, он увидел мать Альгеды. Она лежала на кровати, неподвижная, как бревно, и Элиот поначалу подумал, что эта женщина мертва. Но тут же заметил он, как колышется ее грудь под шерстяным пледом, и перевел вопросительный взгляд на кухарку.
-Удар, - ответила та одними губами.
Удар - ладно. Не до этого сейчас; с подольниками бы сладить... Он встал слева от двери: так, чтобы его удар был неожиданным. Он должен быть смертельным, в отличие от того удара, который свалил купеческую вдову. Второго не будет... Если подольник закричит - всё пропало!
Мародеры между тем выбили ворота и растеклись по двору. Их громкие голоса смешались с предсмертными воплями кур. Вот тяжело бухнула входная дверь, и следом в сенях что-то загремело. Кадушки!
-Проклятье! Темно, как в лошадиной заднице... Эй, Фанбер, дай сюда факел. Хозяева! Есть тут кто?
В гостинной затопотали сапоги. Двое! Всё пропало! С обоими ему, конечно, не справиться. Альгеда, сидевшая на кровати рядом с матерью, побледнела и слабо вскрикнула. Шум в гостинной мгновенно стих. Прошло несколько секунд - и тот же нагловатый голос произнес:
-Ага! Там, кажется! За мной, Фанбер.
Дверь распахнулась, и в спальню вошли двое. Это были гвардейцы - у одного через плечо болталась офицерская перевязь.
-Ого, Фанбер! Ты посмотри, какая курочка, - весело захохотал офицер, Вот уж не мог подумать, что найду здесь такое!
-Ого, Фанбер! Ты посмотри, какая курочка, - весело захохотал офицер, Вот уж не мог подумать, что найду здесь такое!
Альгеда встала с кровати, шумно дыша от испуга. Только что она была белее снега - а теперь по лицу ее расплывалась пунцовая краска. Офицер сделал движение - поклониться, и Элиот одновременно шагнул вперед.
-Что-о? - протянул гвардеец, поворачиваясь.
Если бы Элиот ударил сейчас - его, наверняка, зарубили бы на месте. Но он стоял, опустив руку, и изо всех сил сжимал вертел побелевшими пальцами, словно хотел своей ненавистью раздавить само железо. Их глаза встретились. Вытянутое от удивления лицо офицера дрогнуло, и тут же по нему поползла улыбка. Второй гвардеец сунулся было вперед, но офицерская рука остановила его.
-Это ваш телохранитель, девица? - спросил офицер, не отрывая взгляда от Элиота, - Ого, и до чего грозен! - он мизинцем подцепил вертел за острое жало и слегка приподнял его, - С такой пустяковиной - и столько решимости! Как он тебе, Фанберн? А?
Фанбер, видимо, привыкший к бесконечным окрикам своего командира, гыкнул. Элиот пробормотал что-то под нос, и только еще ниже пригнул голову.
-Мальчик мой, поди прочь, а не то я тебя раздавлю, - приветливо сказал офицер.
Элиот не тронулся с места, и взгляда тоже не отвел. И тут раздалось мычание всеми забытой вдовы. Она, должно быть, всё слышала, и понимала, но ничего не могла поделать и само это состояние беспомощности, было для нее хуже смерти. Единственное, что было в ее силах - это мычать. И столько звериной тоски и отчаяния было в жутком ее мычании, что даже у Элиота, приготовившегося умереть, по спине пробежал холодок.
Альгеда больше не могла выдержать это, и бросилась на кровать, лицом вниз. Ее худенькие плечи сотрясались от рыданий.
-Что это? - спросил ошеломленный офицер, обращаясь к Элиоту.
Но кухарка опередила его. Она, оказывается, спряталась за кроватью, но почувствовав, что самое страшное осталось позади, выбралась из своего укрытия.
-Это ее матушка, ваша милость! - сказала она, и добавила, подпустив слезу в голос, - Бездвижная она, бедняжка!
Офицер рассеянно посмотрел на кухарку. Потом на лице его проступило понимание, и он сказал извиняющимся тоном:
-Откуда же мы знали... Э... пойдем, Фанбер.
Гвардейцы ушли. Спустя немного времени, во дворе раздался властный офицерский голос:
-Эй, ребята, бросайте это! Дюкло!.. Серн!.. Поворачивай, идем на другой двор! Я скааза-ал!..
Элиот всё еще не мог поверить в свершившееся чудо. Он уронил вертел на пол и сполз по стене, чувствуя какую-то вселенскую опустошенность внутри себя. Глупая и совершенно неуместная сейчас улыбка расплывалась на лице. Слишком много... - крутилось в его голове. И снова: слишком много всего...
Самой нормальной в этой комнате была кухарка. Она мягко взяла Альгеду за плечи и усадила ее на кровать.
-Вот слезка... - ворковала она, вытирая уголком платка щеки Альгеды, - И еще одна слезка! Ну-ну, успокойся, ласточка моя! Уже всё прошло, всё позади. Теперь всё будет замечательно, правда?
Девушка вдруг оттолкнула руку кухарки. Элиот очень удивился, когда мокрый нос Альгеды ткнулся ему в грудь. Она была - маленький зверек, потерявший свою стаю. Он почувствовал, как теплое существо ворохнулось в его груди. Его рука поднялась, повисла на миг в воздухе - и опустилась на волосы Альгеды.
XIV
-Граждане Кравена! Благородные дворяне, честные негоцианты и добрые мастеровые! Мы, милостью и волей божьей Ангел, обращаемся к вам, и да войдут наши слова в ваши уши! Сего дня, числа двадцать второго, месяца ноября мы объявляем самовластный и богопротивный Малый Совет низложенным и берем вас под свою десницу! Нами, милостью и волей божьей Ангелом, назначается наместник Империи в городе Кравене, и господин ваш! И да будет рука его тверда! И да засохнет чрево всякого, кто дерзнет усомнится в его власти! В знак нашей любви к детям своим мы объявляем всеобщую амнистию: тем заблудшим, кто поднял против нас меч, и тем заблудшим, кто кормил их! Также нами был издан указ, запрещающий всяческие грабежи и притеснения граждан Кравена после полудня числа 21, месяца ноября. Также нами был издан указ, открывающий беспошлинно все порты Империи для негоциантов города Кравена! Дни войны миновали, пришли дни труда и процветания! Плодитесь и размножайтесь! Отриньте страх, ступайте в ваши мастерские и ваши лавки с любовью в сердце и со славой на устах милостью и волей божьей Ангела! Да пребудет с вами воля Божия! Аминь!
Элиот внимательно слушал глашатая. На площади было совсем мало народу: кто стоял, подавленно опустив плечи, а кто просто пробегал мимо по своим делам. Некоторые, отвернувшись от глашатая, со страхом разглядывали оголенные трупы мародеров, подвешенных за ноги к длинным перекладинам и раскачиваемых порывистым ветром. Их - мародеров, - было около полусотни. Промерзшие насквозь тела с сухим звуком терлись друг о друга и поворачивались то спинами, то почерневшими лицами, словно наперебой спеша покрасоваться перед зрителями. Наверху, на перекладинах, рядками расселись вороны: чистили перья, птички божии, и иногда вяло покаркивали. Крутились в воздухе редкие снежинки.
Остановившиеся неподалеку двое купцов переговаривались:
-Видишь того: третий справа? Это Лотти, известный разбойник. Здесь наполовину наши висят!
-Ну и поделом им! Ангел суров, но справедлив. Своим тоже спуску не дает. Вот вам, говорит, город на день, а ежели срок вышел - пожалуй, милый, на перекладину!
Глашатай кончил читать, и, прополоскав рот уксусной водой, заревел по новой. Элиот, который задержался здесь, чтобы послушать речь, двинулся дальше. Он миновал сгоревшее здание ратуши и свернул в кривую улочку. Трупы уже были убраны, и только кучи мусора и угольев напоминали о недавних событиях.
Да, ничего не скажешь: Ангел взялся за дело решительно и круто. Всего лишь два дня назад Кравен стал частью Империи, но перемены чувствовались буквально во всем. Как из-под земли выросли рогатки и будки сторожей, так хорошо знакомые Элиоту по Терцении. Появились патрули и чиновники со свитками в руках, запачканных чернилами. Оказывается, эти крысы шли следом за армией, и едва в городе было наведено подобие порядка, их серые сутаны деловито замелькали на улицах. Именно они и убедили Элиота, что Кравен больше не вольный город. Странно. Все, почему-то, ждали грабежей, пожаров и насилий. Всё это было, конечно, но до дикого солдатского разгула явно не дотягивало. А вот о серых сутанах никто и не вспомнил. Но они уже были здесь. Теперь они шныряли туда и сюда, обживая свое новое владение. Еще немного терпения - и серые сутаны возьмутся за свое любимое занятие: сбор налогов.
Эти два дня Элиот провел вместе с Альгедой и ее матерью, не решаясь высунуться на улицу. Бездействие тяготило его. С каждым часом ему всё больше хотелось покинуть свое убежище. И с каждым часом всё сильнее становилась его тревога за мастера Годара. Почему-то Элиот теперь не видел в нем возможного соперника за Альгеду. Слова, сгоряча брошенные у норы Мыша, были вздорными. Он переступил эту черту. Купец умер. Альгеда - его девушка. Мастер Годар учитель. И он должен разыскать его.
Это желание не отпускало его ни на минуту. Вдруг он обнаруживал, что стоит у двери и торопливо натягивает на себя куртку. И всякий раз он останавливался. Альгеда тоже нуждалась в нем. Почему он не вездесущ, как святой Николус?
После всего того, что случилось с ними, они уже ни от кого не прятались - это было бы наивно. Надуманные приличия хороши для мирного времени, в тяжелую пору люди становятся проще. Альгеда пошепталась с матерью, и та стала смотреть на Элиота другими глазами. Он чувствовал, как старая женщина всё время приглядывается к нему: порою это становилось невыносимо.
Что касается кухарки, то она ушла на следующее же утро - разыскивать своего пропавшего сына.
Тело Рона Стабаккера Элиот перетащил в погреб; там было достаточно холодно, чтобы оно не взялось тленом. Кроме того, парень не хотел, чтобы купец своим присутствием напоминал Альгеде о пережитом. С нее и так было достаточно. Глядя на девушку, Элиот то и дело спрашивал себя: откуда в ней берутся силы, которые помогают смеяться и хлопотать вокруг парализованной матери? Сам он, пожалуй, спятил бы, окажись на ее месте. Но потом до него дошло. Просто она хотела жить - жить, во что бы то ни стало.
Он любил ее. Любил наблюдать за ее ловкими движениями, когда она хозяйничала на поварне, любил слушать журчание ее голоса, даже не пытаясь проникнуть в смысл слов, любил разглядывать лицо. Иногда она замирала, остановленная его долгим взглядом. И тогда Элиот вставал, брал ее за подбородок и трогал губами ее кожу в особом месте: там, где на щеке пряталась ямочка. В последний раз он не удержался: губы его соскользнули со щеки на ключицу. И тут он почувствовал, как маленькие кулачки Альгеды с неожиданнной силой уперлись ему в грудь.