Анализируя библейскую герменевтику Булгакова, следует учитывать, что она объединена с авторитетом церковного Предания как ключа к пониманию Библии. Следует заметить, что Булгаков присоединяется к пониманию богодухновенности как внутреннего качества Св. Писания, присущего библейским книгам (efficacitas), качества абсолютно необходимого для канонизации[666]. Тем не менее он полагает, что это внутреннее качество настолько значимо и весомо, что каждый отдельный читатель Библии не способен понимать или выносить суждения относительно всех ее достоинств. Только Церковь в целом обладает широтой возможностей исследования и закрепления канона Св. Писания, а также передачи его верного понимания последующим поколениям. Как пишет сам Булгаков, «Библию дала Церковь через Предание…»[667]. Поскольку именно Церковь отобрала богодухновенные писания и с самого начала провела различие между каноническими и второканоническими книгами, только Церковь обладает Библией в целом. Следовательно, интерпретация Библии – целиком дело Церкви, а не отдельных толкователей или узкой группы экзегетов. В этом контексте Булгаков признает взаимозависимость Писания и Предания и на ее основе дает довольно сложное пояснение того, как это действует. Во-первых, Предание основано на Библии. Именно Библия служит контролирующим фактором, обусловливающим содержание Предания. По Булгакову, «можно сказать, что в Свящ. Предании не может содержаться что-либо, что прямо противоречило бы Свящ. Писанию, но в нем получают развитие зерна, имеющиеся в Свящ. Писании». Во-вторых, хотя Предание и не может противоречить Писанию, оно тем не менее не ограничено его рамками, ибо в Предании зерна, посеянные в Писании, достигли полноты зрелости. «Если [Писание] зерно, то Предание есть нива, растущая на поле человеческой истории»[668]. Библия передает основные христианские доктрины, а Преданию предоставлено право развить их и внедрить их смысл во все сферы человеческого бытия. Этим Предание создает более полную и завершенную картину смыслового значения священного текста. Принимая во внимание вышесказанное, можно яснее понять суть утверждения Булгакова, что «в Предании заключается “гносеология” Слова Божия, его формальный авторитет»[669].
Тем не менее важно осознавать, о каком именно понимании ведет речь Булгаков, говоря о месте Предания в герменевтическом толковании Писания. Когда Булгаков пишет о Предании как средстве понимания Св. Писания, он различает непосредственное понимание Библии, полученное «из первых рук», и посредственное понимание Писания, выстраивающееся, когда «истины и Слова Божии воспринимаются не прямо из Библии, но из богослужебных текстов, изображений, проповеди и т. п.»[670]. Предание также, несомненно, может оказывать значительную помощь в формировании общепринятого понимания слова Божьего, но Булгаков не ограничивает Предание только этими рамками. По-видимому, церковное Предание оказывает наибольшее влияние на передачу непосредственного понимания того, что Писание означало для его авторов и первых читателей, и каков его смысл с точки зрения экклезиологии и богословия.
Формулировка Предания, данная Булгаковым, вновь помогает более ясно увидеть общий подход в его герменевтике. Для него церковное Предание – общепринятая форма сохранения учения Церкви. «Предание есть живая память Церкви, которая содержит истинное учение, как оно раскрывается в ее истории»[671]. Авторитет Предания зиждется на том факте, что оно унифицировано, непрерывно и живо. В этом смысле оно является аналогом самой Церкви. Подобно Церкви, оно – живой организм, несущий свет истины, и в то же время выражающий себя в различных формах на протяжении истории. С одной стороны, Предание неисчерпаемо; с другой стороны, оно фиксировано и ограничено. Поскольку Писание – хранилище всей Церкви, Предание также не может представлять взгляды только отдельно взятого человека или узкого круга людей, входящих в нее. Это само коллективно выраженное воплощение разума Церкви. И хотя Булгаков утверждает, что православным верующим не стоит пренебрегать результатами самостоятельного изучения Библии, он увещевает их всегда проверять полученные результаты в свете Предания и церковной догматики. Конечно, Булгаков и сам не остался безгрешен в своем употреблении Библии, идущем вразрез с ортодоксальными догматическими формулировками понимания Бога[672].
Рассматривая Церковь как божественный институт по природе и происхождению, Булгаков подчеркивает, что истолкование божественного вообще и Священного Писания в частности принадлежит исключительно Церкви. По сути, вступление в истинный диалог со Словом Божьим, как это видит Булгаков, возможно лишь в лоне Церкви, ибо данный диалог подразумевает принадлежность человека к Церкви посредством исповедания веры, крещения и участия в таинстве евхаристии. Булгаков утверждает, что Слово Божье можно осмыслить во всей его полноте только в православном храме, в церковном единении, «где чтение Слова Божия предшествуется особой молитвой об “услышании” его, об отверзении очей духовных»[673]. Поскольку раскрытие и понимание Слова Божьего происходит лишь в Церкви, то само собой разумеется, что православный храм в совокупности с доктриной Церкви – «герменевтическое пространство», где Слова Бога звучат наиболее действенно. Каждый почитающий Бога православный может, таким образом, различать истинный смысл Писания, если он или она принимает Писание как таковое из рук Церкви, которая говорит через Священное Писание[674]. По мнению Булгакова, литургическое чтение Священного Писания, особенно чтение евангельских историй, «получает силу события», т. е. читаемое духовно происходит в Церкви[675]. При общем чтении Священного Писания во время богослужения происходит молитвенное переживание истин божественного откровения в его новозаветной полноте или в его ветхозаветном прообразе.
По Булгакову, у читателя Библии не отнимается возможность получения непосредственного мистического откровения; тем не менее поскольку Христос – живое Слово – прежде всего явил себя Церкви и пребывает в ней посредством Духа Святого, Церковь становится основополагающим контекстом для истинного понимания Писания. С точки зрения Булгакова, отдельный христианин не является автономной единицей. Отдельный человек – уникальный носитель образа Божьего, и каждому индивидууму присущи определенные взгляды и убеждения, но в лоне Православной Церкви этот человек не может придерживаться верований и библейских толкований, противоречащих учению Церкви[676].
Герменевтическая теория Булгакова предполагает сложный набор взаимосвязей, которые сообразовывают общую церковную традицию и индивидуальное мистическое переживание. Эти предпосылки становятся еще более очевидными при анализе его антропологической концепции целостности человека, которую можно отнести к экзистенциональному герменевтическому принципу. И хотя концепция Булгакова заявляет о значимости индивидуума, она связывает отдельного человека с Церковью и нацией, в которой группы людей рассматриваются как часть целого. Данная идея допускает, что индивидуум может реализовать свой человеческий потенциал только в согласии с учением Церкви. Православная антропология подчеркивает понимание цельности человека с точки зрения связей с другими людьми в обществе, а не с точки зрения изоляции человека от его или ее естественного социального и духовного контекста. Булгаков подчеркивает понимание индивидуума с точки зрения целого – всего тела верующих-христиан, духовенства и мирян, уполномоченных Духом действовать как единое целое, но, однако, не отрицает полностью значимости человека как индивидуальности. Это и составляет антропологическую концепцию православия.
Как замечено ранее, Булгаков говорит о личной встрече со Словом Божьим и индивидуальном понимании его смысла. Православные читатели Библии могут сами исследовать Слово Божье и применять Писание к своей жизни, сообразуясь с тем, что оно говорит им. Однако концепция личной встречи со Словом Божьим не подразумевает только лишь индивидуальное понимание; она выступает за «экклезиологическое понимание», потому что «личная встреча возможна только в духовном единении с Церковью»[677]. Как говорилось выше, мышление Булгакова обусловлено православной экклезиологической концепцией Тела Христова и ее антропологией целостности человека, условием, при котором индивидуум помещается в контекст Церкви, общества, нации и всего человечества. Поэтому неудивительно высказывание Булгакова: «Лично от себя опознать Слово Божие как таковое есть противоречивая идея, род круглого квадрата, ибо это означает, себя выделив из всего человечества, из всего творения, поставить в непосредственные отношения к Богу, который учит обращаться к Нему не “Отче Мой”, но “Отче Наш”, вводя тем самым всякое человеческое я в соборное мы»[678]. Выдвигая данный аргумент как часть более общей концепции, включающей в себя взаимоотношения между Церковью и Преданием, Булгаков убедительно говорит об очевидном одобрении православием экклезиологического способа библейского толкования. Данное суждение очень важно для понимания того, что корпоративный элемент играет решающую роль в герменевтике Булгакова.
Булгаков ставит под сомнение обычную практику подчинения критических методов, применяемых в литературоведческой и исторической науке, тому, что традиционно общепринято в Церкви, – практику, которой столь часто придается особое значение экзегетами Русской православной церкви. Он решительно утверждает, что «Церковь не только не преграждает пути изучению Слова Божия всеми доступными способами, в частности современными средствами научной критики, но и не предрешает наперед выводов этой критики, при условии, если остается нерушимым благоговейное отношение к священному тексту как Слову Божию, и, так сказать, метод благоговения остается непревзойден методом научного сомнения»[679].
Библия, по Булгакову, – это «Книга книг, вечный Символ, раскрывающийся только вере, только молитве, только благоговению». По Булгакову, метафизическая сторона Библии становится решающей в ее эпистемологическом анализе. С одной стороны, двоякая природа Библии, с точки зрения Булгакова, предполагает, что, хотя определенный уровень понимания Писания может быть достигнут «человеком без веры», его истинное значение откроется только человеку набожному. С другой стороны, поскольку Библия отличается от других книг в силу ее богодухновенности, требуется четкий герменевтический подход для выявления ее истинного смысла. В противовес подходу к Писанию методом неверия (что применительно к иным литературным трудам), Булгаков выдвигает метод благоговения. Данный подход, с его точки зрения, абсолютно необходим, если мы хотим прикоснуться к духовным богатствам, сокрытым в Слове Божьем, и понять их[680].
Итак, Булгаков формулирует принцип, по которому истинная религия и истинная библейская наука, разграничивая сферу своей компетентности, никогда не должны входить друг с другом в противоречие. Если такое противоречие получается, то это значит, что и религия и библейско-критическая наука со своими принципами превратилась в псевдорелигию или псевдонауку.
Поскольку для Булгакова «глубина содержания Слова Божия бесконечна и совершенно неизмерима с глубиной человеческих книг», в отношении чтения Священного Писания можно выделить два или три уровня: буквальный, к которому применимо научное исследование; аллегорический, со скрытым смыслом, который все же различим человеческим разумом без непосредственного участия Бога; и подлинно сокрытый или мистический, который раскрывается только благодаря божественному озарению, нисходящему на читателя[681]. Таким образом, все сокровища духовного смысла Библии, в конечном итоге, доступны только верным христианам с богатым духовным опытом[682].
Булгаков выступает против научно-критического исследования, превышающего надлежащие ограничения. Он справедливо утверждает, что экклезиологические принципы толкования заранее догматически обуславливают любую экзегезу [683]. Безусловное согласие с церковной догмой с ее главным акцентом на трансцендентном Боге, сверхъестественным образом участвующем в жизни человечества, должно быть основным критерием для толкователя, развивающего единство между научным исследованием Библии и верностью церковной традиции. Герменевтика Булгакова основывается на факте откровения Бога в истории человечества. Следовательно, понимание как таковое носит религиозный и исторический характер. Св. Писание подлежит изучению с очень многих религиозных перспектив: например, канонической, литургической, гомилетической, пасты-реологической, филологической, историко-археологической, богословско-догматической. Конечно, богословско-догматическая сторона является преимущественной перед всеми другими.
* * *Верное понимание герменевтической теории Булгакова искажается, если любой из руководящих принципов обособляется и его значение либо завышается, либо занижается по отношению к другим. Принципы его герменевтической теории одновременно взаимозависимы и комплементарны; их можно обобщить следующим образом: во-первых, текст Писания есть выражение мыслей Бога и людей, и толкователи должны пытаться поместить себя в «рамки» авторов (авторами литературных текстов здесь выступают и Святой Дух и люди), чтобы пережить творческий обмен с текстом, ведущий к пониманию. Во-вторых, истинное понимание Писания возможно только в лоне Церкви, поскольку именно там пребывает Дух Божий, и только Он дарует духовное понимание слова. В-третьих, поскольку Церковь и традиция едины и Писание неотделимо от Церкви, следовательно, истинное понимание Писания возможно только в Теле Христовом (Церкви) в соответствии с Преданием. И наконец, в-четвертых, поскольку тело Церкви есть «герменевтическое пространство», где открывается Слово Божье, коллективное суждение Церкви превосходит по значимости выводы отдельного исследователя в его понимании Божьего откровения.
Сформулированные Булгаковым герменевтические принципы, безусловно, не представляют собой исчерпывающую картину его собственного подхода и подхода Православной церкви к пониманию Библии. И все же именно эти принципы лежат в основе православной герменевтики, и, поскольку они формируют ее базу, всякий желающий постичь подход восточного православия к изучению Библии, должен ясно усвоить их.
С. Н. Булгаков о проблеме кризиса культуры С. В. Колычева
С. Булгаков, предвосхищая шпенглеровскую концепцию культурного «заката Европы», в своем труде «Догматическое обоснование культуры» исходит из того, что противоречие между культурой и цивилизацией коренится прежде всего в человеческом сознании. В результате грехопадения самосознание человека оказалось трагически расколотым. Само Бытие дало трещину, родилось противоборство Духа и Плоти, пронизавшее все историческое развитие человечества.
Два полюса человеческой жизни, по Булгакову, противостоят друг другу в борьбе за душу мира и судьбу человека. Они существуют совместно, но проявляются в разных гранях человеческого сознания. Один – это Вавилонская башня «мещанской» цивилизации, другой – это религиозно обоснованная творческая культура, имеющая трансцендентные задачи – одухотворение и преображение Вселенной.
Цивилизация – приспособление к условиям природной жизни. Культура – это отношение человека к миру и самому себе, когда человек налагает на творчество печать своего Духа. Культура и цивилизация не имеют четкого разграничения. Булгаков пишет: «Нет абсолютной культуры и абсолютной цивилизации, потому что человек не может быть ни до конца рабом, ни до конца творцом»[684]. Прообраз раскола самосознания – конфликт между Каином и Авелем. Это один из первых примеров вечного противоборства свободы духа и необходимости успеха, духа и плоти, добра и зла, терпимости и насилия, мира и войны, чистоты и порочности, закона и благодати, Бога и Дьявола.
На первом пути человек уподобляется средству, технике, он – лишь винт государственной машины. Такого человека можно назвать tehnoantropos. Это – «путь рабства миру, путь Каина и каинитов, ковачей и изобретателей орудий»[685]. Человек – homo faber, изготовляющий орудия и подменяющий цели жизни средствами их достижения. Н. А. Бердяев отмечал в этом парадокс истории, так как технические средства подменяют смысл творчества и культуры, но само происхождение культуры неизбежно связано с изобретением орудий, то есть первой техники. Но переоцененные средства извлечения полезности для удобств цивилизации неизбежно превращают «человека-творящего» в «человека-убивающего»: природу, мир, красоту, гармонию, дух. Человек сильной руки и плоти вытесняет человека сильного духа и творчества. Таков «модернизированный человек» – хищник (по Шпенглеру – Raubter), который творит культуру, но в то же время выковывает цепи цивилизованного варварства. Об этом же пишет Г. П.Федотов: «Голая, бездушная мощь – это самое последовательное выражение каиновой, проклятой Богом цивилизации»[686].
Второй путь – это «путь культуры, путь народа Божия, творящего мир по боговдохновению»[687]. Это потомки Авеля, вечно гонимые и притесняемые. Это подвижники духа, святые и мученики Церкви Христовой.
Творцами и хранителями культуры и ценностей эпохи считались русские интеллигенты. Но в статье «Религия человекобожия у русской интеллигенции» Булгаков пишет: «Ни в одной стране в Европе интеллигенция не знает такого повального массового индифферентизма к религии, как наша[688]. Господствующая вера русской интеллигенции – это «рационалистический атеизм», слепая вера в научность, без веры в божественное, трансцендентное. Философия же имеет корни в религии, в познании трансцендентного, являющемся всеобщей необходимостью для всякой твари, заложенной в ее душу Богом.