А Ариша, надо сказать, не просто держалась за юбку Зинаиды Матвеевны – похоже, она вцепилась в неё мёртвой хваткой на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, и Гаврилова не собиралась никуда отпускать любимую внучку. Когда Арине исполнилось семь лет и Аврора хотела было пристроить девочку в близлежащую школу, Зинаида Матвеевна встала посреди кухни и, подперев свои аппетитные бёдра сильными короткими пальцами с подстриженными под корень розовыми, не знающими лака и дурного влияния табака ногтями, прокричала довольно базарно:
– Это что ж такое получается?! Дитю только семь лет стукнуло, так сразу от него и избавляться! Да? Всё детство портить?! Не позволю робёнка обижать! – самоотверженно взревела Зинаида Матвеевна и, дабы на деле доказать свою любовь к Арине, хватанула ворот своего уже ветхого ситцевого рыжего с зелёными мелкими колокольчиками халата – мол, давайте, стреляйте в мою комсомольскую грудь, ничего я не боюсь, на любые жертвы ради внучки пойду! Послышался треск оторвавшейся планки её халата – треск неприличный, непристойный, похабный даже, вызывающий самые что ни на есть неприятные ассоциации. – Не позволю, и всё тут! Нечего девочку трогать!
– Мама! Ты в своём уме?! – вспылила тогда Аврора. – Она ведь не будет всю жизнь с тобой за ручку ходить! Ей учиться надо!
– Знаешь что! – напористо воскликнула Зинаида Матвеевна. – Вот взять, к примеру, меня! – и тут лицо её приобрело архисерьёзное выражение. – Училась я, училась! Училась я, училась! И три класса школы окончила, – принялась перечислять Гаврилова, загибая коротенькие свои персты так эмоционально, что Аврора решила: «Она сейчас себе все пальцы переломает!» – И грамоте в ликбезе обучалась, – Зинаида Матвеевна не без чувства самоуважения с силой загнула безымянный палец правой руки. – Обучалась! Потом в этой самой... Ну как её?! В вечерней школе аттестат о среднем образовании получила, – совсем уж возгордилась она, сгибая средний перст. – После чего поступила в бухгалтерский техникум и его тоже окончила, как полагается, – Гаврилова буквально захлёбывалась от собственной значимости и важности – в тот момент она чувствовала себя ни больше ни меньше – Михайло Ломоносовым, который без денег отправился в Москву пешком, с обозом мороженой рыбы, в силу страстной, загоревшейся в его сердце жажды к знаниям. Но меньше чем за минуту настроение Гавриловой на сто восемьдесят градусов повернулось – так, что она уж не чувствовала более себя «строительницей» русской культуры, гениальной русской учёной едва ли не во всех отраслях знаний. Она ощущала себя фонвизинским недорослем, что, надо заметить, ей было намного ближе. – А что толку?! – воскликнула она, хлопнув себя по толстенным ляжкам, которыми гордилась всю свою жизнь. – Что толку? Хоть и училась столько, а много кой-чего ещё не понимаю. Так и помру, наверное, потому как грамотность мала, да и знаний нет! – всхлипнула она и продолжала твёрдым, если не сказать настырным, властным тоном: – Не отдам Ариночку в школу в этом году! Хоть режь ты меня, Аврорка! Не отдам, и всё! Она ещё маленькая, организм у неё слабенький, а в школах одни сплошные инфекции, вши да глисты! Ты что, дочь хочешь уморить?! Хочешь мою девочку угробить?! Не выйдет! Так и знай, Аврорка! Не выйдет! – высказалась Зинаида Матвеевна и, поджав губы, стала пристёгивать булавкой оторванную в порыве праведного гнева полочку к белому хлопковому лифчику.
– Мам! Нет! Ну честное слово! Ты какая-то странная! Все дети в семь лет в школу идут. Чем наша-то хуже?
– Наша – лучше, – отрезала Гаврилова. – И потом, ей совсем недавно семь исполнилось, пускай ещё погуляет.
– Больше полугода назад ей семь исполнилось! – не сдавалась Аврора. – Мама! Ты портишь ребёнка!
– Конечно! – прицепив драный лоскут к бретельке бюстгальтера, самоуничижительно прокричала Зинаида Матвеевна. – Мать – дура! Мать – недалёкая! Тёмная женщина! Конечно! Мы ведь в институтах не училась!
– Да при чём тут это? – удивилась Аврора.
– А при том! – упрямо сказала Гаврилова. – Не буду я больше с тобой спорить! Ты вон, у робёнка-то спроси! Спроси, хочет она в школу? Ежели хочет, так пускай идёт – препятствовать не стану, – высказалась она и, по обыкновению, надула щёки от обиды, что дочь не понимает её тонкого душевного устройства.
– Ариша, собирайся, пойдём в школу записываться, – ласково сказала Аврора и принялась расписывать положительные стороны сего учебного заведения: – Научишься писать – будешь буковки красивые выводить в тетрадке, циферки складывать, рисовать... А я тебе ранец куплю и самое красивое форменное платье с плиссированной юбочкой, с беленьким кружевным воротничком!
– А фломастеры купишь? – испытующе глядя на мать, задала вопрос Арина.
– И фломастеры куплю, и карандаши, и альбом для рисования. А ещё пенал для ручек – красивый, на застёжке.
– Правда? – затаив дыхание, спросила та.
– Конечно, правда. Я когда-нибудь тебя обманывала, Аришенька? – пролепетала наша героиня. Аришенька же помолчала минуту, другую – видимо, взвешивая все «за» и «против», и выпалила в конце концов:
– А ты мне всё это так подари!
– Как это – «так»? – удивилась Метёлкина.
– Без школы, – отрезала Арина.
– И правильно! – горячо поддержала внучку Зинаида Матвеевна. – Чего робёнка-то травить?! Купи ты ей просто так эти хлокастеры!
– Да подожди ты, мам! – отмахнулась от родительницы Аврора и продолжила расписывать дочери счастливую жизнь ученицы первого класса: – Пойдёшь в школу, появятся подружки, друзья...
– Да не дай-то господи, Аришенька, солнышко моё, тебе таких друзей, как у твоей матери! Это ж одно расстройство! – перебила Аврору Зинаида Матвеевна и переключилась на больную для себя тему: – Все девочки как девочки – дружили с девочками! А твоя мамаша, Аришенька... – взахлёб рассказывала она, но больше не для Аришеньки, конечно, а чтоб лишний раз выразить свою обиду дочери. Более того, она на какое-то время вообще забыла, из виду выпустила «своё солнышко», которое сидело на табуретке у окна, раздувало щёки и молчало от злости. – Ой! – всплеснула руками Зинаида Матвеевна и с упоением затянула: – То у неё какой-то Вадик был! Коньки, помню, ей подарил и в Мурманск усвистал. Ага. Всё письма ей оттуда писал. Что ни день, то письмо – кажин день писюльки строчил!
– Что-о? – Аврора стояла перед матерью, как громом поражённая. – Вадька мне письма писал?! Так почему же я ни одного не получила? – подозрительно спросила Аврора, надвигаясь на родительницу.
– А? Почему не получила-то?.. – залепетала Гаврилова и прикусила язык, поняв, что сболтнула лишнее.
– Да! Отвечай! – требовала дочь. Мать в замешательстве, проклиная себя в душе последними словами, переминалась с ноги на ногу. Но тут же она вдруг оперилась, спину выпрямила так, что выкатились вперёд её живот и грудь.
– Ты чой-то так с матерью разговариваешь?! Совсем распустилась! Совсем всякий стыд потеряла! Так с матерью-то разговаривать! Нахалка! Мать её ро́стила, ро́стила! – кричала во всю глотку Зинаида Матвеевна, упорно делая акцент на первом слоге в слове «растила». – А она – на тебе! Допрос мне учинила! Свинья неблагодарная!
– Так, где лопатинские письма?! – глядя в упор на изворотливую родительницу свою, спросила Аврора. Для неё и в четырнадцать, и в двадцать пять лет, и теперь, когда она стала зрелой женщиной, повидавшей многое на своём веку, были очень важны эти самые Вадькины письма, потому что и сегодня наша героиня была уверена на все сто процентов, что Вадик Лопатин и был тем единственным, неповторимым мужчиной, созданным именно для неё и ни для какой другой женщины. Недаром говорят, что первая любовь – самая сильная, яркая и запоминающаяся. Ещё Писемский писал (пардон за каламбур) о том, что люди вряд ли не останутся верными всю жизнь первой любви.
– Где, где!.. Было б о чём говорить-то! Письма! – и Гаврилова разразилась диким хохотом – Арина тоже засмеялась тоненько. – Одни ошибки в тех письмах были и ничего больше!
– Так ты их читала?! – с брезгливостью и изумлением воскликнула Аврора.
– А как же?! Конечно, – изумилась в свою очередь Гаврилова. Действительно, как она могла не сунуть свой любопытный нос в письма, адресованные непосредственно её дочери. – Должна же я была знать, насколько далеко зашла ваша <I>дружба</K>! – возмущённо, несомненно считая себя правой, прогремела Зинаида Матвеевна.
– Ну да, конечно! Это понятно! – преувеличенно понимающим тоном сказала Аврора. – А потом-то, потом-то куда ты их девала?
– Письма-то? – спросила Гаврилова с выражением младенческой невинности на лице.
– Письма, письма, – закивала головой дочь.
– Вытащу, бывало, из ящика, спрячу вот тут, – и она наглядно оттопырила белый хлопковый лифчик, – принесу домой. Сижу, Генечку жду. Он, бывало, придёт... Мы с ним запрёмся в большой комнате, – обстоятельно, с упоением рассказывала она, – и читаем шёпотом. Прочтём. Я письмецо обратно в конверт положу и рву, рву на мелкие кусочки и в ведро, чтоб никаких следов не осталось. А Генька со смеху покатывается. О! – как о небывалом подвиге рассказывала Гаврилова давнюю историю о позорной перлюстрации писем.
– Какая же ты!.. – захлёбываясь от ярости, процедила сквозь зубы Аврора. – Как же ты могла! Мы же с Вадькой дружили...
– Знаю я эту дружбу вашу! – скандально завопила Зинаида Матвеевна. – Все девочки с девочками дружат! А ты?! – обличительно взглянув на дочь, продолжала она, загибая с ожесточением свои короткие пальцы. – То этот самый Вадик! Раз! Потом этот... Ну как его... Кто потом-то был? Ах! – обрадовалась Гаврилова, что вспомнила. – Птичник! Точно! Как это я позабыть могла?! Коклинский или Ваклинский...
– Костик Жаклинский, – подсказала ей Аврора.
– Вот именно! Геня его ещё голубятником засранным называл! – и Зинаида Матвеевна залилась гомерическим хохотом – Арина поддержала её тоненьким хихиканьем. – Ой! Ариночка! Прости свою бабку! Это у меня от отчаяния вырвалось. Такие слова, солнышко моё, нельзя говорить! Поняла, детонька?
– Какие – такие?
– Ну такое, какое у меня только что нечаянно вырвалось, – оправдывалась Гаврилова, прикрыв рот ладошкой.
– Ты много всяких разных слов тут наговорила! – «солнышко» требовало повторения запретного слова.
– Ну и ладно, ну и забыли! Всякое бывает.
– Голубятник засранный! – во всё горло прокричала Аришенька, довольная собой.
– Сейчас по губам получишь! – осекла дочь Аврора.
– Ты чего на робёнке-то злость срываешь?! Это кто это тебе позволил дитятко-то обижать?! Не позволю! – и Гаврилова закрыла собою Арину. – Не позволю девочку трогать! – повторила она.
– О господи! Как же я от вас от всех устала! И что же это такое! – закатив глаза, взвыла Аврора и поторопилась уйти из кухни.
– Вы посмотрите-ка на неё! Нет! – и бабка слишком уж эмоционально хлопнула себя широкими ладонями по ляжкам. – Устала она! От чего это ты устала?! Инспектировать или контролировать? Тоже мне! Ифигентка посольства!
– Я – референт! – прокричала Аврора из комнаты.
– Да какая разница! Что то, что другое – работка-то не пыльная! Это не то что я! Всю жизнь!.. Ай, да что там говорить! – воскликнула Гаврилова, оскорблённая не на жизнь, а на смерть. – Мои руки тридцать пять лет счёты не выпускали! Только пальцами костяшки туда-сюда, туда-сюда! Вжик-вжик, вжик-вжик! Аж искры летели!
– Вот именно, – как-то совсем не по-детски, а скорее по-старушечьи пробрюзжала Арина, поддерживая бабку.
– Ты моё золотце! Дружок ты мой ситна-ай! Только ты меня и понимаешь! – соловьём заголосила Зинаида Матвеевна – её буквально переполняло чувство неистового обожания к внучке, которая впервые вступилась за неё. Гаврилова ликовала. Она пришла в дикий восторг от этого «вот именно», слетевшего невзначай с Арининых уст. Не зря, нет! Не напрасно она потратила на её воспитание семь лет! Осознав это, Зинаида Матвеевна второй раз в жизни испытала ни с чем не сравнимое чувство эйфории. Первый раз она ощутила его пару лет назад, когда две её внучки, скорее из вредности, чем из-за большой любви, в прямом смысле слова разрывали её на две части: Наташенька изо всех сил тянула бабку в свою сторону, Аришенька что было мочи – в свою. Именно тогда Гаврилова как никогда осознала свою нужность, полезность и необходимость. У неё от этого чувства аж в зобу дыхание спёрло. Однако длилось её наслаждение всего какую-нибудь минуту, поскольку девочки, несмотря на их нежный возраст, обладали совсем не детской силой...
– А после голубятника ты, между прочим, со своим Метёлкиным схлестнулась! Вот! Поглядите-ка! Додружились! – охрипшим голосом заключила свою речь Гаврилова и, схватив Арину за руку, привела её к Авроре в комнату. – Додружилися! – повторила она, красноречиво кивая на результат этой самой дружбы.
– Ох! Да дайте хоть полчаса в законный выходной в покое посидеть! – взмолилась Аврора.
– Пойдём, ба! Мы ей мешаем! – подлила масла в огонь Аришенька.
– Пойдём, солнышко моё! Все родители как родители! Гуляют с детьми в выходные, на каруселях катают, мороженым их кормят! А эта!.. В школу бедного робёнка определить вздумала!
– Вот именно, – поддакнула Арина.
– Сольныско ты моё! Хотесь молёчка с питенюской? – картавя, сахарным голоском спросила Зинаида Матвеевна внучку.
– Хочу! – басом ответило «солнысько».
«Наконец-то!» – с облегчением вздохнула Аврора, радуясь, что её оставили в покое. Она свернулась калачиком на кушетке в маленькой комнате. Сначала она всё мечтала о новой квартире, представляя, что и куда она поставит и как они там будут с Ариной жить-поживать, потом мысль её, подобно ныряльщику за жемчужинами, то и дело погружалась на самое дно памяти, добывая драгоценные воспоминания – сладкие, приятные, головокружительные, касающиеся исключительно Вадика Лопатина.
И где-то он сейчас, Вадик, её первая любовь? Кем стал? Кого он теперь целует, кому признаётся в своих нежных чувствах? «Нет! Всё-таки Вадька – это, наверное, именно тот, кто мне нужен», – думала Аврора, и на её губах появилась счастливая, блаженная даже какая-то улыбка, а в глазах застыли слезинки – застыли, но не скатывались по щекам.
Она помнила всё. Лёжа на Арининой кушетке, она в который раз переживала всё заново. Аврора видела в своём воображении, как Вадик впервые признался ей в любви у школьной чугунной ограды – он сказал тогда фразу, которую теперь наша героиня ждёт от каждого мужчины, что признаётся ей в своих чувствах. И если у кого-то из её поклонников случайно сорвётся с уст это незатейливое до смешного предложение, то Аврора если не выйдет за него замуж, то уж обязательно влюбится. «Гаврик... Я тебя люблю больше всех, больше себя!» – вот и всё его признание, но с каким отчаянием, с какой наивностью, чистосердечием и добротой это было сказано!
Только он, Вадик Лопатин, завязывая ей шнурки на старых допотопных коньках, называл её Аврошенькой, как-то по-особенному смягчая шипящий звук в её имени. Никто, больше никто и никогда не назовёт её так!
Она помнила и их прощальный, последний поцелуй! – она снова видела это, как наяву.
Это было тёплым майским вечером. Вадик подошёл к ней вплотную, обхватил за талию и попросил:
– Обними меня тоже за шею... Чтоб как в кино... – после чего зажмурился и звонко поцеловал её в губы.
Оба они не сомневались тогда, что первый раз в жизни поцеловались по-настоящему, как взрослые...
Вспомнив этот невинный поцелуй, Аврора тихонько засмеялась, как вдруг...
– Моё! – гаркнула Арина, беззвучно подкравшись к матери.
– О господи! Что такое?! – испугалась наша героиня.
– Встань! Это моя кушетка! Моя! Моя! Моя! – истошно кричала «детонька».
На её крик прибежала Зинаида Матвеевна, и началось... Началось то, что всегда происходило в подобных ситуациях.
– Ты что опять на робёнка-то кричишь?! Зачем мою детоньку обижаешь?! – завопила Гаврилова не своим голосом. – Ариночка, что случилось? Солнысько моё?
– Что она на моей кровати лежит?! Это моя кровать! И никто на ней не смеет, кроме меня, лежать! Потому что моё! Моё! Моё!
– Правильно, Аришенька! Своего никогда никому отдавать нельзя! Даже на время! Ага! Даже подержать! Коли попало в твои ручонки, то и твоё! Крепко держи! Ути, моя холёсия! – ворковала Зинаида с внучкой и диаметрально противоположным тоном (если, конечно, тон может быть диаметрально противоположным) проговорила (вернее сказать, рявкнула), обращаясь к дочери: – Нет! Ну это ведь надо! Взрослая женщина, а завалилась на детскую кроватку! Тьфу ты! Сил прямо никаких нет! Уж скорее бы квартиру дали! – ни к селу ни к городу заявила Зинаида Матвеевна, уводя «детоньку», когда Аврора поднялась с кушетки. – Пойдём, золотко моё, погуляем. Она больше не займёт твоё место! Не беспокойся. Идём, идём.
– Какой кошмар! – ужаснулась Аврора и снова без сил плюхнулась на дочерино ложе. – Две собственницы-мещанки!
Примерно такова была жизнь Авроры Владимировны в то время, когда она, разведясь с мужем, обитала в квартире под матушкиным, с позволения сказать, корявым крылышком. Согласитесь, было бы довольно странно с её стороны не ожидать новой жилплощади!
* * *Что же касается так называемого любовного фронта Авроры, то там всё оставалось без перемен, если не считать болезненного обожания со стороны Эмина Ибн Хосе Заде, который в последнее время как с цепи сорвался. Но на то были свои причины, о которых автор обязательно поведает любезному читателю чуть позже.
Странное дело. Парадокс. Необъяснимая и, как ни удивительно, безвыходная ситуация. При такой-то красоте (как внешней, так и внутренней), которой обладала наша героиня, при таком невероятном успехе у противоположного пола и стае поклонников, готовых ради неё на всё, ну или почти на всё, Аврора была несчастлива в личной жизни. Не везло ей отчего-то в любви.
Когда Метёлкиной стукнуло двадцать шесть лет, в ней вдруг сильно взыграло, поднялось, овладело ею (как хотите) почти навязчивое желание свить собственное гнёздышко. Да. Ей снова захотелось замуж. Аврора жаждала семейного, тёплого домашнего уюта, ей нужно было (просто необходимо!), чтобы рядом был сильный, добрый и порядочный во всех отношениях мужчина, который смог бы заменить Арине отца.