Мы сидим на корточках под роялем. В траве разбитая трехлитровая банка — поливали цветы, рядом торчат поросшие мхом кирпичи, жестянка из-под краски, старая резиновая перчатка… Справа от рояля, за соседней оградой, высокий витой, как вензель, крест. Нам видно его изножье. Краска местами облупилась, из-под белого проглядывает голубое. Только бы в крест не попала молния, думаю я, слыша раскаты над головой.
Водяное тремоло по мраморной крышке заглушается арией ветра. На кладбище стремительно темнеет. Вот уже не видно витого креста. Мы как под абажуром — струи стекают с рояля бахромой. Через минуту это уже Ниагара. Траву прибило к земле, дорожки превратились в кашу, а мы просто сидим и, словно зачарованные, слушаем, как на рояле играет дождь.
Я протягиваю руку и снимаю с каменной педали спящую бабочку.
Она сухая.
Операция «Букет»
Первую в жизни финансовую операцию мы с Танькой придумали и осуществили, гуляя по кладбищу. Весна в том году выдалась ранняя. К середине мая погост утопал в цветах, как исполинская клумба. В один погожий солнечный день я окинула взором волнующееся на ветру море тюльпанов, и меня осенило.
— Какая красота, — сказала я Таньке. — А через неделю отцветут. Давай нарвем и продадим?
— Где?
— В Москве, на вокзале. Уйдем с последнего урока и поедем.
— А если они обидятся? — Танька кивнула на надгробия.
— Подумай сама, зачем им цветы? Цветы живым нужны. Мы не в Древнем Египте.
Культ мертвых мы проходили по истории Древнего мира. Гробницы фараонов, загробная жизнь, подземное царство… Там душа живет так же, как здесь: ест, любит, сражается. Если покойника забыть покормить, он поднимется из могилы и будет требовать своего, насылая болезни и засухи.
Однако нарциссы и тюльпаны на могилах не внушали нам священного трепета. Цветы и цветы, ничего особенного.
Единственный раз в жизни я побоялась сорвать цветок в раннем детстве. На высоком солнечном склоне у ручья, усыпанном ромашками и земляникой, за которой я и полезла, одинокий, очень красивый цветок с фиолетово-синими соцветиями мне сказал:
— Если ты меня сорвешь, ты умрешь.
Дело было в деревне, в один из наших походов с мамой и соседкой Люсей за водою на ключик.
Мне стало так страшно — словами не передать. Ужас мешался с изумлением, восхищением, восторгом — одним словом, я пережила катарсис. Задыхаясь от страха, я смотрела на него и не могла отвести глаз. Я познала тогда роковую, убийственную красоту и сохранила это ощущение на всю жизнь.
Вернувшись на берег ручья, я ничего не сказала маме и Люсе, прозрев шестым чувством, что об этом не говорят.
И правильно: наша бесконечно добрая Люся была несохранной, безумной, и кто знает, как бы заворожили ее мои слова.
Потом, повзрослев, я перелистала не один справочник по ядовитым растениям — но так и не нашла того прекрасного и жуткого цветка.
— Думаешь, купят? — Танька погладила бутон махрового тюльпана.
— Конечно. Если дешевле всех будем продавать.
— Если дешевле всех, могут и морду набить.
— Разберемся. Вечером срежем, а днем после школы поедем.
— Завянут за ночь.
— Мы в воду их положим.
— Вот мама удивится-то, — саркастически сказала Танька.
— А мы домой не понесем.
— А куда? В лужу посреди дороги, что ли?
— Здесь рядом болотце есть, — вспомнила я. — Мы как-то череду там рвали, брата купать. Такое не совсем болото — раньше пруд был, есть спуск к воде. У тебя лезвия найдутся?
— Были вроде. Посмотрю.
— Возьми, чтобы стебли не мять. И сумки какие-нибудь нужны.
— Хозяйственные подойдут?
— Авоськи?
— Нет, из ткани. Непрозрачные. Две. Большие.
Двадцать пять отборных букетов переночевали в болоте, а на следующий день были бережно завернуты в полиэтиленовую пленку и упакованы в черные нейлоновые сумки.
Мы прогулялись до следующей остановки, дабы не попасться на глаза односельчанам — донесут родителям тут же, — и благополучно сели на автобус на 72-м километре.
Однажды мы уже удирали без спроса в Москву — на концерт. На набережной перед университетом проходил фестиваль «Рок на теплоходе» — у берега на якорь стало судно, и с палубы выступали Кинчев, Гребенщиков и другие кумиры старшеклассников. Халявный сейшн, ну просто нельзя не пойти. Я долго думала, в чем. Ничего соответствующего формату в гардеробе, на мой взгляд, не было. Разве что странные (скорее ugly, чем strange) светло-зеленые кожаные кеды с белыми шнурками и окольцовками дырок. Я посмотрела на кеды и вспомнила, что у мамы есть совершенно замечательный пиджак букле примерно такого же цвета. Только поярче. Ее любимый, кстати. И вообще самый лучший.
Концерт был днем, мама в это время поливала огурцы на огороде, и я рассчитала, что, если извлеку из гардероба на шесть часов сюртучок, а потом верну обратно, никто ничего не заметит. Тем более что мать на грядках обычно залипала на весь день.
Спинжак был 50-го размера, а я 42-го. Рукава, чтобы не болтались, я подкрутила внутрь и подколола булавками. Примерила, посмотрела на себя в зеркало. Получилось совершенно рок-н-ролльно. Так и горлопанила на набережной и отплясывала твист у кромки воды.
Вернулась я вовремя. Мама еще канифолила грядки. Я открепила булавки, разгладила рукава пиджака и даже почистила его щеточкой. Никто бы ничего не заметил, если бы не уроды репортеры.
Вечером после трудов праведных мама присела к голубому экрану и нажала на кнопочку. Шли новости культурной жизни столицы. Вдруг тетя с микрофоном исчезла, мелькнула река, теплоход, шпиль универа… — и камера дала крупный план с танцующей твист тинейджер-герл в мешкообразном бирюзовом пиджаке.
В первую минуту мама дар речи потеряла. Оператор тем временем успел показать Кинчева, музыкантов, общий план с беснующимися фанатами и опять вернулся к яркому пиджаку.
— Так, — сказала мама. — Паш, где у нас самый толстый ремень?
Нет, про ремень она на самом деле ничего не сказала, потому что в четырнадцать меня уже никто не трогал, после того как на очередное «жопу надеру» я тихо, но твердо ответила «ручку отшибешь» и угрожающе двинулась на маму — а она испугалась. Честно говоря, я уже не помню, что именно она произнесла после той передачи. Наверное, «будешь наказана», что же еще, — и дальше срок в зависимости от ужасности деяния. Неделю будешь наказана. Месяц будешь наказана. Короче, сволочи они, эти журналисты.
Ярославский вокзал напоминал растревоженный улей. Суета, толкотня, все бегут с тележками, рюкзаками — дачный сезон. Мы обошли здание вокруг и увидели цветочниц — они выстроились под табло с расписанием у входа в кассовый зал и дальше, вдоль кооперативных киосков. Мы встали в середину ряда, между дедком с пышной седой бородой и накрашенной пергидрольной бабенцией.
— Вместо бабушки сегодня, помогаем, — на всякий случай сказала я соседям.
Никто не возражал.
— Девочки, сколько стоят ваши цветы? — Женщина сунула деньги, схватила букет и побежала на электричку. И дело пошло.
Тяжело держать руку на весу три часа кряду. Даже если чередовать. И не передохнешь — как тогда товар увидят?
Через некоторое время мы поняли, что лучше пойдут не букеты, а цветы поштучно. Придумали цену: десять копеек за тюльпан и пятнадцать за нарцисс. Брали неплохо, но все равно мы не продали и половины того, что взяли с собой. Оставшиеся цветы мы просто раздарили — не везти же обратно.
Подсчитали выручку. Почти семь рублей на двоих.
— Пойдем в «Московский», — предложила Танька.
В подземном переходе играл баянист. Я удивилась, какая тут хорошая акустика. Звуки летели вверх и вдаль, отражаясь от облицованных кафелем стен. Сразу захотелось что-нибудь спеть. Например, «Увял цветок» Рахманинова. Но это непросто, там сложная партия.
Под марш «Прощание славянки» мы вышли к универмагу.
— Мне подводка для глаз нужна и черная тушь, — сказала я.
— А мне помада и карты. Старая колода врать начала. Ерунда какая-то выходит, вообще ничего не сбывается.
Гадала Танька отменно. Ее бабушка научила — тройное цыганское гадание. Я сама сколько раз обращалась за советом к оракулу божественной колоды. Свидания и любовные разговоры, подарки и встречи, ссоры и предательства, поездки и другие важные события (набор которых, впрочем, был у карт невелик) сбывались с потрясающей точностью. А расклад «вызовут — не вызовут к доске» вообще ни разу не подвел.
— Посидеть на них не пробовала?
— Весь зад отсидела. Врут, и все. Обиделись, может, на что… Да ну их на фиг. Новые куплю.
Колоду карт атласных игральных в тридцать шесть листов мы нашли в галантерейном отделе среди расчесок, мыльниц и пряжи. Там же я купила черный карандаш для век и коробочку туши-«плевалки». Оставалась помада. Капустнова уже с четверть часа нависала над витриной и никак не могла выбрать тон.
— Розовый возьми.
— Какой-то он морковный.
— А если этот?
— Слишком темный.
— Может, бесцветную? Или блеск?
— Ладно, пойдем. Я на улице еще в палатках посмотрю. Или в переходе.
Пока мы глазели на витрины, баянист ушел. Зато появилась цыганка и торговала на его месте косметикой.
— Бери, дочка, хорошая помада, — она сразу разгадала Танькин интерес. — Перламутровую возьми — самая модная. Вот, тебе подойдет.
Она слегка мазнула по запястью. Тон действительно был очень красивый. Теплый оттенок кораллового нежно переливался в электрическом освещении.
— Сколько?
— Полтора рубля.
— У меня столько нет…
— А сколько есть?
Танька пересчитала мелочь, и оказалось рубль десять.
— А у подружки?
— Только двадцать пять копеек. Остальное на дорогу.
— Ладно, давайте что есть.
Цыганка вкрутила помаду в футляр, надела крышечку и протянула Таньке.
— Будем еще торговать? — спросила Капустнова на обратном пути.
— Не знаю… Может, потом как-нибудь. Я еле простояла эти три часа.
В школу Танька пришла с перламутровыми губами. А я со стрелками и густыми кукольными ресницами. Но долго красоваться не пришлось. На первой же перемене нас отловила директриса и повела в туалет умываться.
— Я все равно потом опять накрашусь, — огрызнулась Танька.
— После уроков делайте что хотите.
Однако исполнить угрозу Капустновой не довелось. К концу занятий губы покраснели, распухли…
— Анджела Дэвис! Анджела Дэвис! — изводил ее Елисеев.
Танька с испугом осматривала рот в карманное зеркальце.
— Надо было в магазине покупать… Что ты меня не остановила?
— Ничего, красота требует жертв, известно со времен фараонов. — Я рылась в классной аптечке, отыскивая диазолин.
— Это меня духи наказали. За цветы…
— Зато школьные духи — хранят. Что было бы, не попадись мы директрисе?! — сказала я и протянула ей таблетки.
До доктора Моуди, Месмера и Сведенборга мы тогда еще не доросли.
Сахарная свекла
Семь рублей, вырученные за торговлю кладбищенскими цветами, были нетрудовыми доходами. Вскоре всех нас, старшеклассников, ждал настоящий, официальный, заработок — летняя практика.
Нам сразу объявили, что заплатят, — никто бы просто не явился в такую рань. Нам что, мама Лидки Бубенко справки не напишет? Да хоть всему классу: карантин.
Рано утром к школе приходит автобус: мы едем в колхоз, на свеклу. Перекличка; все в сборе. Мы с Танькой пробираемся на длинное заднее сиденье. С нами Брексиха, бывшая математичка, — больше надзирателем быть некому: отпуска. По дороге расспрашивает об учебе, о жизни. Я вижу: ей действительно интересно. Прямо не узнать нашу бестию, как подменили. Говорю зачем-то:
— За тот год я круглая отличница.
— Правильно. И запомни: это нужно только тебе.
Ну что за морали! Вдруг чувствую себя дурой: зачем ввязалась в глупый разговор… Замолкаю, отворачиваюсь к окну. Брексиха тоже чувствует себя неловко. Это передается остальным.
Капустнова отстукивает ритм сандалетой по ножке переднего сиденья: трам-па-па, трам-па-па.
— Кочерыжка, я тебя сейчас вместо свеклы соберу, — обещает Прохоренко.
— Я тебя самого соберу.
Прохор крутит пальцем у виска — что, мол, с дурочки возьмешь.
— Хорошо, что свекла, — говорит Лифшиц. — Я однажды сено собирал, у меня такая аллергия началась! Из носа течет, слезы, кашель, дышать невозможно… Чуть живой приехал. Ни таблеток с собой не было, ничего.
Мы трясемся в пазике по шоссе, проезжаем деревню за деревней, пока наконец нас не привозят на колхозное поле. Еще совсем рано, половина восьмого. На обочине встречает бригадирша — пухлая тетка в красной косынке, будто с агитплаката; на ногах резиновые сапоги по колено. Я смотрю на свои тряпичные китайские кеды и думаю: елки!
Безручкина вообще в сандалиях на босу ногу. Ногти на ногах у нее накрашены. Красила позавчера, а лак уже начал облупляться. Кооперативный, из галантереи в Гороховке, у меня тоже такой есть. Раньше был мамин, а теперь мой: мама не пользуется плохой косметикой, она у нас элегантная. У них на работе все на этом повернуты. Пудра, помада, лаки хранятся в специальном ящичке стола. Из соседних кабинетов приходят одалживаться в мамин тридцать второй.
— Девочки, можно у вас лак взять бордовый?
— Он загустел.
— Я разбавлю.
Тетя Оля, рыжая грация с фигурой, как песочные часы в процедурной, подчеркнутой расклешенной плиссированной юбкой, уходит с флакончиком в руке. Через несколько минут возвращается.
— Спасибо.
В свои три с половиной года я была очень удивлена этой сценой:
— Почему она сказала спасибо? Она же вам разбавляла. Это вы должны говорить.
— Дурочка, она ведь накрасилась нашим лаком.
Тети Лена, Вера и Магда смеются. Всем коллективом.
Бригадирша показывает фронт работ: отсюда — и во-он до тех цистерн ваш участок. Рукавицы кому надо — в мешке.
Мы с Капустновой выуживаем из огромного пакета по паре нитяных перчаток. Они больше размера на три и уже все в земле.
— Может, ну их?
— Руки сотрешь.
— Обо что? О свеклу?
— Девочки, посмотрите, там поменьше есть.
Расходимся по бороздам; седалище кверху, гряда между ног. Свеклу нужно вытаскивать за ботву и бросать пока прямо на месте. Когда накопится — перетаскать в общую кучу. Это даже не куча, а ровный широкий круг: вершки наружу, корешки внутрь. По мере того как мы продвигаемся от обочины к цистернам, стенки зеленого колодца растут. Завтра за ним приедет трактор с прицепом: ботва — корм скоту, корнеплоды на переработку.
К полудню поясница болит так, что трудно разогнуться. Все чаще кто-нибудь останавливается и подолгу стоит столбом в борозде. А ведь нам еще две недели сюда кататься.
Лифшиц достает из кармана перочинный нож, разрезает свеклину пополам, круговым движением вырезает из сердцевины конус, пробует с ножа. Я тоже съедаю кусочек.
— Невкусная.
— А по-моему, ничего.
— Перерыв полчаса, — объявляет Брексиха.
— Сиськи! Сиськи! — Прохоренко приложил самые крупные свеклины к груди и носится вокруг урожайной кучи.
— Прохоренко!
— Дневник на стол! — передразнивает Прохор.
— Пойдемте от цистерны отойдем, — говорю я. — Аммиаком разит.
— Дышите глубже, проезжаем Сочи. — Лифшиц артистично зажимает нос рукой.
Мы уходим к свекольным колодцам, достаем из сумок бутерброды, термосы с чаем. Еда кажется фантастически вкусной.
После обеда бригаду навещает проверяльщик от колхоза — жирный вредный Фарид. Он смотрит, не пропустили ли мы свеклу в борозде, и, если таковая обнаруживается, выдергивает и относит.
— Карпухин, чего ползешь как черепаха?! Смотри, другие уже где.
Давно заметила, такие люди всегда цепляются к самым слабым. Карпухин и подтянуться толком не может — он у нас больше по наукам специалист; типичный ботаник: плечи узкие, руки-ноги как спички, на носу очки…
Но — главное не сила, а мозги, свидетельствует опыт мировой цивилизации. На следующий день Карпухин приносит нож, срезает самые пышные свекольные хвосты и, пока не видит Фарид, втыкает их в пустую борозду.
Совершенно правдоподобный рядок пропущенной свеклы красуется посреди поля и ждет проверяльщика.
Фарид уже знает, куда идти. Он видит ряд забытых хохолков — и отпускает Карпухину очередные комплименты.
— Чем смотришь, парень? Очки запотели?
Колхозный комиссар со всей силы дергает за ботву — и! — летит задницей в грязь с обрубком в руках.
— Видите, я ничего не пропускал, — вежливо говорит Карпухин.
Класс помирает от смеха, даже Брексиха ухмыляется. Фарид, злой, как черт, встает и, не отряхиваясь, уходит с поля.
Через месяц в бухгалтерии школы мне выдают двадцать рублей. Двадцать штук новеньких хрустящих рубликов. Настоящий капитал. Я выхожу в коридор и нюхаю их. Пахнут они замечательно.
Из пряжи кошмаров, из лоскутов грез
Деньги нужны для того, чтобы их тратить, — это я знаю с детства. В деревне дядья научили меня пантомиме: дедушка денежки заколачивает (тук-тук кулаком о ладошку, как молотком), а бабушка — ф-фуй! (легкое дуновение, словно на одуванчик) — тратит!
Как-как?
Смотри еще раз: заколачивает… тратит… Поняла?
Я показала при первых же гостях, встав на стул, как артистка на сцене. Дедушка рассмеялся, чем подтвердил верность подхода.
Что ж, будем тратить. На заработанные в колхозе деньги я решила купить летний костюм. В гороховском сельпо были такие: длинная юбка и блузка без рукавов, ярко-красного цвета. Тонкий хлопок; может быть, даже батист.
Я стояла в примерочной, смотрела на себя в зеркало и думала: чего-то не хватает. «Гольфы нужны!» — сообразила наконец. Отправилась изучать прилавки. Как по заказу, в магазине оказалась пара моего размера и цвета — киноварь, фламенко, красный мак. Ура!