В магазин «Копейка» я иногда захожу купить еды. Кстати, за бухлом я почему-то всегда хожу в магазинчик «На опушке», хотя до него вроде как дальше. И, кстати, дело не в охраннике – можно подумать, на опушке я не получал по морде. Трезвый, я сам не всегда понимаю, что делаю по пьяни. Походы «На опушку» – еще не самое необъяснимое.
И вот выхожу я сегодня из «Копейки» – а мне навстречу моя красавица Мэгги Чун. Не зря, значит, я думал, что она где-то здесь живет. Если б я был пьян, я бы легко с ней разговорился, отправился бы в гости, может даже утащил с собой. А так я стал как столб, ну она мне и говорит:
– Привет!
– А, – говорю, – это ты? Привет, – говорю, – давно не виделись, как дела?
– Нормально, – отвечает. И собирается дальше идти.
– Послушай, – говорю, – как тебя зовут-то? Я чего-то забыл.
А она отвечает: Лена, – и уже внутри.
Ну, я достал «Приму», облокотился о кирпичную стену, закурил. Минут через пятнадцать гляжу – назад идет.
– Лена, – говорю, – может, сумочку донести? Так сказать – проводить?
– Не надо, – отвечает, – я на машине.
И ключи из кармана достает. Нажала кнопочку, что-то сбоку у меня пипикнуло, она сумки в багажник, сама – за руль.
– Увидимся еще, – говорит. – Может, у меня к тебе дело какое будет.
Улыбнулась – и уехала.
Машина у нее хорошая, иномарка.
Дело? Очень интересно.
Я «Приму» докурил, пакет подхватил и домой пошел.
Не похожа она, кстати, на тропаревских алкоголиков. Личико больно чистенькое. Хотя, говорят, азиаты по-своему стареют. Спиваются, вероятно, тоже.
Если бы я сегодня пьяный был, тогда все понятно. Когда я пьяный, и не такие вещи случаются. Когда я пьяный, Бог мной любуется, я говорил уже. Но так, средь бела дня, на трезвую голову, московской весной выходит из машины девушка моей мечты, говорит мне привет, а потом роняет увидимся еще, будто знает, что никуда я не денусь, так, вероятно, и буду здесь стоять, подпирать стену, ждать, пока у нее дело какое будет.
Хорошо, я подожду. Вернемся пока к деду Григорию, который был хороший человек, но в один прекрасный день, наслушавшись Би-би-си, вышиб себе мозги.
Что я о нем знаю? Собственно, почти ничего. Мама и бабушка о нем толком не говорили, фотография сохранилась всего одна, висит у мамы дома, на видном месте.
Бабушка вообще не любила вспоминать прошлое. Даже о том, что у нее до мамы была еще одна дочка, я узнал почти случайно – нашел коробку со старыми фотографиями, спросил: А это мама маленькая? – и бабушка ответила сердито: Нет, это моя старшая, Полина. Она умерла в блокаду.
Фотографий у нас дома вообще не любили. Я часто думаю, что задним числом пытаюсь нарисовать собственный семейный альбом. Только получаются не люди, а знаки людей: папа, мама и дядя Саша, нарисованные в углах треугольника. Дедушка Миша и бабушка Марфа совсем-совсем бледным контуром. Просто – бабушка и дедушка, в стиле детской книжки. Этакий детгизовский период Кабакова и Пивоварова.
Кого бы я хотел нарисовать, так это тетю Лиду. Пусть она стоит, опираясь на палку, на кухне своей одинокой квартиры на Васильевском острове. Или, еще лучше, памятником на аллеях Летнего сада, где она любила гулять.
Опираясь на палку, вышагивала по дорожкам Летнего сада, расспрашивала меня про учебу, потом – про выставки и картины. Хмурилась недовольно: она вообще не одобряла искусства.
Я видел тетю Лиду, говорил с ней – но все равно не могу представить, что значит – выжить в блокаду. Впрочем, я не могу представить, что значит – прожить девяносто лет, пережить революцию, Большой Террор, войну и голод, пережить всех сверстников, никогда не иметь ни мужа, ни детей.
Наверное, все, что я знаю о своей семье, я знаю от тети Лиды.
Хотя что я знаю? Был у меня папа – и бросил маму. Был у меня дедушка – и застрелился. Разве что бабушка умерла тихо-мирно своей смертью в восемьдесят пять лет, на полгода пережив сестру.
Если бы тетя Лида была жива, она рассказала бы мне, почему мой отец бросил мою мать, причем тут хороший человек дед Григорий. Рассказала же она когда-то о маленькой Полине, про которую никто никогда не говорил в нашей семье.
Да, весной 1941 года бабушка вместе с дочкой приехали в Ленинград погостить у Лиды, бабушкиной старшей сестры. Она ведь и сама была из Ленинграда. Потом война, блокада – и не успели уехать. Очень многие не успели, никто ведь не говорил: надо бежать. Наверное, боялись паники.
Говорят, очень много детей осталось в Ленинграде. Маленькая Полина тоже осталась – и умерла.
А бабушка выжила. Она была сильной мужественной женщиной – не только потому, что пережила голод и смерть ребенка. Настоящее мужество – это родить еще раз, в сорок лет, в 1950 году.
Тогда на свет и появилась Леночка, Лёля, Елена Григорьевна Борисова – моя мать.
57. 1942 год. С утра просыпаешься бодрым
Я не могу представить, что значит выжить в блокаду. Не могу представить блокадную жизнь. Дистрофию, пайки по сто двадцать пять граммов, очереди, озлобление, отупение, трупы на улицах, обледеневшие рельсы, остановившиеся трамваи, налеты, проруби, голод, голод, голод.
Что я знаю о голоде? Даже когда не было денег, я не голодал. Я быстро стал модным художником, халявная еда на вернисажах, все такое. Ничего я не знаю о голоде. О жажде, о похмелье, о тошноте, которая выворачивает наизнанку, о запахе собственной желчи, которую выблевываешь себе под ноги, о головной боли, о трясущихся руках, пене на губах, белой горячке – да, знаю. О голоде – ничего.
Разве что – одно стихотворение:
Говорят, это Даниил Хармс. Он умер в психбольнице во время блокады. От голода, как маленькая Полина.
Стихи эти он, конечно, написал раньше – еще в тридцатые.
В счастливое довоенное время.
Давным-давно в страшном заколдованном городе жила-была маленькая девочка. Жила она с мамой и тетей, и всем им было очень страшно.
В этом городе на улицах стояли дома без стен, так что видно было все комнаты, даже спальни. Но в этих домах никто не жил.
Черное небо над городом было расчерчено прямыми лучами белого света. С этого неба на город падал белый-белый снег. В этом небе летали огромные надувные шары, похожие на летающих бегемотов.
Иногда с этого неба падали бомбы.
Однажды девочка увидела, как осколок бомбы попал человеку прямо в голову, проломил черепную кость и застрял в мозгу. Но человек не упал. Нет, он только пошатнулся от страшного удара, вынул из кармана платок, вытер им лицо, залепленное кровавыми мозгами, и, повернувшись к девочке, сказал:
– Не беспокойтесь, Полина: у меня была уже прививка. Вот видите – у меня в правом глазу торчит камушек. Это тоже был однажды случай. Я уже привык к этому. Теперь мне все трын-трава!
И с этими словами мужчина надел шляпу и ушел куда-то в сторону.
Странно, что ни мама, ни тетя Лида не увидели этого человека с камушком в правом глазу, хотя стояли совсем рядом с Полиной.
Вот такой это был заколдованный город.
А еще в этом городе на высоком холме стоял деревянный сарай, но девочка знала, что это – волшебный холм. Внутри него спрятана несокрушимая скала, а в сарае ждет своего часа чудо-всадник. И когда придет время, доски опадут, конь встанет на дыбы, и всадник расколдует страшный город.
Люди в этом городе ложились спать прямо на улице. Потом их спящими клали на волокуши и увозили куда-то. Иногда девочке самой хотелось лечь поспать в сугроб, но мама не давала и ругалась.
Когда девочка спала, ей снились странные сны. Однажды ей приснился человек, который ел котлеты.
Он ел, и ел, и ел, и ел, и ел, покуда не почувствовал где-то в желудке смертельную тяжесть.
Тогда, отодвинув коварную пищу, он задрожал и заплакал.
В кармане его золотые часы перестали тикать.
Волосы вдруг у него посветлели, взор прояснился.
Уши его упали на пол, как осенью падают с тополя желтые листья, – и девочка проснулась.
В заколдованном городе совсем не было еды.
В заколдованном городе по опустевшим ночным улицам бродили людоеды. Мама и тетя Лида шепотом говорили о них, когда думали, что девочка спит. Но Полина и так знала: людоеды воруют маленьких детей и едят. Потому что маленькие дети – очень вкусные.
А другие люди едят камни. По ночам они выползают на улицу и глотают куски мостовой или стены домов. Поэтому по утрам всюду были ямы и все больше и больше домов стояли без стен.
Но девочка не ела камни, она знала, как это опасно. Чтобы случайно не забыть, она даже сочинила выражение «Кавео», что значило «Камни внутрь опасно». «Кавео» легко запомнить, и как потребуется, так и вспомнишь сразу.
А однажды девочке приснился сон, будто она плюнула в чашку с водой и вода сразу почернела. Она сощурила глаза и пристально посмотрела в чашку. Сердце ее забилось, и вдруг что-то большое и темное пронеслось за окном. Это была собака, она села, как ворона, на крышу противоположного дома. Девочка снова посмотрела в чашку. Вода была очень черна.
А однажды девочке приснился сон, будто она плюнула в чашку с водой и вода сразу почернела. Она сощурила глаза и пристально посмотрела в чашку. Сердце ее забилось, и вдруг что-то большое и темное пронеслось за окном. Это была собака, она села, как ворона, на крышу противоположного дома. Девочка снова посмотрела в чашку. Вода была очень черна.
Но тут собака влетела в окно, легла у ног девочки и заснула.
Собак в заколдованном городе не было. И кошек тоже не было. И даже птиц почти не осталось.
Девочка очень хотела увидеть во сне птиц и зверей: веселых чижей, бульдога и таксика, гуляющего по улице тигра, четырех мышат, что плывут на кораблике, и кошку, которая умеет летать на воздушных шарах. Но вместо этого ей снилось, как один человек засунул в чемодан мертвую старуху, а другой человек, совсем слепой, полез на помойку и там его укусила крыса.
Только однажды девочке приснился сон, будто она одета в чудесное светлое платьице, в золотых волосах – белый бант, и папа подбрасывает ее к потолку, ловит и говорит: Ах ты мое золотце! А потом приходит мама в красивом платье, на высоких каблуках, они встречают гостей и все вместе садятся за стол. И нет на свете ни людоедов, ни мужчины с камешком в глазу, ни людей, засыпающих прямо на улице, и живет маленькая Полина в самом красивом на свете городе, в самой счастливой на свете семье.
58. Я там работала, я знаю
Поначалу все шло как всегда – немножко поцеловались, потом Андрей снял с нее платье, скинул джинсы и футболку, на пару минут припал к груди, потом губами проложил дорогу по животу к треугольнику волос между ног.
Аня вообще не слишком любила предварительные ласки, особенно – в исполнении Андрея. Но сегодня было как-то совсем скучно, и пока он языком выписывал кренделя вокруг пупка, она совсем забыла про Андрея и думала какие-то обычные, совсем не сексуальные мысли: ехать или не ехать в Турцию? куда девать Гошу на лето? а новая начальница ничего, хотя вот Зинке не нравится… и не намекнуть ли, кстати, насчет зарплаты? если я продаю лучше всех, то и получать должна больше… как постарела мама за эту зиму… и как страшно умерла эта безумная старуха.
Весь подъезд обсуждал – сначала удар по голове, потом кипяток, ни единого шанса, тут и молодой бы скопытился, а Марье Петровне под восемьдесят, как дом построили, так тут и живет, говорят, раньше была такая активная, общественница, выбила детскую площадку, деревья заставила во дворе посадить. В последние годы сдала, это да, совсем не выходила, жаловалась, что ее убить хотят. А я так скажу: развал страны ее подкосил, считай, Горбач с Ельциным и убили. Да, раньше-то ремонт бы сделали вовремя. Ладно, не говорите, какое вовремя – все то же самое, только дом был новый. Вспомните, как два года швы замазать не могли, у нас потолок вечно в потеках был.
Значит, вот кому Гоша обязан детской площадкой, а я – любимыми деревьями во дворе. Зачем же я с ней так? Ну, ментов вызывала, да. Старый больной человек, можно было пойти, поговорить, объяснить, в конце концов. Мол, соседи-алкоголики вечно скандалят, пусть к ним милицию и вызывает.
Да нет, ей соседи были не нужны. Ее ведь я раздражала. Может, разрез глаз не нравился. Или что молодая, с ребенком, сама себе хозяйка, еще и мужик приходящий, трахаюсь по утрам, кричу, как кошка.
Да разве я кричала? – спрашивает себя Аня. Я изо всех сил сдерживалась. На Гошу цыкала, чтобы не бегал, не шумел. Вечером гостей боялась позвать – вдруг опять менты? Если ночью трахаться – вообще как мышка, благо с Андреем нетрудно. Зубы сжала, губу закусила – и ни звука.
Боже мой, как же я от этого устала! Пока старуха была жива, я даже не понимала, до чего же сильно я устала.
Ну ничего, теперь уж мне никто не указ. Теперь уж я никому не помешаю, мне никто не помешает, Марья Петровна далеко, не услышит, соседи за стенкой перепились, им всё равно. А остальные – ну, вежливые люди, сделают вид, что ничего не было.
Теперь – можно.
И тут Аня на секунду возвращается к реальности, понимает, что Андрей уже двигается внутри, – то-то я раздухарилась, думает она и вдруг говорит: Хочу по-другому, выскальзывает из-под мужского тела, жестами объясняет – перевернись.
Почему жестами – сама не знает. Только чувствует – стиснула зубы, будто на кассе в «ИКЕЕ», будто на дорожке в бассейне. Не может говорить.
Аня забывает обо всем: Турция, Гоша, лето, зарплата, мама, кипяток, соседка, детская площадка. Ане кажется, она торопится, спешит из последних сил, судорога сводит ноги, кожа натягивается на широких скулах, все тело – будто на финальной стометровке, словно сейчас – самый важный заплыв.
Почему она всегда должна приходить к финишу в паре? Дудки. Сегодня ее не обгонят.
Анино тело – быстрый дельфин, огромная рыба, акула, касатка, крокодил. Анино тело – подводная лодка, летящая торпеда, поражающий гарпун. Анино тело – узкие бедра, плоский живот, маленькая грудь. Летит к цели неостановимо, неудержимо, быстрее, еще быстрее…
я хотела ее смерти я ни в чем не виновата я ее не убивала сама упала попала пропала упала убила убила убила…
Аня кричит – и ее крик взлетает над шумным субботним двором, над гомоном песочниц, скрипом колясок, взвизгом качелей, над шелестом молодых зеленых листьев, над жестянками гаражных ракушек, над крышами новостроек, над улицами и площадями, надо всем городом, пахнущим субботним похмельем, бензиновой гарью, нефтяными деньгами.
Глухой утробный звук Дашиного оргазма поднимается изнутри – Анин крик взрывается снаружи. Дашин оргазм – пробуждение неторопливого древнего чудовища. Анин крик – сверхзвуковой визг «Фау-2», снайперский свист пули, шелест крыльев последнего ангела, смерть в полете.
Открывает глаза, пот по лицу – как струи воды, скулы болят, от схлынувшего напряжения мелко вздрагивают ноги.
Все-таки первая кончила, с непонятным удовлетворением думает Аня и смотрит на Андрея. Глаза закрыты, руки вцепись в Анины бедра, хрипло дышит, старается изо всех сил, хочет догнать.
Не догонит, думает Аня. Я уже победила. Заплыв окончен. И тут Андрей кончает, лицо искажается, ногти царапают кожу, пенис внутри Аниного тела дергается два-три раза – и опадает. На один короткий миг, крошечный миг после оргазма, лицо Андрея меняется, и Аня видит его таким, каким не видела никогда: беззащитным, беспомощным, нелепым, несчастным, обиженным, смешным.
Видели бы тебя коллеги, думает она, потом нагибается, целует полуоткрытый рот и замирает, прижавшись всем телом.
Они лежат неподвижно, а потом Андрей говорит что-то вроде: Господи, да со мной такого никогда не было. Как ты это сделала?
Как-как, – думает Аня, – я откуда знаю?
И тут замечает: лежат они как-то неправильно. Неудобно. Опирается на плечи Андрея – чтобы руки не дрожали, – приподнимается, смотрит…
Ну что такое! Лежат вниз головой, как это мы так?
– Кажется, мы поломали твою кровать, – говорит Андрей. – По-моему, у нее отломались передние ножки.
Аня вскакивает. Так и есть! Где теперь взять новую? Кровать, между прочим, не хозяйская, ее собственная, купленная всего три года назад.
Аня садится на пол – ноги все равно не держат, – смотрит на жалобно растопыренные ножки. Да, вот чего я никогда не умела, так это чинить кровати. Что же мне теперь – книжки подкладывать? Видеокассеты старые? А что я Гоше скажу? Мама прыгала на кровати, вот кровать и поломалась. Будешь прыгать – у тебя тоже поломается.
Если так скажу – точно будет прыгать.
Андрей тоже хорош, думает Аня. Лежит как ни в чем не бывало. Кто кровать поломал – он или я? А выкручиваться, между прочим, теперь мне. Мог бы поспокойней дергаться, мебель целей была бы. И всю меня исцарапал, как я теперь поеду в эту его Турцию?
Что я на Андрея-то злюсь? – сама себе говорит Аня. Будто не помню, кто тут устраивал забег и заплыв, кто скакал как безумный.
То есть как безумная.
Я это была, Эльвира Александровна Тахтагонова, тридцати трех лет от роду. И злюсь я оттого, что совершенно не собиралась сегодня кончать так, совершенно не хотела видеть, как кончает кто-то другой, не хотела никаких гонок, никаких соревнований, никаких побед и финишных рывков. Хотела обычного, банального секса, не лучше и не хуже, чем каждую субботу.
Так уж вышло. Можно, конечно, сделать вид, что ничего такого не было, но вряд ли получится. Хотя бы потому, что мне сегодня ночью негде спать.
– Ты кровати чинить умеешь? – спрашивает она.
– Не умею, – беззаботно отвечает Андрей. – Может, ну ее? В смысле – не будем чинить. Новую купим – и все дела.
– На какие деньги? – злобно отвечает Аня и сама удивляется: никогда раньше она не говорила с мужчинами о деньгах.
– На мои, – говорит Андрей. – Я же на кровати лежал, значит, мне и платить. Если бы ты была снизу – ты бы платила. А так оденемся, быстренько съездим в «ИКЕЮ», выберем кровать – и завтра доставят. А если правильно договоримся, то и сегодня.