– Ты рисуешь?
– Да, иногда, – кивает Мореухов, – когда ты пришла, как раз заканчивал иллюстрацию для модного журнала.
– А заказы принимаешь?
– Когда время есть, – солидно отвечает Мореухов. – А что?
– Я хочу заказать свой портрет. Нарисуешь?
Ого, думает он, вот это прекрасный поворот сюжета! Фильм нуар во всей красе! Давненько я не рисовал портретов.
– Вполне, – говорит он. – Это не так чтобы моя специализация, но я это люблю. Особенно если портрет красивой девушки.
Конечно, Мореухов не объясняет почему. Димону бы сказал: когда их рисуешь, они лучше дают.
– А дорого возьмешь? – спрашивает Лена, и Мореухов задумчиво переводит взгляд в темнеющее вечернее небо.
– Ну, сговоримся, я думаю, – кивает он и тут же, меняя тему, тычет пальцем куда-то вдаль: – А ты знаешь, что в сорок первом немцы дошли аж дотуда? Где улица Лобачевского, там знак стоит. Так что можно сказать, мы сейчас с тобой за линией фронта.
66. Реинкарнация. Борис
Он взял Бориса за руку: Никому не говори, не надо. О Звучало как цитата из довоенного фильма. Наверное, шпионского.
Носилки подняли, понесли. Через несколько минут санитарный поезд, стуча колесами, тронется на восток.
Борису надо – на запад.
Борис идет в город Берлин. В самом центре города Берлина прячется Гитлер, похожий на злобного паука. Однажды Борису попался плакат: Гитлер прибит к стене, наколот на советский штык.
Борис хочет дойти до Берлина, чтобы это увидеть.
Его часть – в двух километрах от вокзала. Борис идет по дороге, ярко светит солнце, зеленеет трава, идет третье лето войны, и до Берлина еще ох как далеко.
Михаил рассматривает немецкие часы, прикладывает к уху, любовно протирает стекло, снова убирает в вещмешок.
– Хороши, а? – говорит он. – Вернусь с победой – буду в немецких часах ходить. Понимают они все-таки в технике, немцы-то.
– Вот вы, Михал Константиныч, образованный человек, – говорит Борис. – Я давно хотел спросить: как думаете, а можно такую бомбу сделать, чтобы сразу – бабах! – и войне конец?
Они сидят в блиндаже, кроме них – еще человек пять-шесть солдат. Все заняты своими делами: кто спит, кто пишет письмо, кто чистит автомат.
– Нет, Боря, – отвечает кто-то, – не бывает такой бомбы, чтобы сразу – бабах! – и конец.
Идет третий год войны. В морях плывут подводные лодки, над ними – мишенями – корабли. В полях по всей Европе ползут танки, танки, танки. В небесах, среди облаков – самолеты. Под ними – мишенями – дома, заводы, аэродромы. И всюду – люди. В подводных лодках, на кораблях и заводах, в танках, самолетах, в домах и на аэродромах. А еще – люди просто так, легкая добыча, пушечное мясо. Без оружия – случайные люди, мирные жители, те, кто с оружием, – солдаты. Но умирают и те и другие.
На войне важно знать, за что ты готов умереть. Или – неважно, потому что если ты умираешь, то умираешь один раз, и тут уж можно сразу умереть за все: за живых (чтобы жили), за мертвых (чтобы отомстить), за тех, кто остался дома; за тех, кто с тобой рядом; за други своя, а заодно – чтобы фрицев убить побольше и чтобы не попасть в плен, не остаться калекой, не стать предателем, не дожить до старости (своей – и тех, кого любишь), чтобы памятник поставили, дети гордились, внуки помнили, мамка все слезы выплакала, Люська, Зинка или Нинка вышла замуж за другого, и все то, что не успел, – ты уже навсегда не успел, и все, что сделал не так, – уже навсегда не так, и чтобы первая послевоенная весна и первое послевоенное лето, и осень, и зима – без тебя.
И вот за все это ты и умрешь, если придется.
Поэтому сейчас – поспеши. Сделать то, что не сделал, спросить то, что не спросил. Тем более что людей-то сколько вокруг, и все разные! Вот Михал Константиныч – инженер, вот Петр – рабочий из Ленинграда, а вот Николай – землемер из Уфы, Ефим Владимирович – учитель, Дмитрий Поликарпович – колхозник, как и я, ну и, конечно, комроты наш, товарищ Старцев – военный, а особист Егоров – из органов.
Вот надо спросить его – про Дзержинского. Знал он его или нет? И спросить еще надо, как ловят шпионов и диверсантов, потому что это наверняка очень интересная работа – ловить вредителей и прочих врагов народа.
А еще надо кого-нибудь спросить, думает Борис, как оно было – при царизме. Я родителей спрашивал – они будто ничего и не помнят. Говорят, так же было, землю пахали – и все. Но ведь ни тракторов не было, ни колхозов! А они в ответ: Но земля-то была. И зерно было. Что, землю колхозы придумали? А вот Михал Константиныч – он образованный, он сможет рассказать.
Борису всего двадцать лет; он плохо помнит, что было в его деревне до колхоза. Зато знает: всем тем, что есть, он обязан Советской власти и товарищу Сталину. За советскую власть и товарища Сталина он с первого же дня войны рвался на фронт, но не взяли, сказали: Подрасти еще, для тебя и в деревне работа найдется. Это они правду сказали: как все мужики ушли на фронт, так в деревне Борис оказался едва ли не за старшего. Три урожая собрали, три зимы пережили, а потом Борис сказал: Хватит!
Боялся: вот кончится война, все – фронтовики, а он один на печке сидел. А еще хотелось мир повидать, потому что дальше родной деревни Борис толком нигде не был – ну разве что в райцентре, но это та же деревня, только больше. Там, правда, был кинотеатр, и мальчишкой Борис посмотрел много фильмов: «Цирк», «Волга-Волга», «Веселые ребята»… Из фильмов он понял, что где-то в Советской стране люди живут по-другому. Во-первых, они никогда не голодают. Во-вторых, работа у них – не в пример деревенской, легкая. Можно отвлечься и песню спеть. Не то чтобы работать и петь – это и в деревне сколько угодно! – нет, оставить работу – и петь. Вот в любимом фильме «Волга-Волга» почти весь город подался в артисты – и ничего! Попробовали бы они так всей деревней!
Когда Борис подрос, он понял: кино – на то и кино, что в нем все не как в жизни. Но все равно хотелось побывать в большом городе, увидеть то, о чем писали газеты: большие современные фабрики, могучие электростанции, огромные стадионы, прекрасные парки и университет, где ребята чуть старше Бориса учились на инженеров, учителей и агрономов.
И девушки в городе наверняка совсем другие, не похожие на деревенских. Тоже надо спросить, городские – они как? Гордые или, напротив, с красивым парнем на сеновал – за милую душу? Или как в кино: поцелуйчики – и все?
Хочется спросить, да непонятно как.
Еще засмеют за глупые вопросы.
Лучше не буду. Может, потом успеется.
Все пошло наперекосяк по глупой случайности. Мы должны были выбить немца с высоты 21,0, закрывавшей вход в долину. Немцы тоже понимали ее важность и потому сосредоточили на высоте и подступах к ней много людей и техники. Они полностью контролировали все подходы, и было решено атаковать ночью, внезапно.
Поначалу все шло хорошо. Пехота уже почти выдвинулась на намеченные позиции, высотку мы окружили, еще бы минут пять, а потом огоньку добавить – и за Родину, за Сталина! Ночной бой – страшное дело. Особенно если еще и внезапно ударить.
Была бы к рассвету высотка нашей.
Не знаю, кто и где намудрил, но, когда оставалось всего ничего до начала атаки, над высотой появился кукурузник. С неба зазвучала усиленная динамиком немецкая речь. Те, кто шпрехали, разобрали: Говорят фрицам – мы взяли Харьков! Понятно, агитационный полет. Главное – деморализовать противника. Для большего эффекта летчик повесил над высотой «фонарь» и, улетая, бросил пару авиабомб. Очень не вовремя все это было. Авиационная бомба, спускаясь на парашюте, хорошо освещает все вокруг – и мы, подползающие к высоте, оказались у фрица как на ладони. Ну он и вдарил из всех стволов. Ночной бой – страшное дело. Особенно если тебя поливают и пулеметным, и артиллерийским, а ты в темноте не понимаешь, где укрыться и что вообще происходит – мы атакуем или отступаем?
Борису повезло: когда начался кромешный ад, застучали фашистские пулеметы и стали рваться снаряды, Михал Константиныч схватил его за плечо и потащил за собой в овражек, такой неглубокий природный окоп. Они вжались в землю и ждали. С минуты на минуту артиллерия должна была сориентироваться, открыть огонь по высоте: тогда, по крайней мере, пехота получила бы передышку и смогла отступить. А пока Борис с Михал Константинычем лежали и ждали, больше им ничего не оставалось: просто лежать и слушать, как секут воздух пулеметные очереди, как сотрясают землю разрывы, как стонут раненые и хрипят умирающие, – и Борису было очень страшно, хотя это не первый его бой, и под обстрелом он не в первый раз, но сегодня все случилось как-то неожиданно, прям непонятно, что делать и сколько еще ждать.
Они не знали, что один из первых фашистских снарядов попал в блиндаж комроты. Все погибли, рация и телефон уничтожены, потому и артиллеристы не начинали, ждали сигнала, боялись расстрелять своих.
Уже светало, а немецкая канонада все продолжалась.
Остатки отряда спас утренний туман: когда лес потонул в молочной белизне, фашистские батареи замолчали, и оставшиеся в живых бойцы потянулись назад к окопам.
Борис брел следом за Михал Константинычем, время от времени теряя его в тумане. В утреннем свете, пробивавшемся сквозь белую пелену, лес казался нереальным, даже не сказочным, а нарисованным. То и дело на тебя из дымки выскакивали сучья, стволы, мокрые кусты или даже другие бойцы, такие же нереальные, закутанные во влажное белое покрывало тумана. Они почти вышли из зоны обстрела, панический ужас, охвативший Бориса с первой же минуты канонады, прошел, и Борис уже довольно уверенно двигался следом за Михал Константинычем, думая, что в лесу он как-нибудь не заблудится, тут деревенские городским еще фору могут дать, а туман – ну что туман, можно подумать, у них в деревне тумана не было, и не то Борис прибавил шагу, не то в тумане образовалась прореха, но Борис увидел – во всей нереальной ясности, – как Михал Константиныч втыкает нож в спину солдата, идущего перед ним. От неожиданности Борис вскрикнул, но туман приглушал все звуки – и тогда Борис замер, надеясь, что убийца не обернется.
Тот не обернулся. Спокойно переступил через труп – и пошел дальше.
Борис подбежал к убитому, перевернул на спину, заглянул в лицо – ох Господи, это же Егоров, наш особист! Наверное, Михал Константиныч – шпион, а Егоров его раскусил, а тот его убил и… но Борис не успел додумать, потому что снова заухали немецкие пушки, и он кинулся бежать со всех ног и на этот раз добежал и спрятался в блиндаж или там в окоп, а тут – наконец-то! – заработала наша артиллерия.
Весь день убитые и раненые валялись почти у самого переднего края немецких укреплений. Подобрать их смогли только следующей ночью. Раненых отправили в полевой госпиталь, а мертвых похоронили в одной братской могиле, в их числе особиста Егорова, и так получилось, что никто даже не обратил внимания, с чего это у Егорова не огнестрельное ранение.
Борис мучился все это время – что делать? В любом фильме Михал Константиныч точно оказался бы шпионом. Надо пойти и рассказать, пусть его арестуют, пока он еще кого-нибудь не убил! Но какой-то внутренний голос говорил Борису: все, что он видел в жизни, совсем не похоже на кино; а Михал Константиныч только утром жизнь ему спас, зачем бы шпиону так делать? И до самого вечера эти два голоса спорили, и в конце концов Борис решил: надо найти Михал Константиныча, а дальше уже разбираться.
Михал Константиныча ранило осколком, когда он почти дошел. Он рухнул лицом в мокрую траву, но потом очухался, дополз до своих окопов. Откуда его сразу отправили в полевой госпиталь, где Борис его и нашел на следующий день, когда раненых грузили на поезд – везти в тыл.
И вот Борис сидит рядом с носилками и рассказывает, кто уцелел, а кто погиб, и говорит, что, по слухам, сегодня ночью опять пойдут эту проклятую высотку штурмовать, а сам думает, насколько просто было бы сейчас спросить и про городских девушек, и про университет, и про что еще он хотел спросить только позавчера, – все легче спросить, чем Михал Константиныч, а вы зачем Егорова? И Борис рассказывает новости и мнет в руках пилотку, а поезд отойдет через десять минут, и надо что-то решить, а Борис все никак не может и презирает себя за трусость, и тут Михал Константиныч шепотом говорит: Наклонись, и Борис нагибается, и раненый в самое ухо шепчет: Мне сказали, он под меня роет. Он бы меня посадил завтра, если бы не я его вчера, а потом берет Бориса за руку и добавляет: Никому не говори, не надо, – и Борис думает: вот ведь, звучит как цитата из довоенного фильма, какого-нибудь шпионского, и становится легко на душе, потому что он как-то сразу верит и смотрит вслед носилкам, которые грузят в поезд, а потом идет вдоль дороги к себе в часть, солнце светит, трава зеленеет, третье лето войны.
(Те трофейные часы, думает Маша, до сих пор у Никитиного отца. Дед после ранения так и не вернулся на фронт, демобилизовался, врачи сказали: отвоевал свое, хватит уже! – и вот так мой свекр и появился на свет, в 1945 году, через несколько месяцев после победы.)
Высоту ночью они все-таки взяли: артиллерия ударила когда надо, штурмовики, панцирная пехота, ворвались первыми, за ними следом – просто пехота, и Борис среди них, крича: За Родину! За Сталина! Ура! – готовый убивать и умереть, и на этот раз не умер, и в следующем бою тоже, и так целый месяц, а потом была атака, волна за волной, то в немецких, то в наших окопах, и мы отступали как раз, ему перебило обе ноги пулеметной очередью, не сразу поняли, что он остался, потом кто-то дернулся назад – не то Петр из Ленинграда, не то Николай из Уфы – нет, поздно уже, не вернуться.
Тогда Борис сполз в окоп и какое-то время отстреливался, прикрывал своих, пока не кончились патроны, а потом достал гранату, стал ждать и, когда фрицы ворвались в окоп, рванул кольцо, хотел крикнуть: За Родину! – но не успел.
После взрыва не осталось от Бориса ни сапог, ни партбилета, ни петлички, ни лычки, ни писем от любимой. Нет у Бориса могилы – ни звезды, ни таблички, ни креста. Не нашли его тела: разбросало его по четырем частям света – на север, юг, восток и запад.
На севере теперь – Стадион. Бегут по кругу марафонцы, гоняют мяч футболисты, мечут копье атлеты. Девушки красивые сидят на трибунах, смеются, аплодируют, едят мороженое.
На юге – Университет. Учатся там парни и девчата, изучают Физику, Химию и Математику, чтобы лучше строить Трактора и Танки, лучше пахать землю, лучше защищать. А когда звенит звонок, сбегают по главной лестнице, спорят, смеются, шутят. А если есть влюбленные – те целуются.
На востоке – Фабрика. Приходят к новым станкам рабочие, делают Детали, собирают Трактора, чтобы пахать землю, и Танки, чтобы землю защищать. Обедают в чистой аккуратной столовой, там на первое – суп, на второе – мясо, а на третье – компот.
На западе – Электростанция. Гудят провода, вращаются турбины, ходят Инженеры, следят, чтобы хватало Электричества самым далеким деревням и поселкам, чтобы даже ночью горел всюду Свет, дарил людям тепло и радость.
А там, где погиб Борис, – там Парк. Приходят в Парк матери, молодые, красивые. У кого дети маленькие – те с колясками, у кого постарше – за ручку ведут. Дети играют в песочнице, катаются с горок, по лестницам лазят. Вырастут – пойдут на Стадион, в Университет, на Фабрику, а потом придут сюда в обнимку, парами, мальчики и девочки, чтобы в самом глухом углу парка – целоваться. А когда состарятся – придут стариками и старушками, будут кормить голубей, смотреть на детей, на влюбленных, на молодых матерей.
Стадион – это ноги Бориса, Университет – голова, Фабрика – правая рука Бориса, Электростанция – левая.
Парк – это сердце Бориса.
И пока работает Электростанция, пока ходят люди на Стадион и Фабрику, в Университет и Парк, не распадется тело Бориса, будет хранить людей его Любовь и его Сила.
Старики говорят: придет день, зарастет травой Стадион, закроются двери Университета, замолчат станки на Фабрике, выключат Рубильник на Электростанции и поставят охрану у ворот Парка. Тогда распадется тело Бориса, расколется земля, грянет Взрыв и спустится на мир Тьма.
А что будет дальше – не знает никто.
67. Дружба мужчин и судьба женщин
Что такое мужская дружба? Это когда встречаешься редко, но выпиваешь много. Или – встречаешься часто, но говоришь честно.
Выпивали мы с Костей мало. Пить с Костей неинтересно. Обычно он берет бутылку какого-нибудь шато-что-то-там за четыреста евро и предлагает оценить букет. Да, Костя, в самом деле – прекрасное вино. Нет, без дураков прекрасное.
Особенность прекрасных вин еще и в том, что ими совершенно не тянет напиваться.
Выходит, последний раз мы пили где-то год назад – когда он про айсберг рассказывал и мы девок на улице снимали. А обычно мы не пьем, а разговариваем.
О чем говорят мужчины? Прежде всего – о работе.
– Давай я расскажу, – говорит Костя, – что тебе нужно делать дальше. Вот к концу года ты выйдешь на оборот порядка семисот тысяч. К концу следующего увеличишь его в полтора раза. Прибыль у тебя какая? Ну, я так и думал. Можно вполне нормально жить. Но на развитие толком не хватит. А если взять еще столько же, то можно нанять нормальных сейлов, сделать рекламную кампанию, узнаваемый бренд. Зачем? Просто через три года, когда тебе все это надоест, ты сможешь продать компанию.
– Да пока мне все это ужасно интересно, – говорю я. – Мне совершенно не хочется ее продавать. Представляешь, ко мне обратились люди из Киева: спрашивают, не хочу ли я открыть у них филиал.
– Вот и открой. С филиалом даже лучше продавать. Потому что всегда надо иметь в голове схему выхода. В твоем случае все очевидно: строишь успешную компанию, потом делаешь ее несколько прозрачнее, чем сейчас, потом продаешь миллионов за пять – и вкладываешь их в какое-нибудь новое дело.