Через несколько минут с верхушки колокольни полетела веревка от колокола, и по ней заскользила мужская фигура. Бритая голова блестела на солнце, Брисов придерживал веревку левой рукой, в правой сжимая наган.
Так, спускаясь, Брисов расстрелял весь барабан. Из семи пуль пять попали в цель.
Он бросил на землю ненужное оружие, выхватил из-за пояса второй револьвер и продолжил стрельбу.
Если бы на месте Юлия Брисова был мой любимый актер Чоу Юнь-Фат, думает Мореухов, у него был бы не семизарядный револьвер, а, скажем, «Беретта 93R» с магазином на двадцать патронов – и тогда, не вынимая изо рта свою коронную зубочистку, он перестрелял бы всех Волков. А если бы все-таки Чоу погиб, в небо над колокольней взвились бы белые голуби Джона Ву.
И вообще, думает Мореухов, если бы это была в самом деле «Великолепная семерка», Брисов остался бы жив, как оно и положено.
И не говорите мне, что это не кино, а жизнь. Что там было в жизни восемьдесят лет назад, мы не знаем, – и, значит, можем только предположить, что Юл Брисов, став на одно колено, не меняя позы, снял еще семерых бандитов, а потом покатился по земле, надеясь ухватить револьвер одного из убитых.
Взбежав на холм, Гриша успел увидеть, как Брисов выпускает в цель последние пули. А потом стрелок покатился по зеленой траве, и двое бандитов, словно ждавшие этой минуты, выскочили из-за угла колокольни, почти непрерывно стреляя.
И тут Гриша забывает о своем страхе, забывает о смерти товарищей, забывает о трупах, разорванных на части и разрубленных надвое, – он кричит: «Сдохни! Сдохни!» – и выпускает весь барабан в того из бандитов, кто ближе.
Тот падает рядом с телом Брисова, а Гриша бросает на траву разряженный револьвер, перехватывает наган из левой руки в правую – и стреляет почти одновременно с последним оставшимся в живых Волком.
Что-то горячее ударяет Гришу в грудь, и он падает.
Трава кругом в брызгах крови.
Удивительно красна кровь на зеленом.
Как тяжело думать, что есть люди, которые умерли, а ты не успел сказать им даже ласкового слова.
И эти люди умерли одинокими.
Когда мне было пятнадцать лет, я впервые убил человека.
Точнее, двух.
Я был один против двоих, но на моей стороне было преимущество внезапности.
Наверное, первый даже не успел понять, кто его убил.
Второй перед смертью ранил меня, и я месяц провалялся в бреду и жару на какой-то лежанке в деревне, которую мои друзья спасли ценой своих шести жизней.
Поправившись, я узнал, что красные захватили Крым.
Мне больше некуда было идти.
Я не спал всю ночь, а наутро отправился к старосте и попросил дать мне бумагу, что я, боец Красной армии, отличился в боях с бандитами за деревню Кальское.
Староста спросил мои имя и фамилию.
«Григорий», – сказал я и запнулся. У моих родителей была хорошая фамилия, красивая и известная. Я подумал, что в стране, где мне предстоит теперь жить, лучше иметь фамилию поскромней.
Я последний раз, не раскрывая губ, покатал на языке фамилию, которую мои предки с честью носили пять веков, и сказал: «Пусть будет Брисов».
Наверное, староста не расслышал. Так я стал Григорием Борисовым.
Я взял с собой револьверы Юлия Брисова, белого офицера, погибшего за украинских крестьян из деревни Кальское, и с этими револьверами отправился через всю страну в Петроград, где меня никто не знал. Я никогда не был в этом городе, и он ни о чем не мог мне напомнить.
По пути в первом же городке я зашел к парикмахеру и попросил обрить меня наголо. В те годы многие так поступали: боялись вшей.
Настоящая голова – та, с которой снят скальп.
Выходя из парикмахерской, я взглянул в зеркало. На бритую голову села муха и медленно поползла, будто путник по земному шару.
В Петербурге я пришел со своей справкой в ОГПУ и сказал, что хочу продолжить борьбу с бандитизмом.
Разумеется, я соврал, что мне уже шестнадцать.
Почему я пошел работать к большевикам, которые разрушили мою страну, лишили меня имени и семьи?
Я мог бы ответить, что я пошел не к большевикам, а бороться с бандитами. С такими людьми, как убийцы Брисова и его друзей. Это, конечно, тоже правда.
Брисов учил меня, что мужчину изменяет его ремесло.
Лошадь обращает человека в кавалериста.
Оружие делает его храбрее.
Оружие не только продолжает руку человека, но и само продолжается в нем.
В день моего первого сражения я решил, что хочу прожить свою жизнь, сжимая рукоять револьвера.
Вещь, которую легко взять, трудно выпустить.
И умереть я бы хотел так же – с оружием в руках.
Уезжая из Кальского, я зашел на кладбище. Там лежат шесть моих товарищей. Через полтора месяца после их смерти на могилах все еще были свежие цветы.
Вряд ли кто-нибудь заботится о могилах сейчас.
У людей короткая память.
А я стараюсь не забывать, чему научил меня мой приемный отец Юлий Брисов, офицер и стрелок:
76. Прошедшее время глагола
– Люблю старые дома, – говорит Лена, – в них чувствуется живая душа.
– Живую душу, – отвечает Мореухов, – можно вдохнуть куда угодно, было бы желание.
В мансардной мастерской беспорядок. Ее хозяин, старый мореуховский друг Виталик, уже лет пять как перешел на какой-то компьютерный арт и творит на даче. Сейчас он, отдав ключи Мореухову, на месяц уехал в Штаты. Мастерская досталась Виталику от родителей, известных советских художников, давно живущих в Германии.
Мореухов освобождает место в центре комнаты – вот, теперь кресло сюда, Лену посадить, и вроде нормально должно получиться.
– Очень жалко, что всё это так варварски разрушают, – продолжает Лена. Под самой крышей дома она увидела цифры «1905» и не может успокоиться: надо же, дому сто лет! – Жалко, – говорит Мореухов и водружает подрамник на мольберт. – А ты бы хотела, чтобы весь центр превратили в музей?
– Почему в музей? – отвечает Лена. – Вот в Европе у всех городов нормальный, живой даунтаун, но ведь не сносят кварталами, как у нас. Сохраняются традиции, какое-нибудь кафе может стоять на одном месте хоть двести лет! Разве это плохо?
Мореухов задумчиво растирает краски. Последний раз он рисовал портреты лет двенадцать назад, если не считать всяких мелких скетчей. Талант, как говорится, не пропьешь, но сейчас Мореухов не очень в этом уверен.
– Мы же не в Европе, – говорит он. – У нас уже нет кафе, которые были бы двести лет. У нас такой город, где все время что-то происходит – революция, индустриализация, война, перестройка, Юрий Лужков. Было бы нечестно делать вид, что мы – Швейцария.
Я представляю себе эту картину – и сам удивляюсь. Как-то слишком складно для алкоголика говорит Мореухов. Впрочем, если посчитать, он не пил с марта, а сейчас уже лето.
Может, он вовсе и не алкоголик? Так, прикидывается только. Симулирует алкоголизм, как другие симулируют обычные болезни. В запой уходит раза два-три за год, а что от него иногда воняет, как от бомжа, – так это он просто мыться не любит.
А симулирует – потому что на самом деле художник он плохой и боится, что все об этом догадаются.
Интересная версия, да уж. Убедительная.
Итак, Лена садится в кресло, закидывает ногу на ногу:
– Так?
– Сейчас решим, – задумчиво отвечает Мореухов. Чистый холст огромен, как годы, которые он не прикасался к кисти. – Вот тебе нравится этот дом, а между тем его отобрали у хозяев в начале двадцатых. Возможно, расстреляли их. Ворованный дом. Какая у него душа, мы с тобой не знаем. Вот у девятиэтажек в Тропарево есть душа. Какие люди туда въехали, те и живут. Ну, или их дети с внуками. А здесь те, для кого строился дом, прожили где-нибудь лет пятнадцать, а потом началось – коммуналки, алкоголики, свары. Аресты еще.
– Почему обязательно алкоголики и свары? – отвечает Лена. – Я внизу видела доску, тут жили какие-то известные актеры.
– Мемориальная доска, – говорит Мореухов, – лучший исторический памятник. Особенно – доска с надписью: «На этом месте было…». Главное тут – прошедшее время глагола. Было. Раньше здесь был храм или бассейн, а сейчас ничего нет или что-то совсем другое. Раньше тут жили актеры, а потом – алкоголики. Не Швейцария, я же говорю.
– То есть тебе не жалко будет, когда этот дом снесут?
– Когда снесут – нет, а когда построят бизнес-центр для офисных уродов – да. Но это потому, что я не люблю уродов. И потому, что не додумаются повесить доску: «На этом месте был дом, построенный в 1905 году архитектором таким-то, но за взятку исключенный из списка исторических памятников».
Лена смеется:
– Рисовать ты сегодня собираешься?
Похоже, придется, думает Мореухов, а я-то думал отвертеться.
– Конечно, – говорит он. – А ты по-прежнему хочешь реалистический портрет? Не стилизацию, не постмодернистский пастиш?
Похоже, придется, думает Мореухов, а я-то думал отвертеться.
– Конечно, – говорит он. – А ты по-прежнему хочешь реалистический портрет? Не стилизацию, не постмодернистский пастиш?
– Обычный, – отвечает Лена, – раскрашенную фотографию.
Она лезет в сумку и достает старенький поляроид.
– Я где-то читала, – говорит она, – что художникам помогает, если они сделают несколько снимков… ну, чтобы рисовать, даже когда меня не будет. Сфотографируешь меня?
Отличная идея, думает Мореухов, сфотографировать, а если потом ничего не выйдет, найти студента, чтобы за меня нарисовал.
– Я тебе покажу, как он работает, – говорит Лена, прицеливается, щелкает. С жужжанием выползает черный квадратик, и постепенно на нем проступает растерянная улыбка, дыра вместо зуба, щетина на подбородке.
Кошмар, думает Мореухов, теперь ясно, почему дома у меня нет зеркала. Некоторое время он рассматривает фотографию, мусолит пальцем глянцевую поверхность.
– Давай начнем, – говорит он. – Садись в кресло и расслабься. Представь, что ты у зубного врача.
И улыбается щербатым ртом.
77. В сущности, банальные слова
Никита сидит в своем кабинете. На столе Машина фотография, гора бумаг, компьютер. Он очень горд – у него есть собственный кабинет, а раньше вот никогда, конечно, не было, где бы ни работал.
Никита вспоминает: где он только ни работал, чем он только ни занимался. После института пошел в какой-то кооператив, мыл окна на промышленных объектах, был и коммивояжером, и калымил, пока машину не разбили. Потом чуть было не подался в ларек, слава богу, что позвали в какую-то контору – оптовые поставки, серьезный бизнес, через полгода все накрылось. Проработал в десятке таких контор сейлом, попробовал заняться рекламой – ты креативный, у тебя получится. Ни хрена не получилось, к слову. И вот теперь собственный бизнес, кабинет, пятнадцать человек сотрудников, ответственность, все дела.
Однокурсники, услышав, что у него фирма, говорят: О, да ты теперь новый русский! – и смеются. Никита тоже смеется: не объяснять же в самом деле, что малый бизнес приносит меньше денег, чем зарабатывает хороший менеджер в крупной конторе.
Три года назад, когда все только начиналось, он думал: обороты будут удваиваться каждые три месяца, в крайнем случае – каждый год. Но нет, как год назад все замерло, так и стоит. Прибыль даже падает, потому что надо зарплаты людям поднимать. Какой уж тут новый русский!
Однокурсникам не объяснишь, а вот когда Маша недавно начала: Ты бросишь меня, наверное, ты богатый, успешный, тебе нужна другая жена, молодая и красивая, – разозлился, накричал на нее. Мол, какой я богатый, у меня малый бизнес, я так, мелкий лавочник, без всяких перспектив. Мне случайно повезло, а завтра придет на этот рынок крупный игрок – и все, нет моего бизнеса.
Правду говорил, так оно и есть. Но кричал потому, что разозлился на молодую и красивую, сразу о Даше подумал. Хотя говорил с Машей в тот раз только о бизнесе да о деньгах.
Все знают: деньги не спасают от смерти. Не спасают они и от усталости, тоски, отвращения к собственному телу, неловкости при мысли о том, что вот ты, лысеющий, с заметным животом, мешки под глазами, из подмышек воняет, вот, значит, ты, а вот Даша, молодая, красивая, большая грудь, пирсинг на языке. Уверенность, что умеет подключаться к потокам космической энергии.
И действительно умеет, ты видел, можешь подтвердить.
Ты же умеешь подключаться разве что к финансовым потокам, да и то, если честно, так себе умеешь, не сравнить с Костей.
И вот сидишь ты в своем кабинете и уже сорок минут тупо лопаешь шарики в дурацкой игрушке, скачанной из Интернета. А вчера ты провел за этой игрушкой часа три. Готовишься к пенсии, да?
Три шарика – тридцать очков. Чпок, чпок, чпок.
Звонит телефон – это Костя.
– Помнишь, я говорил, что надо искать инвестора?
Конечно, Никита помнит. Инвестор, три года работы, пять миллионов.
– Ну есть один человек. Он вполне заинтересовался. Надо встречаться.
Неделю назад Никита еще раз спросил Костю:
– Сам не хочешь?
– Не, сказал Костя, не люблю бизнес с друзьями и бизнес в областях, где ничего не понимаю, не люблю. А рыбки – это не мое.
– У меня не рыбки, – сказал Никита, – у меня аквариумы.
– Какая разница?
Значит, надо встречаться. Встретятся, поговорят. Костя обещал помочь, если что. Инвестор, три года работы, пять миллионов. Только бы с Машкой все было нормально. На днях станет понятно, получилось или опять впустую.
Ряд из пяти шариков лопается одновременно. Чпок. Пятьдесят очков.
Пять миллионов.
Чпок.
Виктор стучится, заглядывает в кабинет.
Никит, тут такое дело, говорит он, Наташу, наверное, домой надо отпустить. Заболела? Да нет, пришла, на ней лица нет, и, кажется, она плачет.
Твою мать! Вот из этого и состоят три года работы. Приходишь в офис, а ведущая сотрудница плачет. Ладно, пойду разберусь. Ты, Виктор, пойди покури пока.
Наташа, маленькая худощавая брюнетка, сидит за угловым столом, смотрит в окно. Плечики вздрагивают. Похоже, Виктор прав: плачет.
Уводит к себе в кабинет, сажает на диван. Ну, что случилось?
Наташа берет со стола бумажный платок, вытирает слезы, сморкается.
– Вот, Никита, ты скажи мне, зачем женатые мужики заводят себе любовниц?
Главное – найти правильного человека, чтобы задать вопрос. И подходящий момент. Зачем, твою мать, женатые мужики заводят себе молодых любовниц, в которых потом влюбляются и сами не знают, чего дальше делать? Потому что в детстве посмотрели фильм «Осенний марафон» и ищут на свою жопу удовольствий, вот почему!
Начинает мямлить: ну, хочется разнообразия, приключений, сильных чувств. Сказать, что есть жены, которые не любят орального или там анального секса, а мужикам иногда хочется и так, и этак? Нет, пожалуй, совсем бестактно, лучше не буду.
А еще потому, говорит Никита, что мужчины тоже стареют. Им страшно. А с молодой любовницей – стоп, откуда взялись молодые любовницы? Про молодых тебя никто не спрашивал – с любовницей они снова ненадолго чувствуют себя молодыми.
И жены их тоже стареют, думает Никита, становятся толстыми и противными. Или становятся совсем худыми, кости видны сквозь кожу. И мужчина смотрит на женщину, которую когда-то сильно любил, и думает: вот так будет выглядеть моя смерть.
– А зачем тогда они нас бросают? – спрашивает Наташа.
Ну, потому что устают врать. Потому что любовницы тоже надоедают. Ну, хочется разнообразия, приключений, сильных чувств.
Наташа всхлипывает.
Твою мать, думает Никита, почему бросают? Иногда бросают, потому что влюбляются. Потому что сложно влюбиться в одну женщину, а жить с другой, вот почему!
И тут Наташа начинает рассказывать свою историю, а Никита почти не слушает. Господи, беззвучно взывает он, я не хочу потерять Дашу! Я не хочу снова стареть! Остаться с Машей – это от всего отказаться! От всего, что еще может случится со мной! От беззаботной радости, от легкости и веселья, от моего ребенка, который идет вдоль полосы прибоя, от желто-красных листьев моей молодости, от тусклых фонарей московских сумерек, метафизических прозрений, ожидания счастья. Если бы Ты, Господи, снова послал мне чучело со святым Граалем на голове, я бы знал, о чем просить. Пусть все как-нибудь само обойдется, хорошо? Пусть у нас с Машей будет ребенок, а я буду жить с Дашей.
И все это время Наташа рассказывает, как и где она познакомилась со своим любовником, и как они проводили время, и как она любила его, и какой он был замечательный, и какая они были хорошая…
А Никита понимает: да, вот такая у него работа – приходишь в офис, там рыдает девушка, а ты слушаешь, как ее бросили, и сам взываешь к Богу, потому что без Его помощи не знаешь, как выкрутиться.
Видимо, вот за все это ты в конце концов и получишь пять миллионов.
Быть менеджером на зарплате несравненно проще.
Даша рассказывала одну суфийскую притчу, вспоминает Никита. Жил на свете человек, скажем, в Багдаде. И во сне ему явился ангел или Зеленый Дервиш, неважно, некий посланник, и велел все бросить и переехать, скажем, в Стамбул. И не башмаки делать, как раньше, а, например, стать плотником. Человек так и сделал, переехал в Стамбул, работал плотником, стал понемногу подниматься на этом деле, дом новый купил – и тут во сне ангел ему говорит: дуй теперь в Тегеран или там в Медину и займись, ну, не знаю, разведением рыбок. Или поставками рахат-лукума в гарем шаха. Какой-то хренью, в меру беспонтовой. И так этот человек лет двадцать мотался по всему исламскому миру, и никакого смысла в его перемещениях не было – ну, на наш обычный взгляд, да, похоже, и на его взгляд тоже. А в конце концов, разумеется, выяснилось, что он стал святым. Творил чудеса, исцелял наложением рук, все дела.