Борисов шел упругой походкой, распахнув куртку, и ветер крыльями поднимал ее с двух сторон. Борисов побежал, ухая, по мокрой мостовой, с каждым шагом молодея, отбрасывая прожитые годы жизни. Одиннадцать лет назад он был маленьким мальчиком из богатой семьи. Восемь лет назад у него была собственная фамилия, совсем другая.
Он смеется – беспричинно. Он болтает без конца. Он для чего-то отдает первому же встречному прохожему все свои папиросы. Над ним все смеются, он сам смеется над собой, сам себя не узнает.
Он догадывается наконец, что пора возвращаться домой, что ночь на исходе, что он влюблен.
Вернувшись, он не может уснуть. Все ясно до сердцебиения.
Комната складывается перед его глазами с шумом, как кузнечные мехи. Борисов тупо смотрит на свои тяжелые руки. Он не знает, что с ними делать. Теперь он сам не уверен, что влюблен. Он падает в постель и проваливается.
У него – жар.
Тетя Лида никогда не рассказывала, как начался роман Григория и Ольги. Я не знаю, где и когда они поцеловались впервые, не могу представить слов, которые они говорили друг другу. Не знаю даже, рассказал ли Григорий настоящую историю своей жизни, – бабушка не хотела об этом говорить. Тетя Лида сказала, что всегда подозревала: фамилия Борисов не настоящая, наверное, отец Григория был погибшим в Гражданскую белогвардейцем. Но сам Григорий никогда с ней об этом не говорил, а она не спрашивала.
Биографию Оленьки Борисов знал. Чтобы поступить на филфак, Оленька пошла на завод, записавшись в документах работницей.
Попытка скрыть происхождение и должна была послужить причиной ее ареста. Он рассказал об этом с деревянным спокойствием, бешеным спокойствием мужчины, готового защищать свою женщину.
Откуда Борисов узнал о грозящем аресте? Наверное, грань между ЧК и УГРО была тогда не слишком прочна. Секреты не удерживались, просачивались, как кровь сквозь бинт.
Ольга так и не узнала, к каким тонким интегральным ходам прибег тогда Борисов. Он сказал обо всем, когда опасность уже миновала.
– А те люди… которые хотели… – Оленька решительно не знала, как спросить.
– Их больше нет, – серьезно ответил Борисов.
Ответ был совершенен, как шар, круглый, словно бритая наголо голова. Больше не о чем было говорить.
Через месяц он принес сестрам новые документы. Еще через два месяца Григорий с Оленькой поженились.
На второй курс политеха Борисов не пошел: у него внезапно стало слишком много работы.
80. По-настоящему курортный роман
Аня идет по песчаному пляжу, волны смывают ее узкие следы, Гоша бежит чуть впереди, по самой кромке прибоя, оборачивается, смеется. Пена завивается вокруг Аниных ног, солнце заходит за гору, длинные тени ложатся на песок. Тепло, и только с моря дует легкий ветер. Аня чуть-чуть пьяна, смотрит вслед бегущему Гоше, улыбается.
Сегодня последний вечер в Турции, завтра – чартер на Москву.
Вот и кончился мой отпуск, думает Аня, первый нормальный отпуск за Бог знает сколько лет. Даже кажется, первый в жизни настоящий отпуск. За границей, в отеле, с сыном и с любовником. На берегу моря.
Аня плавала каждый день. На вторую неделю ей показалось, что к ней вернулись не только радость движения в воде, разговора с водой, но и былые спортивные навыки. На глаз оценила расстояние между двумя пирсами, попросила Андрея засечь время – к сожалению, до былых рекордов еще тренироваться и тренироваться. И тогда Аня сказала, что будет просто плавать, не думая о времени, о спорте, о прошедших годах. Просто плыть. Вдох-выдох, вдох-выдох. Не спеша, в ритме морских волн. Вдыхая запах соли и водорослей, оглядываясь на берег, где стоят две мужские фигурки, большая и маленькая.
Вдох-выдох, вдох-выдох. День-ночь, день-ночь.
Вот и кончились две недели.
Сегодня они проснулись ранним утром. Гоша крепко спал, подложив кулак под голову и зажав в руке водяной пистолет. Андрей сказал: Пошли на пляж, раньше семи не проснется, у нас целый час.
Сначала они плавали у берега, дурачились, даже немножко целовались, стараясь не сбить дыхание, – и оба замерли, когда тонкий сияющий ломтик появился над горизонтом. Аня вдруг сказала: Прости, я ненадолго, – чмокнула в щеку и поплыла по золотой дорожке навстречу солнцу последнего отпускного дня.
Она плывет в рассветном блеске, вдох-выдох, вдох-выдох, не спеша, но все равно очень быстро. Солнце слепит глаза, Аня зажмуривается и плывет в золотистой темноте. Две недели назад казалось: ее тело вспомнило молодость, вспомнило детство, но каждый день приносил новые воспоминания. Почему-то сейчас ей нет дела до маминого прорвемся! и до ее собственного выплывем! Почему-то нелепыми и жалкими выглядят когда-то смеявшиеся над ней дети, глупыми и бессильными – слова, что мама говорила про друзей и любовников. Почему-то вспоминается: большой мужчина поднимает на руках к самому небу… нет, всего лишь к люстре. Аня чувствует прикосновение мужских рук, слышит рокочущий голос, борода щекочет щеку, приятно и немножко больно. Она кривит маленький носик – и тут же мамины руки забирают ее.
А ведь я много лет хотела, чтобы папа вернулся к нам, вспоминает Аня. Представляла, как они с мамой снова будут жить. Злилась на него, что он не приходит. Я и не знала, что он много раз приходил, хотел снова съехаться, хотя бы повидать меня, но бабушка прогоняла его, а мама запиралась в своей комнате и плакала.
Ничего этого я не знала – но все равно хотела, чтобы у меня снова был папа. Когда же я забыла его? Когда поверила маме и бабушке, согласилась: да, он обманул нас, не любит маму, не хочет видеть меня.
Наверное, классе в четвертом, когда я впервые выступала на соревнованиях. Я помню, как волновалась – и как хотела, чтобы папа пришел на меня посмотреть. Чтобы он сидел на трибуне и кричал: Давай! Давай! – или что там кричат на детских соревнованиях родители? Сейчас я понимаю: он даже не знал, что я хожу в бассейн. Но в тот раз все время, пока я плыла, воображала, что папа смотрит на меня. И когда я проиграла и плакала в дýше, чтобы никто не видел слез, я сказала себе: это потому, что папа не пришел. И решила больше его не ждать. Забыть.
Так и сделала. Даже когда мы встретились – не простила, не вспомнила ни как взлетала к потолку, ни прикосновение колючей бороды. Как и обещала – забыла все. И вспомнила только теперь, когда папы уже нет. Пять месяцев плюс-минус несколько дней.
Я разминулась со своим отцом. Пока он был жив, я считала: у меня нет отца. Когда он умер – вспомнила, как любила его.
Вика, наверное, могла бы рассказать, где сейчас его душа, думает Аня и плывет, не открывая глаз, рассекая рассветное море, вдох за вдохом, всплеск за всплеском. Вика могла бы рассказать, но я и сама знаю: он там, откуда видит меня. Смотри на меня, папа, смотри, как я плыву, куда же тебе смотреть, как не на родную дочь? Ты теперь везде, и, значит, тебе видно все: московские душные улицы, рынки и магазины, где я работала, квартиры, которые я снимала, мужчины, которые у меня были, дорожки бассейнов, где я плавала, мои соперницы, которые мне проиграли и которым проиграла я, мелкая галька турецкого пляжа, Гоша в своей кроватке, Андрей на берегу. Смотри на мою жизнь, смотри сквозь все эти годы, смотри, как я плыву в сиянии утреннего солнца, плыву для тебя, в память о всех соревнованиях, где ты не смог побывать. Ты слышишь меня, папа? Ты видишь меня?
Ты знаешь, я наконец тебя вспомнила. Извини, что так поздно.
Ане хочется заплакать, и, наверное, она плачет – хотя кто разберет среди соленых брызг, где вода, а где слезы? Тем более что дыхание ровно, взмахи рук уверенны, а солнце наполняет море рассветным золотом, и даже если Аня плачет, Андрей этого не видит. Он стоит, не отрывая глаз от черного пятна ее волос, мелькающего среди солнечных бликов, и хочет, чтобы этот миг продолжался вечно.
Как много лет назад в душевой, вода смывает Анины слезы – она открывает глаза и поворачивает к берегу. Только бы Гоша не проснулся, думает она, а то увидит, что меня нет, испугается, заплачет. Быстро к берегу – и быстрее в комнату, проверю, как он там.
Но когда через десять минут они открывают дверь, Гоша крепко спит. Только водяной пистолет выпал из разжавшегося кулачка.
И вот теперь, в последний вечер, Аня стоит по щиколотку в полосе прибоя, смотрит сквозь морскую пену на красный лак ногтей, вслушивается, как накатывает волна за волной, ровно, успокоенно, уверенно. В морской гул вплетается Гошин голос – он кидает камни в море, что-то кричит. Наверное, воюет с кем-то невидимым, как всегда.
Все былые опасения кажутся смешными. Всего две недели назад она волновалась, как Гоша уживется с Андреем. В Москве они как-то раз все вместе сходили в кафе и потом едва не поссорились. Андрей сказал: По-моему, мальчик растет слишком агрессивным, Аня ответила: Мы, татары, воинственный народ! Андрей сказал, что Москва – цивилизованный город, а не какая-нибудь пустыня, или где там татары живут, Аня обиделась: Цивилизованный город? Ты продавцом в торговом центре поработать не хочешь? Помирились только в постели – и только потому, что Ане жалко было тратить время: раз уж сдала ребенка маме, так будь добра, трахайся, а доругаешься потом.
Наверное, для Андрея Турция была больше похожа на пустыню, где живут татары: во всяком случае, он совсем не беспокоился, агрессивным ли растет мальчик. Здесь Андрея не раздражало Гошино желание делать меч из любой палки и гранату из любого камня. Вместе они играли в какие-то особые мужские игры – и Аня, возвращаясь после своих заплывов, видела, как они брызгаются у самого берега, и слышала восторженный визг. Даже, наверное, два визга: Андрея и Гоши.
Но главное, в этот раз Ане совсем не было скучно с Андреем. На второй день Андрей перестал ее развлекать, читал свой «Код да Винчи», играл с Гошей в мяч и плавал. Вот и сейчас он сидит на лежаке, чуть в стороне, смотрит на море, на Аню, на бегущего Гошу.
Красивый же мужик, думает Аня, я вот на пляже посмотрела – не с кем сравнивать. Живот подтянут, плечи широкие, мускулы – ну, нормальные мускулы, как у мужика должны быть, не качковые, а обычные. И руки красивые, хотя отсюда не видно. Глаза опять-таки – темные, бархатистые, я такие люблю. И вообще – нормальный парень, вот, даже Гоше нравится. Почему, интересно, я считала, что с ним только в кино ходить и трахаться хорошо? Заботливый, тактичный, не жадный. При деньгах, своя машина, работа хорошая, квартира, наверное, тоже, хотя не была там ни разу. Ну ничего, приедем в Москву – сходим в гости, посмотрим, как живет, может, порядок наведем.
Ой-ой-ой, думает Аня, ты, подруга, осторожней. Это супер, что отпуск удался, монетку на прощанье в море брось, через год вернись, только не расслабляйся сама. В Москве опять начнется: вечер пятницы – день субботы, вот твой временной промежуток. А то влюбишься тут ненароком, растаешь от заботливости и ненавязчивости.
Ну, влюбилась, и что такого? – сама себе отвечает Аня. Отпуск же. Когда у меня последний раз был нормальный отпуск? Чего же не влюбиться? Вот теперь у меня все по-настоящему: курортный роман, прогулки под луной, вместе встречали рассвет, даже заснули однажды, взявшись за руки… как эти, в «ИКЕЕ». Отпуск. Завтра в Москву, там посмотрим, что будет.
Стоит Аня, в своем дешевом купальнике, ветер колышет волосы, волны взбивают у ног пену – и миллионы одиноких девушек так же стоят на всех курортах мира, на берегу океана или моря, в Турции, Греции, Египте, в Испании, Таиланде, Гоа, на Кубе, в Крыму и в Сочи – всюду, где соленая вода раз за разом накатывает на прибрежный песок, на мелкую гальку, на камни. И вот они стоят, вечереет, солнце скоро сядет, они чуть-чуть улыбаются, стоят и думают про своих мужчин и детей, про свою жизнь, про любовь, отношения, секс, про деньги, подруг и матерей, иногда про замужество, иногда про отцов. Почти никогда – про одиночество, старость, болезни, смерть.
А Гоша бежит назад вдоль кромки моря, тащит огромный камень размером с голову – ого-го, где ж он такой нашел? – из последних сил тащит и все равно смеется. Аня смотрит на него, смотрит и думает: боже, какой он маленький на фоне моря!
А я смотрю на них на всех, смотрю на всех нас, смотрю и бормочу: боже, какие мы все маленькие, какие маленькие на фоне того, что происходит с нами, на фоне того, что уже случилось, чего не вернешь, не исправишь. Из последних сил тащим камень, неведомо где найденный, неведомо кому предназначенный, тащим и пытаемся смеяться – а история захлестывает нас, огромная, словно море.
81. Генеалогия – это судьба
– Еще беда – ужасная бессонница, – говорит Мореухов, делая карандашный набросок. – Поначалу валерьянка помогает, потом кранты. И вот мне рассказали, что отлично идет корвалол. Выхожу я из запоя, спать не могу, делаю заход по корвалолу. И тут же сон – отличный, настроение – доброе. Потом замечаю: корвалола уходит все больше. Потом у меня кончаются деньги.
– Деньги на корвалол? – спрашивает Лена. Она сидит в кресле посреди мастерской, дисциплинированно стараясь не шевелиться. Рассказывай мне о себе, а то скучно так сидеть, попросила она, вот Мореухов и рассказывает – о выставках середины девяностых, о тропаревских алкоголиках, о мужчине, который клялся, что видел летающую тарелку в секретном ангаре в Коньково, а в ней – мумии инопланетян, похожих на осьминогов с блюдцами на головах; говорит это рифма – тарелка и блюдца; смеется, еще рисует.
Лена спрашивает: «Значит, вначале было шампанское?» – и он рассказывает, как вкусен первый глоток, как легка в первые дни дорога до лабаза.
Лена спрашивает: «А потом?» – и он рассказывает, что водка сменяет джин-тоник также неизбежно, как ночь сменяет день.
Лена спрашивает: «И, значит, через две недели ты приходишь в норму?» – и он рассказывает, что самое страшное не запой, самое страшное – выход из запоя.
И вот, значит, корвалол.
– Все деньги, вообще все. У меня их к концу запоя много не бывает, сама понимаешь. И, значит, тут начинается реально ломка. Пена изо рта, судороги, эпилептический припадок. Выяснилось, что корвалол запрещен по всей Европе как сильный, блядь, наркотик.
Теперь Мореухов, не стесняясь, рассматривает Лену. Пожалуй, она немного похожа на Аниту Муи, гонконгскую певицу и актрису, звезду полдюжины фильмов о любви и боевых искусствах, подружку Джеки Чана.
Кстати, Джеки Чана Мореухов не слишком любил – если, конечно, не считать «Пьяного мастера»: Деньги и власть нам совсем не власть / Нам бы одно – было бы вино / Люди, как волки, грызут друг другу глотки / И только кто пьет, никогда не умрет.
Анита Муи умерла в декабре 2003 года, Чжан Имоу посвятил ей «Дом летающих кинжалов» – не лучший свой фильм, если честно.
Ей было всего сорок.
Сколько же Лене лет? – думает Мореухов, но спрашивает:
– А ты по национальности китаянка?
– Не скажу, – улыбается Лена, – ничего про себя не скажу. Нарисуй меня как я есть – без биографии, фамилии, должности мужа.
– А какая должность у твоего мужа?
– Не скажу. Может, я пошутила. Может, вовсе нет у него должности. Может, у меня и мужа нет. Ты давай, рисуй.
И Мореухов рисует, рисует и говорит. Давно уже трезвым он не говорил так много. Наверное, так же долго, как не рисовал маслом. Лена сидит неподвижно, поэтому кажется – слушает внимательно, подает реплики.
– Впервые вижу человека, который любит московские окраины. Все мои знакомые стараются перебраться в центр или за город.
– Богатые люди, наверное, – усмехается Мореухов. – Ну к тому же им кажется, что это круто – дом 1905 года. Доисторический, можно сказать, дом.
– Почему – «доисторический»?
– А для меня история началась в семнадцатом году, – отвечает Мореухов не то в шутку, не то всерьез, – но не о том речь. Для меня в городе самое главное – застывшее время, фрагменты прошлого. В центре его почти не осталось, а на окраинах полно. Там прошлое не такое старое, но это даже хорошо: я его лучше помню.
– Да уж, 1905 год ты помнишь хуже, – улыбается Лена.
– Можно сказать, совсем не помню, – соглашается Мореухов, – но вообще-то я верю в генетическую память. У тебя так никогда не было – смотришь какое-нибудь старое кино, и вдруг кажется, что ты там была? Хотя кино, скажем, довоенное, и мы тогда еще не родились.
– Если честно, – отвечает Лена, – я редко смотрю такое старое кино.
– А я очень люблю, – говорит Мореухов. – В нем что главное? Не сюжет, а дух времени. Если изображение не реставрированное, тогда совсем здорово. Я вообще люблю прошлое, верю, что внутри каждого человека сидят все его предки.
– Я тоже так считаю, – говорит Лена. – Надо знать своих предков. Генеалогия – это судьба.
– Не в голове сидят, а на генетическом уровне, – поясняет Мореухов. – В детстве я прочел фантастический рассказ про ученого, который придумал машину времени. Она отправляла человека в тело его предка – и он, если я правильно помню, попал в тело неандертальца.
– И как ему там – понравилось? – хихикает Лена.
– Кажется, нет, – отвечает Мореухов. – По-моему, он просто немного растерялся. Кому приятно обнаружить, что внутри тебя сидит первобытный психопат и убийца. Я-то уверен, что без всякой машины времени можно дотянуться до своих предков, стоит только захотеть. А чтобы почувствовать себя неандертальцем, вообще ничего изобретать не надо: способ давно известен. Стоит тридцать рублей. Автор того рассказа, наверное, об этом не знал.
Так они говорят день за днем, раз за разом.
Мореухов рассказывает о невоенной тайне и темной луже, расплывающейся вокруг блестящей лысины деда, о том, как в детстве смотрел фильмы о Гражданской войне, «Бумбараш», «Белое солнце пустыни», «Достояние республики» – какой там был Миронов, а? И как он в конце, в белой рубахе, с завязанными глазами – я в женщин не стреляю!
Лена слушает так, что Мореухову кажется: однажды произойдет чудо, после окончания сеанса Лена встанет, скинет платье, подойдет, обхватит руками, поцелует. И все в его жизни изменится, станет новым и прекрасным.
К тому же, говорит он себе, это же канон фильма нуар: красавица должна меня соблазнить, как же без этого? – и рассказывает о гнилых подводных корягах, мертвых руках, рогатых водяных, черных раках, о раздувшихся животах утопленников, об их плесневело-зеленой коже.