Лена слушает так, что Мореухову кажется: однажды произойдет чудо, после окончания сеанса Лена встанет, скинет платье, подойдет, обхватит руками, поцелует. И все в его жизни изменится, станет новым и прекрасным.
К тому же, говорит он себе, это же канон фильма нуар: красавица должна меня соблазнить, как же без этого? – и рассказывает о гнилых подводных корягах, мертвых руках, рогатых водяных, черных раках, о раздувшихся животах утопленников, об их плесневело-зеленой коже.
– Значит, мертвецы и водяные, – говорит Лена, – это – в самом конце. А до того?
И он рассказывает о Соне Шпильман, в которую был влюблен, и как Соня сделала от него аборт, мол, кому нужен ребенок от алкоголика, и как навсегда сгинула в Израиле, так что нечего о ней и говорить. Мореухов рассказывает, как несколько раз просил Бога прикончить его и Бог ни разу не внял, рассказывает, как легко знакомиться с женщинами, когда ты пьян, и как невозможно сохранить это знакомство. Он рассказывает о пьяных похождениях, случайных подружках, о любви на свалках и пустырях.
Рассказывает о своей семье, о брате-бизнесмене, двоюродной сестре-продавщице, маме и папе, о том, что его отец бросил мать беременной, она говорит – из-за деда.
– Того, который покончил с собой? – спрашивает Лена, и Мореухов не удивляется, он привык, что она слушает внимательно. Сколько лет уже девушки так его не слушали – возможно, потому, что он слишком быстро лез им под юбку.
Мореухов рассказывает про деда: ничего о нем не известно, все, кто его знали, умерли, только мама осталась, но она тоже ничего не говорит. Дед мне когда-то рассказывал, что воевал в Гражданскую, но все, наверное, воевали.
– А ты в Интернете смотрел? – спрашивает Лена.
– Я Интернетом не пользуюсь, – с достоинством произносит Мореухов.
Соня Шпильман несколько лет назад передала со знакомыми свой е-мейл. Мореухов не стал писать: его любовь была живой, плотской, она пахла летней травой, крымским портвейном, чуть теплым пивом. Ничего виртуального в ней не было – и никогда не будет.
– Интернет – вредная глобалистская выдумка, – говорит Мореухов.
– Повтори, как его звали, – говорит Лена, – я посмотрю. Надо знать своих предков.
– А твои предки кто были? – спрашивает Мореухов.
– Не скажу, – снова улыбается Лена.
И Мореухов опять рассказывает о своей маме и дяде Саше, о своем отце и Лёле, о Никите, Ане-Эльвире и Римме, рассказывает, как он выдумывает их всех, представляет их жизни, представляет, как они выдумывают друг друга, выдумывают его.
– Но 4 февраля ты был трезв? – спрашивает Лена.
Кто же его знает? Всего лишь неделя после запоя. Условно можно считать – был трезв.
– Хорошо. И как ты узнал о смерти отца?
Да, она похожа на Мэгги Чун и Аниту Муи. А когда встает – на Мишель Йео, но совсем немножко. Выходит, думает Мореухов, все Heroic Trio в полном сборе.
Heroic Trio – гонконгский фильм, жестокое фэнтези, сказка для взрослых. Три суперженщины против сил зла. Русское название – «Палачи».
Оно не сулит Мореухову ничего хорошего.
82. Что-то вроде инцеста
Я однажды была в этом боулинге, Андрей уговорил сходить, сказал: Ты же бывшая спортсменка, небось, любишь физическую нагрузку, пойдем шары покатаем – и в самом деле покатали. К концу третьего часа я уже делала всех. Меткий глаз, снайперские бабушкины гены, тренированные ноги продавщицы плюс двадцать пять минут зарядки каждый день.
Никите, конечно, трудней. Работа у него сидячая, спортом никогда не занимался, да и пришел первый раз в боулинг не с бойфрендом, как я, а с целой оравой сотрудников. Виктор, тот, который в костюме, кажется, называл это тимбилдингом.
И вот Никита сидит за столиком, пьет какой-то лимонад – он же на машине, ему алкоголь нельзя, – а пятнадцать человек его команды катают шары и пьют пиво.
– Никита, – говорит Зоя, большеротая крашеная блондинка, – ты что сидишь? Пойдем, я тебе покажу, это совсем легко.
Никита идет – куда же ему деться, что за тимбилдинг без начальника? На Зое короткое платье, полненькие ножки в светлых сетчатых чулках, туфли на высоком каблуке. Чудовищно вульгарно, если вдуматься. Идет чуть впереди, покачивается: не то от пива, не то просто виляет попой. В офисе Никита совсем не обращает внимания на такие вещи, а здесь смотрит, машинально отмечает покачивания, колебания.
– Смотри, – говорит Зоя, – стань вот так, возьми в правую руку, нет, дай я покажу. – Становится сзади, груди буквально ложатся Никите на спину.
Кажется, она меня клеит, думает Никита. Этого еще не хватало. Только секса с сотрудницей мне недостает для полного счастья.
Вот интересно, думает он, когда-то я ведь был уверен, что все начальники спят с подчиненными, особенно если те молодые и хорошенькие. А мне за три года ни разу даже в голову не приходило. Интересно почему?
Значит, пальцы в дырки, несколько шагов и отпустить. Грохот, шар скатывается в желобок, улетает в черный провал по ту сторону дорожки. Ни одна кегля даже не пошевелилась.
– Давай еще разок, – говорит мне Зоя. – С первого раза всегда трудно.
Было бы мне трудно сейчас первый раз положить ей руку на бедро? Типа научиться лучше кидать шар. А потом, опять-таки первый раз, сделать следующий не столь невинный жест, потом еще и еще, а потом предложить подвезти и трахнуть прямо в машине, у нее дома или даже отвезти в гостиницу? И после встречаться в офисе каждый день, а иногда по окончании рабочего дня заниматься быстрым необременительным сексом? Было бы мне трудно?
Трудно – не то слово. Я думаю, просто невозможно.
Хотя Зоя хорошенькая и, похоже, вовсе не прочь со мной пококетничать. И меня это, наверное, даже возбуждает немного – впрочем, наверное, только потому, что Дашу я не видел уже неделю.
На соседней дорожке – Виктор и Наташа. А вот они могли бы переспать друг с другом? Наташу бросил любовник, Виктор вообще одинокий молодой человек. Хорошая была бы пара, и для работы, наверное, полезно. Переспали бы – вот и получился бы им персональный тимбилдинг.
Но, похоже, и они всего-навсего катают шары.
Мой шар, между тем, сбивает три кегли. Зоя издает победный клич, подбадривает способного ученика. Я думаю о том, как, наверное, приятно было прийти сюда Ане-Эльвире вместе с этим ее Андреем – они могли свободно обниматься, не то что я с Зоей. Аня, наверное, выпила какого-нибудь экзотического коктейля в баре, Андрей, наверное, взял пива – если сообразил оставить машину у дома.
Я вот не сообразил, ну да ладно. Зато рука тверже, и следующий шар сбивает половину кеглей, угодив в самую середину строя. Теперь уже Виктор с Наташей, закончив свою игру, аплодируют моему броску. Наверное, им хочется, чтобы у меня все получилось.
Интересно, думаю я, они понимают, что со мной происходит? Им вообще есть до этого дело? Или я для них – только человек, который выдает раз в месяц получку – теперь уже, к сожалению, не в конверте, а по-белому, через кассу, как они и хотели? Наверное, нет. Ведь и для меня они – не просто люди, которые обеспечивают доход компании. Я вижу их каждый день, и с каждым у меня был момент настоящей близости. Неважно, объяснял ли я Наташе про женатых мужиков или вспоминал с Виктором, как мы в детстве хранили мотыля в холодильнике под влажной тряпочкой. И вот сейчас, в боулинге, я понимаю: это не просто мои сотрудники, а близкие люди. Конечно, не все, но хотя бы вот эти трое: Виктор, Наташа, Зоя.
Команда? Не знаю.
Еще один мой шар с грохотом рушит кегли. Похоже, я оказался способным учеником, Зоя может гордиться.
– Давайте уже на счет, – говорю я, и мы выстраиваемся в очередь. Они галдят, смеются и громкими криками встречают каждый удачный бросок. Как дети, честное слово.
Хорошее слово – дети. Я понял: они мне как дети. Потому мне и в голову не приходит спать с Зоей или с Наташей – получится что-то вроде инцеста. Хватит с меня юной Даши – тоже, кстати, мне в дочки годится.
Виктор, Зоя, Наташа, Даша – не много ли у меня детей? Добавим туда же Машу, маленькую, исхудавшую, так ждущую своего ребенка.
Может, думаю я, у нас потому и нет детей, что Маша сама мне – как ребенок?
Никита возвращается домой. Сегодня вечерняя пробка не кажется такой тоскливой. Может, дело в том, что я впервые за полгода нормально отдохнул? – думает он. Хорошо отдохнул, как обычный человек, не трахался с любовницей, не ездил с женой по врачам, не напивался с Костей – нет, пошел в боулинг с молодыми ребятами, покатал шары. И все были довольны, всем понравилось, никто никого не обидел.
Радость и покой разливаются в его душе. Он выруливает из пробки, не доехав до светофора двадцати бесконечных метров. Встречная полоса абсолютно пуста, но вдруг откуда-то сбоку раздается сирена, появляется сине-белая гаишная машина.
Вот всегда так, думает Никита, стоит расслабиться – и на тебе! Хорошо, что не пил ни капли.
Обычный диалог – документы, страховка, вы пересекли двойную осевую, Никита уже готов достать бумажник, но в последний момент говорит:
Вот всегда так, думает Никита, стоит расслабиться – и на тебе! Хорошо, что не пил ни капли.
Обычный диалог – документы, страховка, вы пересекли двойную осевую, Никита уже готов достать бумажник, но в последний момент говорит:
– Послушай, начальник, никого же не было. Совершенно безопасная ситуация. А в ту сторону – пробка. Я бы еще десять минут потерял, а так я только разгрузил эту пробку. Ты видишь – я трезвый, уставший просто, ну и домой хочу поскорей. Давай так разойдемся, а?
– Нарушение было? – спрашивает гаишник и сам отвечает: – Было. Значит, будем составлять протокол и отбирать права.
– Чего права-то? – говорит Никита.
– Выезд на встречку, – объясняет гаишник.
Никите не жалко денег, но настроение испорчено. Садится в гаишную машину, исполняет весь положенный ритуал, отдает деньги, забирает права. Едет домой, думает: а что бы он сделал, если б я ему сказал:
– Мужик, послушай меня. Никто тебе не скажет, а я скажу. Поганая у тебя работа, никому не нужная. Ты ведь не нарушителей ловишь, а деньги собираешь. Ведь был бы я пьяный, ты бы меня все равно отпустил, верно? Только денег взял бы побольше – и отпустил. А я бы сбил потом кого-нибудь? Женщину или ребенка? Дал тебе денег – а потом сбил.
Вот я и говорю: поганая у тебя работа, никому ты не нужен, все тебя презирают и ненавидят. Приходишь ты вечером домой – а вот этот след за тобой тянется, вот этой ненависти и презрения. И ты ведь сам это выбрал. И не говори, что тебе с начальством надо делиться: нельзя здесь работать честно – так уйди, найди себе другую работу. Сам себя уважать будешь, и люди тебе спасибо будут говорить. Плохо разве? Уж лучше, чем взятки сшибать. И не говори мне, что нет такой честной хорошей работы: я ведь себе нашел такую, и ребята, которые со мной вместе, тоже нашли – а ты что, не можешь?
Интересно, думает Никита, что бы он мне ответил? Права бы назад потребовал? Взятку в лицо кинул? Обматерил бы и уехал?
А может, вздохнул бы и сказал: Хорошо тебе, мужик, у родителей, небось, квартира московская была, у тебя образование всякое, детство счастливое. Тебе легко деньги заработать. А я хочу только, чтобы моя семья нормально жила. Чтобы жена в красивом платье, дочка с белым бантом, дом полная чаша, ребенку – счастливое детство, как у тебя когда-то было.
И что бы я ответил?
83. Реинкарнация. Алексей
Лика говорит, надо пойти к врачу, говорит, психотерапия творит чудеса. Психотерапия научит меня по-другому видеть мою жизнь, мою сегодняшнюю – и мою прошедшую жизнь. Тебе станет гораздо, гораздо лучше, говорит Лика, надо только постараться.
Пятьдесят долларов в час – два раза в неделю – несколько лет кряду. И ты увидишь небо в алмазах, ты отдохнешь, так говорит Лика.
Ты поймешь: мама и папа по-прежнему тебя любят.
Ты поймешь: они давно забыли, давно простили, давно попрощались с тобой.
Ты поймешь: не надо напрягаться, надо расслабиться – и тогда у тебя появится ребенок.
Ты поймешь: если даже не будет – тоже ничего. Можно быть счастливой и без ребенка.
Ты поймешь: все у тебя хорошо.
Все хорошо.
Ты станешь счастливой.
Пятьдесят долларов в час – два раза в неделю – несколько лет кряду. Ты увидишь свою жизнь по-другому.
Катя говорит, надо пойти на йогу, говорит, йога творит чудеса. Йога научит меня по-другому видеть мою жизнь, мою сегодняшнюю – и мою прошедшую жизнь. Тебе станет гораздо, гораздо лучше, говорит Катя, надо только постараться.
Шестьдесят долларов в час – два раза в неделю – несколько лет кряду. И ты увидишь небо в алмазах, ты отдохнешь, так говорит Катя.
Оля говорит, надо пойти медитировать, говорит, медитация творит чудеса. Медитация научит меня по-другому видеть мою жизнь, мою сегодняшнюю – и мою прошедшую жизнь. Тебе станет гораздо, гораздо лучше, говорит Оля, надо только постараться.
Хрен его знает, сколько это стоит.
Наверное, медитация бесплатна.
Ну да, девочки правы. Я могу увидеть свою жизнь иначе. Я могу понять, что все у меня хорошо.
Но все они, как мне быть с ними? Девушка из сожженной деревни, маленькая девочка на теплом ночном песке, рванувший чеку солдат, матрос за четыре пальца от смерти; сухонькая старушка у зеркала, еще, еще и еще – как быть с ними? Они уже умерли, все они умерли, для них все закончилось.
Они не увидят свою жизнь иначе. Они не смогут понять, что все у них хорошо. Их души окружают меня, легкий шорох, прозрачные тени, плоские тела. Эти люди были несчастны. Им отказали в том, ради чего они явились на свет.
На них – все закончилось.
Для них – все закончилось.
Они никогда не будут счастливы.
Я тоже не буду.
Засыпая, Ирина взяла меня за руку. Ее ручка – маленькая и цепкая, как у зверька. Вот уже час я пытаюсь освободиться. Сижу у изголовья кровати, боюсь, не уйду до утра.
В окно светит луна, и мне хорошо видно умиротворенное Иринино лицо. Губы приоткрыты, светлые волосы разметались по подушке. Чуть светлей – и я бы увидел тень на щеке от длинных ресниц.
Три месяца назад я впервые заметил эту тень – в ярком свете витрин Тверской она трепетала на бархатистой щеке. Иринино влажное дыхание невидимым облачком вылетало изо рта.
Ирина налетела на меня, не узнав в толпе, и я увидел, что она плачет.
Так я узнал о смерти Аполлона Андреевича. Официально Карелин звался главой секретариата Всероссийской ассоциации анархистов, но немногие посвященные знали его как основателя Ордена Света, ордена московских тамплиеров.
Как и все мы, он верил в вечную жизнь, в Золотую Лестницу. Смерть для него была только переходом на другую ступень.
Я взял Ирину за локоть, она только всхлипывала. Для нас, оставшихся, уход Карелина был горем и потерей – круты ступени Золотой Лестницы, и я не знал, удастся ли мне последовать за Аполлоном Андреевичем или моя карма неудержимо повлечет меня вниз, к новым рождениям в оковах плоти.
В «Бонжуре» мы взяли по чашке кофе, Ирина заговорила о воскрешении мертвых. Не воскресение, а воскрешение! – повторяла она, поднимая к потолку тоненький пальчик. Наш главный долг – долг перед мертвыми. Я заметил, что идеи Николая Федорова кажутся мне слишком утопичными, да и почивший Карелин возлагал надежды на менее плотские пути. Как всегда в такие моменты, я заговорил о Владимире Соловьеве, о том направлении, которые указывает его философия. Прощаясь, Ирина попросила пойти с ней на похороны, сказала, что не хочет быть одна в такой день.
Больше я никогда не видел, как она плачет, – и все эти месяцы берег воспоминания о слезах. Одна слезинка надолго задержалась на щеке – словно матовая драгоценная жемчужина.
С тех пор мы стали часто встречаться. Обычно мы сидели в одном из нэпманских кафе, дважды Ирина уговорила меня сходить в синематограф. Обе фильмы не стоили затраченного времени: какая-то невыносимо пошлая мелодрама и вымороченно-авангардная «Аэлита». Впрочем, роман Толстого и всегда казался мне безнадежно пошлым: чего стоил один пересказ мифа об Атлантиде, вульгарный донельзя. К тому же в фильме Аэлита показалась мне жеманной и претенциозной. Возможно, директор и хотел создать образ космической любви, но получилась опереточная роковая женщина с отвратительной третьей грудью.
День был не по-весеннему холодным. Я хорошо помню миниатюрную Иринину фигуру в шиншилловой шубке, с огромной лакированной сумкой. Было жарко, и она все пыталась не то распахнуть шубу, не то приспустить ее с плеч. Я привычно подумал о несовершенстве плоти, которая страдает от холода и жары, нуждается в жилище и одежде.
– Я тоже читала Толстого, – говорила Ирина. – Это ведь его собственная идея, что атланты улетели на Марс, да? У Блаватской об этом ничего не сказано, правда?
Почти каждую фразу Ирина завершала вопросом, и наши разговоры нередко сводились к тому, что я кивал и повторял «да», «правда», «я знаю». Я не был уверен, что следует посвящать свою новую знакомую в сложные перипетии моих философских и магических взглядов. Ирину это не смущало, у нее всегда находились темы для монологов.
– Я всегда была уверена, что атланты живут на дне океана, понимаете? Раз они были такие мудрые, им, наверное, не составило труда переселиться под воду вместе со своим материком, ведь так? И, значит, они где-то живут на дне, шевелят плавниками или щупальцами, да?
– Почему плавниками и щупальцами? – спросил я. – Если они такие мудрые, могут сохранить человеческий облик и под водой.
– А у них никогда не было человеческого облика, – говорит Ирина. – У Блаватской об этом написано, помните? Я думаю, – продолжала Ирина, – атланты, которые полетели в космос, вовсе не похожи на людей. Помните, в The War of the Worlds у марсиан тоже щупальца? Это потому, что подводные и космические существа – потомки одних и тех же атлантов. Что наверху – то и внизу, да?
И она рассмеялась чистым, звонким смехом. Звуки слетали с губ и растворялись в воздухе, а мне казалось, что золотые шарики скачут по лестнице. Возможно, той самой, по которым уже поднялся Аполлон Андреевич.