…Я снова пытаюсь освободить руку. Иринины тонкие пальцы оплетают мое запястье, как щупальца осьминога. Она вздыхает во сне, но не разжимает руки.
Где бы ни был Карелин сейчас, весной Москва оплакивала его. Город раскинулся, словно тело, оставленное душой, словно дом, покинутый хозяевами. И, как всегда, в доме не замедлили появиться новые жильцы: весенняя московская жизнь была поспешна и лихорадочна. То и дело под большим секретом сообщали о новых кружках, салонах, а то и «братствах».
Город потряхивало, словно кто-то пытался гальванизировать труп.
Однажды вечером мы сидели за круглым столом в московской квартире, сохранившейся почти без изменений со счастливых довоенных лет. Горели свечи, и я вспомнил, как в такой же квартире, давным-давно, мы старались не разомкнуть круг, пока медиум вызывал дух Якова Бёме.
Ирина привела меня сюда, сказав, что здесь собираются люди, интересующиеся буддизмом и восточной мудростью. Сегодняшний докладчик – невысокий черноволосый мужчина семитской внешности – излагал свою теорию научной трансформации учения Будды.
Он предложил дополнить идею личной кармы – кармой семейной. Отсюда он выводил возможность двух путей перерождения: в новое тело после смерти и еще при жизни – в собственных детей. Мы одновременно принадлежим двум бесконечным системам, объяснял он. С одной стороны, мы звено в цепочке перерождений и смертей, с другой – узелок в истории семьи.
Меня давно интересовало: если буддисты считают, что перерождение – грех и его следует избегать, следует ли отсюда греховность деторождения и полового инстинкта вообще? Я спросил об этом, люди за столом переглянулись, пряча улыбки. Ирина тоже улыбнулась. В ярком свете свечей ее губы казались почти черными.
Хозяин ответил, что возможность родиться в человеческом теле – огромное преимущество. Если не будет человеческих детей, все будут перерождаться в животных.
Разочарованный, я промолчал. Красивая и стройная буддийская система в конечном итоге оказалась направлена на возвеличивание половой любви и отвратительного акта физического деторождения.
Понимая, что вряд ли приду сюда еще, я спросил о Шамбале – это реальное место или только метафора, означающая высшую стадию духовного развития?
Над круглым столом повисла напряженная тишина. Она разрасталась, как душное облако, выпивающее наше дыхание. Все замерли, и только бездонные глаза Ирины смотрели на меня через стол.
Я думаю, нерешительно сказал хозяин, это сложный вопрос. А откуда вы вообще знаете про Шамбалу?
Я почувствовал себя неловким гимназистом, нескладным и большеголовым. Краска залила мое лицо, и даже когда мы возвращались по ночной Тверской, мне казалось, что мои щеки горят в темноте.
– Скажите, Ирина, – спросил я, – разве мой вопрос был бестактен?
– Он был неуместен, – ответила она, – я не могу объяснить вам почему. Если бы они хотели, они бы сами объяснили, правда?
Скрип лаковых сапожек Ирины разносился в ночной тиши, словно спеша оторваться от мостовой и взмыть к холодным небесам.
– Приятно было у них побывать, – сказал я. – Довоенный московский дом, я уже не верил, что такие остались. Будто и не было этих страшных двенадцати лет. Интересно, как они избежали уплотнения?
Я давно заметил: Ирина избегала смотреть собеседнику в лицо. В кафе она вертела в руках ложечку, на улице теребила сумку. В крайнем случае глядела сквозь полуопущенные ресницы. Эта манера казалась мне трогательной и целомудренной.
Сейчас, конечно, уже не кажется.
Той ночью Ирина впервые посмотрела на меня в упор. Мы стояли у освещенной зеркальной витрины: так я узнал, что у нее лазурно-синие глаза.
– Эти люди избежали уплотнения, – сказала Ирина, – потому что работают в серьезном учреждении. Неужели не понятно?
Я хотел спросить: А это учреждение тоже связано с Шамбалой? – но удержался.
…Сейчас синие Иринины глаза закрыты. Наверное, нужно просто вырвать руку и уйти. Наверняка Ирина даже не проснется. Так и надо поступить, говорю я себе, но не двигаюсь.
Когда Ирина спит, она похожа на ангела, хотя я знаю: она всего лишь женщина.
В конце мая мы виделись почти ежедневно, и эти встречи сильно помогали мне. То было тяжелое время, я вообще плохо переношу начало лета. В эти месяцы расположение планет вызывает во мне волнение, не находящее выхода, какое-то неясное предчувствие. Когда я был моложе, каждый год я ждал чуда, видения, но потом на смену радостному ожиданию пришло отчаяние. Много раз я перечитывал «Три свидания» и молил о том, чтобы святая София открылась мне, как открылась Соловьеву в Британском музее и Египетской пустыне. Я мечтал увидеть Ее лучистую улыбку, небесное блистание пурпура, прикоснуться к Душе Мира. Я постился, молился святой Софии, светлой дочери темного хаоса, просил Ее ниспослать мне Посвящение, но, увы, молитва моя не была услышана.
Именно отчаяние привело меня в эзотерические кружки и группы. Мне все время казалось, что где-то рядом есть люди, которые могут открыть Путь, дать то, чего так желала моя душа. Я мечтал увидеть Софию на престоле, испытать блаженство, о котором писал Соловьев. Увы. За свою жизнь я встретил много истинно мудрых людей, обладавших знанием, но никто не помог мне – даже Аполлон Андреевич. С каждым годом мое отчаяние становится все глубже.
В конце концов оно привело меня к катастрофе.
Да, встречи с Ириной сильно помогали мне. Даже сейчас я признаю, что, несмотря на женскую легковесность, она образованна и умна, в том числе и в духовном плане. Мы часами могли говорить – и сам ее голос казался мне целительным.
Сейчас я заметил: в наших спорах о духе и плоти мы избегали обсуждать половой вопрос. Мне эта тема была неприятна, а Ирина, как я теперь понимаю, никогда не замечала, насколько влияет на нее инстинкт пола.
Да, при всей своей воздушности Ирина – очень земное существо. Меня самого никогда не интересовало материальное, потому я не обращал внимания на ее платья и шубки, привычку возвращаться домой на таксомоторе и ленивые променады вдоль зеркальных витрин Петровки.
Ирина умела оставаться эфемерной и хрупкой в дорогих нарядах, вульгарных на любой другой женщине. Казалось, она вот-вот воспарит, подобно бабочке покинет куколку своего платья, – это мерцание, этот ежесекундный побег зачаровывал меня, и я не мог отвести глаз.
Наверное, я сам находился во власти морока, не замечал, насколько пошло обсуждать жизнь вечную перед витриной с шелковыми чулками.
Иринин интерес к магазинам и нэпманским кафе казался мне простительным. За годы разрухи мы отвыкли от витрин. Несколько лет назад я и сам ходил смотреть витрину МПО, где был изображен пьяный приказчик, спящий посреди изобилия товаров.
Конечно, во Втором МХТ или Студии Завадского мы бывали чаще, чем в магазинах женского белья.
На одной из таких встреч я увидел Константина Николаевича. Он был моим университетским профессором, я даже несколько раз приходил к нему домой. Тогда, в тринадцатом году, мы обсуждали индийские корни философии Платона. К слову, Константин Николаевич разделял мнение о том, что Шамбала – это и есть осколок Атлантиды.
За пятнадцать лет он сильно постарел. Ему было едва за шестьдесят, но он выглядел глубоким стариком. Я спросил о жене и сыне (к сожалению, не помнил их имен), узнал, что сын живет с ним, а жена умерла от испанки в девятнадцатом году. Голос профессора дрогнул, я, увы, не смог найти слов утешения. Спросил, интересуется ли он по-прежнему Атлантидой и Шамбалой.
– Атлантида, – пробормотал Константин Николаевич, – ничего мы не понимали про Атлантиду. Нам казалось, главное – великая цивилизация атлантов. Но теперь мы знаем: цивилизация не важна, важен потоп. А для потопа у нас есть Библия, не нужны ни Платон, ни Блаватская.
– Почему важен потоп? – спросила Ирина. – Зачем нам потоп?
– Потоп может стать свидетельством милосердия Христа, – ответил он. – Потоп Ветхого завета – и платоновский потоп, уничтоживший Атлантиду, – это воплощение Божьего гнева. Еврейский Бог не знает жалости, поэтому Потоп уничтожает все живое, кроме тех, кто укрылся в ковчеге. С тех пор море грозно напоминает людям об этой каре. Так проходят тысячелетия. И что случается, когда Иисус приходит в наш мир? Еще до того, как умереть и воскреснуть, Он творит чудеса. Исцеляет больных, кормит голодных, оживляет Лазаря. Так проявляется Его милосердие. И среди этих чудес – бессмысленное хождение по водам. Зачем Иисусу идти по морю? Даже Моисей мог приказать волнам расступиться, а Сын Бога – не мог?
По старой профессорской привычке Константин Николаевич выдержал паузу, словно ожидая ответа. Я скосил глаза на свою спутницу: губы ее были приоткрыты, лазурносиние глаза широко распахнуты.
– Он пошел по водам, потому что хотел сказать: Мое милосердие превыше Божьего гнева. Я есмь жизнь вечная и пришел, дабы искупить людские грехи. Со Мной и во Мне обретут спасение те, кого поглотили волны. – Константин Николаевич помолчал, а потом добавил: – И это благая весть для нас, заставших новый Потоп. Иисус важнее Атлантиды, милосердие сильнее гнева.
– Он пошел по водам, потому что хотел сказать: Мое милосердие превыше Божьего гнева. Я есмь жизнь вечная и пришел, дабы искупить людские грехи. Со Мной и во Мне обретут спасение те, кого поглотили волны. – Константин Николаевич помолчал, а потом добавил: – И это благая весть для нас, заставших новый Потоп. Иисус важнее Атлантиды, милосердие сильнее гнева.
– Но Вечная Жизнь – это не жизнь земная, – сказала Ирина. – Что вам с того, что ваша жена в раю? Ведь вы – здесь, на земле.
– Мне, милая барышня, повезло больше, чем многим, – ответил он. – Я уже стар и здесь надолго не задержусь. Потому и уповаю на милосердие Господа. А вам, молодым, остаются земные упования. В том числе – надежда на милосердие большевиков. К сожалению, за него надо будет платить – и больше, чем вы думаете.
– Стать попутчиком? – спросил я. – Наверное, раз я перевожу в Наркомпросе, я тоже попутчик. Но в остальном я живу так, словно большевиков нет. Да и что такое большевики, если мыслить в масштабе тысячелетий?
– Попутчики не дождутся милосердия, – ответил он. – Лучше сразу идите на завод, станьте таким же, как они. Потому что если большевики – это бич Божий, мы можем только приветствовать его. Я так и сказал Мише: иди на завод, вступай в комсомол, забудь все, чему я тебя учил.
– Правильно, – сказала Ирина, – если потоп, то надо отрастить щупальца. Но, мне кажется, вы несправедливы к большевикам. Среди них есть понимающие люди. Они интересуются тайными знаниями и разбираются в них. Все эти разговоры про рабочих и крестьян – для профанов, на самом деле сейчас взят курс на строительство магической империи от Европы до Индии. Ищите магический смысл во всех начинаниях большевиков! Признайте, что за спинами этих новых гуннов стоят тайные маги.
– И где же, барышня, работают ваши тайные маги? – спросил Константин Николаевич. – В ОГПУ?
– Да, в ОГПУ тоже! – ответила Ирина, и я рассмеялся, чтобы сгладить неловкость.
– Надо признать: старая жизнь кончилась, – сказал Константин Николаевич. – Наши внуки и правнуки не будут жить так, как жили мы и наши отцы. Они не только не будут искать тайного знания, но даже не будут возить жен в Париж и детей в Биарриц, как делали все.
Теперь уже засмеялась Ирина. Не россыпь золотых шаров – скорее, металлический перезвон колокольцев.
Наступило лето. Несколько раз я приглашал Ирину на дачу к друзьям, но ее задерживали в Москве дела.
В призрачном свете луны я вижу Иринину спальню. Она выглядит так, будто не было ни войны, ни разрухи. Какие дела у нее в Москве? Чем вообще занимается Ирина? Но этот вопрос – только попытка избежать другого: что я делаю здесь? Почему не ухожу? Почему не ушел немедленно после всего, что случилось?
Невольно я вспоминаю ту, другую спальню. Мне было семнадцать, страшно подумать – полжизни назад! Солнечные лучи били сквозь щели в занавесях. Женщина, которую я боготворил, скинула пеньюар и сказала: Дурачок, что ты стоишь? Иди сюда.
Так я увидел то, что скрывает одежда. Складки жира на бедрах. Огромные колыхающиеся груди. Живот, нависающий над местом, куда я боялся опустить взгляд.
Женщина, которую я боготворил, была совсем другой. Она не казалась такой огромной, она избегала лишних прикосновений – неземная, вечно окруженная цветочным ароматом духов.
Теперь она рядом, ее груди нависают надо мной, рука расстегивает мои брюки, а в нос мне ударяет терпкий, тошнотворный запах.
Первый раз, что ли? – говорит она. Ну ничего, сейчас поправим, – и дергает меня за орган, к которому я старался лишний раз не прикасаться. Мне кажется, она хочет его оторвать, – я кричу, вырываюсь, убегаю, чтобы никогда не возвращаться в тот дом, не видеть ее…
Через несколько лет я пойму, что был несправедлив. Каждая женщина двойственна: Вечная Женственность не может до конца победить инстинкт пола, не может победить плоть. Владимир Соловьев называл это «женской природой самой по себе» – и надеялся обрести гармонию в триедином царстве андрогинности, духовной телесности и богочеловечности.
Пятнадцать лет назад я прочитал «Смысл любви», и душа моя ненадолго успокоилась в коконе плоти. Мне казалось, теперь я знаю путь.
Годы развеяли мои мечты. Духовная телесность оказалась сухой водой, холодным огнем – оксюмороном, фантомом, обманкой. На немецком фронте, на улицах Москвы, в квартирах друзей – нигде телесность не сочленялась с духовностью. Она всегда означала страдание, разврат и жестокость.
Я поклялся: ни одной женщине я не позволю заманить меня в ту же ловушку.
…Ирина спит, укрытая одеялом по самый подбородок. Я не вижу ее тела – и слава богу!
Что обмануло меня, поманило, заставило забыть свою клятву?
Небесная синева в просвете ресниц?
Чуть приоткрытые губы?
Тонкие хрупкие пальцы? Те самые, что железным обручем сжимают мое запястье?
Две недели назад я забыл свою клятву. Ирина привиделась мне Невестой и Женой. Я решил, что уровень ее духовного развития достаточно высок, чтобы создать надежный заслон омерзительным проявлениям женской природы.
Две недели я молился, надеясь, что София подаст мне знак, и вот вчера в июньском сумраке Пушкинского бульвара сказал Ирине, что люблю ее.
Слова слетали с моих губ – и мне хотелось самому стать словом, стать воздухом, окутать Ирину, позволить ей вдохнуть меня, заполнить ее легкие, а потом вместе со вздохом покинуть ее тело, слившись с бесплотными эманациями ее души, трепеща на ее темных губах.
Я сказал, что люблю ее, – и этими словами отдал себя Ирине. Она взяла меня, как лакированную сумочку, сунула под мышку и положила на заднее сиденье своего «рено».
Я еще помню, что было дальше, но, надеюсь, милосердие Иисуса пошлет мне забвение.
Это было ужасно, противно, мерзко. И – самое страшное – я не остановил Ирину, нет, я стал таким же, как она. Теперь я знаю: мужская природа сама по себе ничуть не лучше женской, она тоже – воплощение природы животной.
Половое соитие омерзительно хотя бы потому, что в момент наивысшего экстаза мужчина исторгает семя – белесую, дурно пахнущую слизь. А затем приходят апатия и стыд.
И вот я сижу в полутемной спальне и внезапно прозреваю. Иринина рука на моем запястье – это оковы плоти, стреножившие мой дух. Нет ничего проще, чем освободиться, – мне всего лишь не хватает решимости. И я сижу во тьме – неподвижно, безвольно.
Только понимание приносит освобождение. Нет, я не вырываю кисть – но великий покой нисходит на меня. Возможно, такова глубокая медитация йогов. На мгновение мир перестает существовать: нет ни спальни, ни Ирины, ни моего тела.
Я узнаю́ ответы на все свои вопросы. Я понимаю: Ирина и ее буддийские друзья сотрудничают со спецотделом ОГПУ, отвечающим за секретные разработки в области гипноза, нейроэнергетики и магии. Со дня на день они ждут возвращения в Москву экспедиции Рериха, посланной в Тибет на поиски Шамбалы.
Они еще не знают, что экспедиция закончилась неудачей: Шамбала так и не найдена.
И не будет найдена. Во всяком случае – чекистами, которые ищут ее сейчас.
В полутемной спальне, прикованный к Ирининому телу цепкой хваткой тонких пальцев, я прозреваю будущее.
Вижу: через пять лет Иринин начальник подпишет приказ об аресте ее друзей, московских тамплиеров, учеников Карелина.
Вижу: спустя еще несколько лет его самого ведут на расстрел. К этому моменту от всего многообразия эзотерической, мистической Москвы не осталось ничего.
Вижу Ирину в новых платьях, новых мехах, на кожаных сиденьях автомобилей, в богатых интерьерах государственных дач.
Вижу ее мужа, вижу их мерзкую, грязную возню в постели. Вижу распахнутое Иринино лоно, сморщенное красное тельце, покрытое слизью. Слышу первый крик ее сына.
Вижу Ирининого мужа на трибуне – депутат, писатель, ученый?
Вижу увядание Ирининой плоти, морщины, складки жира. Знаю: к старости она почти оглохнет, но до самой смерти будет смотреть сквозь ресницы глазами цвета небесной лазури.
Я вижу только плоть, я не знаю, что чувствует Ирина, о чем думает.
Любит ли мужа? Счастлива ли? Что ей снится? Помнит ли меня?
Ответа на эти вопросы я так и не узнáю. Что же касается плоти, я всегда говорил: плоть не имеет значения.
Миг – и я возвращаюсь в спальню. Может, я просто уснул? Впрочем, какая разница: этот сон так похож на явь.
Вдруг я понимаю: я знаю Иринино будущее, будущее наших друзей и врагов. Не знаю только, что будет со мной. Почему-то я вспоминаю: хочешь плавать в океане – отрасти себе щупальца.
Да, я видел этот океан – на десятилетия вперед. Ему нет конца и края – а я не хочу превращаться в рыбу, в осьминога, в уэллсовского марсианина, пьющего людскую кровь. Не хочу никуда плыть.
Я знаю, что делать… Мягко, но решительно освобождаюсь от браслета чужих пальцев. Никакого сопротивления.
Избавиться от Ирининых оков оказалось совсем легко. Думаю, оковы плоти немногим прочней.