Прошла недѣля-другая; я все поджидалъ осени. А баронесса однажды сказала мнѣ:
— Семь лѣтъ не чувствовала я, что у меня есть сердце. Пожалуй, его и нѣтъ больше.
И она продолжала, что сердце ея умерло, что она въ послѣднее воскресенье была въ церкви и теперь хочетъ бывать тамъ постоянно со своими дѣвочками. Опять ударилась въ набожность, — подумалъ я.
Я написалъ нѣсколько словъ Розѣ и спряталъ письмо въ карманъ. Ночью, когда стемнѣло, я отправился изъ дому. И лишь тутъ собственно я задумался о томъ, что не такъ-то просто доставить письмо. Очутившись у дверей Розы, я было досталъ письмо изъ кармана, словно ничего не стоило сунуть его въ дверную щель. Но, сдѣлавъ это, я покачалъ головой и снова спряталъ письмо.
Такъ же глупо велъ я себя на другой вечеръ. Я написалъ новое письмо, а старое сжегъ. Что же я написалъ? Глупости: «Я скоро отправлюсь на охоту; я люблю васъ»… О, да, конечно, я былъ ребенокъ! Я писалъ все новыя и новыя письма, все короче и короче. На третій вечеръ я уже написалъ только одно слово: «Роза». И это показалось мнѣ совершенно достаточнымъ. Я запечаталъ письмо, спряталъ его у себя на груди и легъ съ нимъ спать.
Рано утромъ въ дверь ко мнѣ постучали. А я еще не успѣлъ встать. Это была баронесса. Она какъ будто ничего не слышала, ничего не видѣла, вошла въ шляпѣ и накидкѣ и остановилась у порога. Должно быть, она уже успѣла погулять.
— Вы, кажется, говорили, что у васъ есть пріятелъ? — спросила она.
— Да. Я прошу извинить меня, я сейчасъ встану.
— Это все равно. Сколько ему лѣтъ?
— Пріятелю моему? Онъ двумя-тремя годами старше меня.
— Выпишите его сюда. Какъ его зовутъ?
— Мункенъ Вендтъ.
— Выпишите его.
Къ ужасу своему, я увидалъ, что письмо мое къ Розѣ лежитъ на полу. Надо было поскорѣе спровадить баронессу, и я обѣщалъ ей написать Мункену Вендту: — Сейчасъ же, — сказалъ я, — вотъ только встану.
— А не можете-ли вы вскинуть ружье на спину да отправиться ему навстрѣчу? — спросила она.
— Да. Это будетъ отлично.
Охъ, это было вовсе не отлично. Теперь-то какъ разъ мнѣ больше, чѣмъ когда-либо, не хотѣлось уходить отъ этихъ мѣстъ, къ которымъ я былъ такъ крѣпко привязанъ. Черезъ мѣсяцъ, пожалуй, мнѣ было бы легче.
А баронесса опять спросила:- Онъ студентъ?
— Мункенъ Вендтъ? Да.
— Такъ пусть онъ будетъ учителемъ Марты. И Бенони хочется имѣть въ домѣ учителя, — сказала она, слегка кривя губы.
Я вздрогнулъ: Мункенъ Вендтъ въ домѣ Розы! Да вѣдь онъ способенъ… онъ такая забубенная голова, такой ловкачъ… настоящій дьяволъ!
Но какъ отважиться возражать баронессѣ? Письмо лежало на полу адресомъ кверху. Къ счастью, она была какъ будто слѣпа и глуха ко всему, и это немножко подбодрило меня.
— Врядъ ли Мункенъ Вендтъ годится въ учителя, — замѣтилъ я. — Я позволю себѣ, когда встану…
— Тогда меня не будетъ дома; я спѣшу. А вы напишите письмо. Іенсъ Папаша ждетъ внизу и отнесетъ письмо. Будетъ итти и день и ночь. А вы отправьтесь за нимъ слѣдомъ.
— Хорошо, — сказалъ я.
— Когда же встрѣтите своего пріятеля, приведите его съ собою. Тогда и увидимъ. Пусть пока погоститъ у васъ.
— Благодарю, — сказалъ я.
Глаза ея стали какъ-то осмысленнѣе; какъ-будто ихъ окликнули и вернули назадъ къ дѣйствительности. Она оглядѣлась вокругъ.
— А, вонъ рисунокъ Алины! — сказала она, съ улыбкой глядя на стѣну. На меня же она такъ ни разу и не взглянула. Наконецъ, она сказала:
— Такъ вы сегодня же пойдете?
— Сейчасъ же, — отвѣтилъ я.
— Ну, прощайте пока. Извините.
Она ушла.
Я вскочилъ и сжегъ письмо, одѣлся и вышелъ. Было восемь часовъ. Баронесса уже ушла со двора. Я захотѣлъ пройтись немножко, — хотѣлось передать кое-кому, что я ухожу далеко, въ лѣсъ, на сѣверъ, — какъ вдругъ меня догналъ Іенсъ Папаша и спросилъ у меня письмо, которое онъ долженъ былъ отнести. Ахъ, этотъ сутуловатый, длинноногій человѣкъ! Отъ него не отвязаться было; онъ исполнялъ волю своей госпожи. Я вернулся съ нимъ и написалъ письмо. Я хотѣлъ было написать покороче и посуше. Но къ чему было корчить кислыя мины? Всѣми нами правитъ судьба. Іенсъ Папаша, этотъ рабъ баронессы, все равно доставитъ сюда Мункена Вендта живымъ ели мертвымъ. Онъ такъ же не приметъ никакихъ отказовъ тамъ, какъ и тутъ, когда ходитъ по дворамъ, собирая кости.
Я пошелъ къ Розѣ и сказалъ:- Дѣло въ томъ, что я ухожу далеко. Вотъ собственно почему я и зашелъ.
— Вотъ какъ? — спросила она. — На охоту?
— Да. Я иду за учителемъ для Марты. Онъ будетъ жить тутъ у васъ… подъ одной крышей съ вами.
— Я не понимаю… Онъ сюда собирается?
— Я иду встрѣтить его, чтобы онъ навѣрно попалъ сюда. Вы не радуетесь этому?
Роза улыбнулась на мои загадочныя рѣчи. Я же чувствовалъ, что все лицо мое кривится, становится уродливымъ.
— Я не понимаю, — повторила она, — развѣ Бенони сказалъ такъ?
— Баронесса такъ сказала. Значитъ, у Марты будетъ учитель. Тутъ у васъ; каждый день съ вами.
— Да, теперь я припоминаю, что Бенони говорилъ насчетъ учителя, — сказала Роза, желая показать, что и она причастна къ дѣлу. — Но вы на это не обращайте вниманія. Почему вы такой странный?
— Да вотъ вы увидите, что влюбитесь въ этого учителя. Онъ старше меня, и у него совсѣмъ другая наружность. Вы въ него влюбитесь.
Роза громко разсмѣялась и очень огорчила меня такимъ своимъ легкомысліемъ.
— Чему вы смѣетесь? — спросилъ я.
Она отвѣтила уже серьезно:- Никогда. Ни въ него, ни въ кого.
Я уже отворилъ было дверь, но вернулся опять, быстро схватилъ ее за руку и крѣпко-крѣпко пожалъ.
— Прощайте, прощайте! Счастливой охоты! — сказала она.
— Нѣтъ, я хотѣлъ только поблагодарить васъ, — отвѣтилъ я и вышелъ.
Роза вышла за мною на крыльцо; она, видимо, испугалась — не подала ли она мнѣ какую-нибудь надежду, не ввела ли въ заблужденіе.
— За что вы благодарите меня? — спросила она.
— За то, что вы не спросили у меня, какъ его зовутъ, сколько ему лѣтъ, и каковъ онъ собой.
Она покачала головой: — Меня это нисколько не интересуетъ. Я никѣмъ не интересуюсь.
Это уже во второй разъ она говорила со мной безъ обиняковъ.
И вотъ я двинулся къ сѣверу лѣсомъ. Я опять былъ одѣтъ по старому, въ то самое платье, въ которомъ пришелъ весною въ Сирилундъ. Я словно былъ все тотъ же; и ружье мое было со мною.
Осина роняла яркую осеннюю листву; съ тихимъ шуршаньемъ сыпалась она съ деревьевъ; шуршало по всему лѣсу. Ни одной птицы. Тропа шла то въ гору, то подъ гору. Впереди и справа слышался шумъ моря. Ни единой души человѣческой, ничего, кромѣ протяжнаго гуденья въ воздухѣ. Я шелъ по совершенно нетронутому лѣсу. Онъ самъ себя рождалъ, отживалъ свой вѣкъ и снова возрождался; тутъ были и хвойныя деревья, и осина, и рябина, и можжевельникъ — куда ни оглянись. Высокія сосны стояли какъ исполины, огромные камни и скалы, одѣтые мохомъ, прочно покоились въ своихъ гнѣздахъ. Я уже шелъ нѣсколько часовъ, не видя живого существа, и принялся сдвигать съ мѣста нѣкоторые камни полегче, чтобы посмотрѣть — нѣтъ-ли подъ ними червей или личинокъ. На душѣ у меня становилось все спокойнѣе, и я могъ уже думать о разныхъ вещахъ.
Зачѣмъ я, въ сущности, иду? — раздумывалъ я. Госпожѣ моей захотѣлось увидать моего пріятеля, посмотрѣть, не изъ той же ли онъ породы, какъ Гланъ; она подбила Гартвигсена и устроила все очень ловко. Какъ эта баронесса сама себя вѣчно запутываетъ! Никогда она не ищетъ общества другихъ женщинъ. Съ отцомъ обмѣнивается только самыми необходимыми словами. За столомъ Маккъ благодаритъ ее, когда ей вздумается иногда быть внимательной, передать ему хлѣбъ; затѣмъ онъ справляется о дѣвочкахъ, а то вообще держится молчаливо и вѣжливо. Никогда онъ не подзоветъ къ себѣ дочь, не спроситъ: отчего у тебя такое измученное лицо, дитя мое?
Да, надъ Сирилундомъ нависла какая-то тайна! И почему разошлись эти двѣ подруги, баронесса и Роза? Онѣ больше не разговариваютъ другъ съ другомъ, хоть и не враги; просто онѣ не нуждаются одна въ другой. Да, выходитъ такъ.
Такъ я шелъ да шелъ до самаго вечера, пока не набрелъ на землянку, гдѣ Іенсъ Папаша, по уговору, оставилъ для меня провизіи. Я развелъ огонь на очагѣ, поджарилъ себѣ на угольяхъ кусокъ холоднаго варенаго мяса и запилъ ѣду водой изъ ручья. Потомъ я навалилъ хворосту на огонь, наломалъ хвойныхъ вѣтокъ для ложа и улегся.
Проснулся я среди мрака, озябъ, подбросилъ еще хворосту на очагъ и, наконецъ, снова уснулъ. Когда я проснулся во второй разъ, было все еще темно, но я чувствовалъ, что уже выспался, всталъ, опять поджарилъ себѣ мяса, вышелъ на воздухъ и дождался разсвѣта.
Вотъ, позади меня на востокѣ посвѣтлѣло, мракъ разсѣялся, и я вновь пустился въ путь, къ сѣверу.
Такъ шелъ я два дня, а Мункена Вендта все не видать было. Спалъ я въ пустовавшихъ землянкахъ дровосѣковъ. Прошелъ я и еще день, оставивъ за собой уже много миль; время отъ времени мнѣ открывался съ высотъ видъ на море; начали также попадаться птицы. Я подходилъ къ незнакомымъ селеніямъ. Вдругъ вижу — идетъ Мункенъ Вендтъ, и Іенсъ Папаша съ нимъ.
Все теперь было забыто; вотъ была радостная встрѣча! Мы сдѣлали привалъ на часокъ и принялись болтать о томъ, о семъ, обо всемъ на свѣтѣ. Часъ пролетѣлъ быстро, и мы продолжали бесѣду дорогой. Мункенъ Вендтъ былъ все тотъ же молодецъ, по прежнему ходилъ въ перчаткахъ, хоть и не боялся снять ихъ и пустить въ дѣло свои руки. У него была красивая борода и глаза съ большими зрачками; походка же у него была такая упругая и легкая, что ему ничего не стоило загнать насъ всѣхъ; но, когда онъ шагалъ, на штанахъ у него, сзади, зіяла прорѣха. Да, онъ ходилъ такимъ оборванцемъ, былъ такъ страшно бѣденъ, что даже не имѣлъ жилетки. Вообще у Мункена Вендта не было ничего за душой, какъ и у меня.
Но руки у него были необычайно красивы, и имъ предстояло встрѣтиться съ руками Розы!
По мѣрѣ того, какъ мы подвигались дальше, мы все рѣже и рѣже перекидывались словомъ. Тропа была узка, мы шли гуськомъ, и тому, кто былъ впереди, приходилось для разговора оборачиваться назадъ.
Въ Мункенѣ Вендтѣ живо сказался охотникъ; у него было такое острое чутье, что тамъ, гдѣ я не видѣлъ и признаковъ жизни, онъ въ какіе-нибудь четверть часа или полчаса настрѣлялъ куропатокъ на цѣлый обѣдъ.
Дальше во дорогѣ онъ разсказалъ мнѣ про дѣвушку, которая осталась у него дома. Ее звали Блисъ, и она не шла у него изъ головы. Я спросилъ его, не хочетъ ли онъ тоже поступить въ домъ учителемъ, какъ я, но онъ сказалъ:- нѣтъ! — расхохотался и прибавилъ:- Ты спятилъ? Мы же отправимся съ тобою бродить.
Видя его нѣжную любовь и привязанность къ лѣсной природѣ, видя, какъ всѣ деревья и кусты, и камни, и скалы были ему словно родными, я и понялъ, что ему не ужиться въ четырехъ стѣнахъ. Нѣкоторые камни нравились ему больше другихъ, какъ будто манили его къ себѣ,- не только, чтобы присѣсть на нихъ, но просто полюбоваться ими, приласкать ихъ. Я никогда такъ не смотрѣлъ на камни; и я, вѣрно, былъ имъ чужой, какъ человѣкъ комнатный; да и какой же я былъ охотникъ!
Ну, покажу-ка я ему одинъ камень; что онъ скажетъ! — думалъ я.
Такъ мы шли два дня и уже позднею ночью стали подходить къ окрестностямъ Сирилунда. Тутъ я отослалъ Іенса Папашу впередъ, а Мункена Вендта повелъ къ женѣ младшаго мельника, чтобы она починила ему платье. Потомъ я поспѣшилъ свести его на кряжъ, къ чащѣ, гдѣ стоялъ у прудка каменный идолъ.
Мы проползли къ прудку. Здѣсь царила все та же тишь. Мункенъ Вендтъ сѣлъ. Ноздри его раздувались, словно онъ чуялъ, что, кромѣ насъ, тутъ есть еще кто-нибудь.
— Развѣ мы не одни? — спросилъ онъ.
— Думаю, что одни. Кому же еще быть здѣсь? Я было видѣлъ тутъ однажды паука, да и тогъ исчезъ.
— Какъ здѣсь тихо! — сказалъ Мункенъ Вендтъ. — Знаешь, хорошо, что даже паукъ исчезъ, а то онъ бы нашумѣлъ тутъ.
Я посмотрѣлъ на кисти его рукъ. Какъ онѣ были нѣжны и бѣлы!
— Сними перчатки! — сказалъ я.
Онъ снялъ перчатки и сидѣлъ себѣ, посмѣиваясь.
Тогда я быстро перевелъ его черезъ прудокъ, указалъ на каменнаго человѣчка и сказалъ:- Вотъ тебѣ камень; что ты о немъ скажешь?
Мункенъ Вендтъ преспокойно голыми руками снялъ идола съ его подпорокъ и осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ. Я въ это время отвернулся.
— Языческій божокъ, — сказалъ онъ. — Я ихъ видывалъ раньше. Это лопари ихъ ставятъ. Мы возьмемъ его съ собой?
— Нѣтъ, — сказалъ я.
Онъ поставилъ божка обратно на мѣсто, усмѣхнулся его безобразію и тряхнулъ головой.
— Каково было взять его? — спросилъ я. — Рукамъ не было больно?
— Нѣтъ. Съ чего бы имъ стало больно? — отвѣтилъ онъ и снова надѣлъ перчатки. — Но онъ весь такой сальный, липкій.
Мы пошли. Прошло часа два, какъ мы разстались съ Іенсомъ Папашей, такъ что тотъ теперь давно былъ дома. Передъ нами, какъ на ладони, лежали массивныя строенія Сирилунда, а подальше виднѣлся домъ Гартвигсена и пристань.
— Какъ здѣсь важно! — сказалъ Мункенъ Вендтъ.
Онъ шелъ беззаботно и смѣло, словно былъ одѣтъ щеголемъ, а не въ лохмотьяхъ. Онъ былъ въ наилучшемъ настроеніи, такъ какъ успѣлъ два раза пообѣдать сегодня. — Не часто это со мною случается! — сказалъ онъ и разсмѣялся. Навстрѣчу намъ медленно подвигалась женская фигура, высокая и стройная, и Мункенъ Вендтъ успѣлъ два раза крикнуть ей: Эй! прежде, чѣмъ услыхалъ отъ меня, что это сама баронесса.
— Тсс! Это баронесса вышла встрѣчать насъ! — сказалъ я.
При окликѣ Мункена Вендта она пріостановилась и стала ждать, глядя на насъ.
— Это вы пришли? — сказала она, когда мы поравнялись съ нею. Но сказала она это, видимо, чтобы только выйти изъ замѣшательства. Улыбка у нея вышла какая-то растерянная, когда я представилъ ей пріятеля.
Мункенъ Вендтъ, послѣдовавъ моему примѣру, стоялъ съ шапкой въ рукахъ.
— Очень жалѣю, что крикнулъ: эй, эй! — сказалъ онъ просто и улыбнулся. — Я не зналъ, кто это идетъ; вижу только высокую… стройную…
И такъ онъ это мило сказалъ передъ тѣмъ, какъ надѣть шапку! А баронесса немножко съежилась и какъ-то даже сгорбилась подъ его взглядомъ.
— Мнѣ-то собственно нужно дальше, — сказала она и кивнула намъ на прощанье.
Но, вѣрно, она сказала это только для того, чтобы не показать, что пошла встрѣчать насъ.
Мы разошлись. Мункенъ Вендтъ и въ усъ себѣ не дулъ. Онъ, впрочемъ, нашелъ баронессу старой и чудной.
XVIІІ
Прошло нѣсколько дней. Мункенъ Вендтъ былъ веселъ; за нимъ ухаживали; а баронесса расцвѣла въ его обществѣ, даже помолодѣла и разговаривала бархатнымъ голосомъ.
За столомъ они оба вели себя одинаково невоспитанно, словно явились прямо изъ людской: раскладывали локти на столѣ, набивали себѣ рты, намазывали масломъ кусокъ, отъ котораго только-что откусили, а замасленный ножъ оставляли прямо на скатерти вмѣсто того, чтобы положить себѣ на тарелку. Продѣлывала баронесса все это, навѣрно, просто изъ неряшества, а не только, чтобы показать свое пренебреженіе установленными обычаями и привычками. Самъ же Маккъ сидѣлъ, по прежнему важный и снисходительный, и виду не подавалъ.
Сегодня Мункенъ Вендтъ одинъ безъ меня пошелъ на пристань; тамъ встрѣтила его баронесса, и они долго гуляли вмѣстѣ. А я гулялъ съ дѣвочками. У Мункена Вендта высыпала на рукахъ мелкая красноватая сыпь; вообще же онъ чувствовалъ себя превосходно и ходилъ побѣдителемъ, а по вечерамъ, отъ избытка благополучія, распѣвалъ у меня въ комнатѣ.
Я нарочно ушелъ съ дѣтьми подальше; мнѣ показалось, что такъ будетъ лучше. Черезъ два часа мы вернулись, а баронессы съ Мункеномъ Вендтомъ все нигдѣ не было видно. Мы съ дѣтьми вошли въ домъ, и я заглянулъ въ большую горницу; и тамъ никого не оказалось. Тогда я прошелъ къ себѣ на верхъ.
Тамъ я увидалъ въ окно баронессу и Мункена Вендта. Они только-что вышли изъ дома Гартвигсена, и Роза еще стояла на порогѣ. Мункенъ Вендтъ несъ шаль баронессы. О, да, погода была холодная, и я видѣлъ, какъ баронесса сама накинула ему на плечи шаль и расправила ее такъ, что она совсѣмъ прикрыла ему спину и грудь. Но ужъ, конечно, баронесса сдѣлала это подъ тѣмъ предлогомъ, чтобы шаль не смялась.
Они разстались на дворѣ Сирилунда. Баронесса поднялась на крыльцо, а Мункенъ Вендтъ, какъ былъ въ шали, отправился въ лавку.
Прождавъ съ часъ, я спустился туда и засталъ Мункена Вендта у винной стойки. Онъ напился, — никогда онъ ни въ чемъ не зналъ мѣры, — но на ногахъ держался твердо, что твоя башня. Я хотѣлъ было спасти баронессину шаль, которую онъ волочилъ по грязному полу, но онъ запротестовалъ: — Нѣтъ, оставь; пусть виситъ; такъ теплѣе. — Онъ былъ настоящій скоморохъ, шутилъ съ приказчиками и богохульствовалъ. И теперь, какъ прежде, онъ возставалъ противъ Бога.
Наконецъ, мнѣ удалось увести его къ себѣ въ комнату. Тамъ онъ заснулъ и проспалъ съ часъ. Проснувшись, онъ осушилъ весь мой кувшинъ съ водой и спалъ еще часъ. А потомъ опять сталъ молодцомъ и душою, и тѣломъ, такой веселый, ласковый. Ахъ, ты мой сумасбродный пріятель, Мункенъ Вендтъ!
Сыпь на рукахъ у него стала хуже; пальцы опухли; тамъ и сямъ натянуло пузыри.
— Фу, ты чортъ! — ухмыльнулся онъ. А потомъ все сидѣлъ и посматривалъ на свои руки.
Мы поболтали. Но я все время былъ разсѣянъ и отвѣчалъ только по необходимости. Вдругъ я взялъ и отдалъ Мункену Вендту свою жилетку. Она не совсѣмъ была ему впору, маловата, но лучше какая нибудь, чѣмъ никакой. Потомъ мы еще поболтали нѣкоторое время.
— Что за фигура эта Роза? — спросилъ онъ.
— Не знаю, — отвѣтилъ я. — Роза? Да, вѣрно, нѣтъ въ мірѣ человѣка лучше ея. Но почему ты спросилъ?
— А баронесса что за фигура? — задалъ онъ опять вопросъ. — Мудреная дама.
— И баронесса, навѣрно, прекрасная женщина, — опять отвѣтилъ я. — Она вдова, мать двухъ милыхъ дѣвочекъ. Мудреная дама? Право, не знаю. Она сама такая взвинченная, и всѣхъ тутъ мутитъ, мѣшается во все и здѣсь въ домѣ, и у Гартвигсена; даже я заговорилъ другимъ языкомъ съ тѣхъ поръ, какъ она тутъ. Она все сокрушается о какомъ-то лейтенантѣ Гланѣ, котораго знавала въ молодости.