— И баронесса, навѣрно, прекрасная женщина, — опять отвѣтилъ я. — Она вдова, мать двухъ милыхъ дѣвочекъ. Мудреная дама? Право, не знаю. Она сама такая взвинченная, и всѣхъ тутъ мутитъ, мѣшается во все и здѣсь въ домѣ, и у Гартвигсена; даже я заговорилъ другимъ языкомъ съ тѣхъ поръ, какъ она тутъ. Она все сокрушается о какомъ-то лейтенантѣ Гланѣ, котораго знавала въ молодости.
— Она васъ всѣхъ водитъ за носъ! — сказалъ Мункенъ Вендтъ. — Статочное-ли дѣло давать командовать надъ собой такой старушенціи! Я ей такъ и сказалъ.
— Ей самой?
— Именно. А она что отвѣтила? То же самое сказалъ-де докторъ, который жилъ тутъ когда-то. Умный былъ человѣкъ, значитъ!
— И она не обидѣлась, не взбѣленилась?
— Не знаю, — отозвался Мункенъ Вендтъ. — Она меня совсѣмъ заговорила, я даже ошалѣлъ. «Я, — говоритъ она, — вѣрю въ безуміе, въ силу его необходимости; да, въ силу скрытаго въ немъ самомъ разума, какъ противовѣса обычному разуму». А я ей на это: зайду-ка лучше въ лавку выпить стаканчикъ.
И Мункенъ Вендтъ самодовольно захохоталъ.
Я спросилъ:- Ты видѣлъ маленькую Марту? Берешься быть ея учителемъ?
— Чему-бы я сталъ учить ее? — отвѣтилъ онъ. — Тебѣ извѣстны мои познанія. Вообще ни чьимъ учителемъ я не буду, а вернусь во-свояси. Нѣтъ, тутъ мнѣ долго не выдержать.
— Да, да! — сказалъ я.
Я взглянулъ на его руки. Онѣ имѣли довольно жалкій видъ: пальцы все больше и больше становились похожими на сосиски. Онъ уже не могъ надѣть перчатокъ. Я взялъ и подарилъ ему пару рубашекъ. Когда же онъ поблагодарилъ меня, я прослезился и сталъ просить у него прощенія.
Мункенъ Вендтъ удивленно разсмѣялся и спросилъ:- Въ чемъ ты просишь у меня прощенія?
Я на это не отвѣтилъ, но сказалъ только:- Любовь жестокая вещь.
Тогда онъ вытаращилъ на меня глаза и спросилъ:
— Надѣюсь, ты не влюбился въ эту старую… въ эту… ну какъ ее назвать?
— Нѣтъ, нѣтъ; въ Розу, — сказалъ я.
Дни проходили. Мункену Вендту не сидѣлось въ четырехъ стѣнахъ; хотѣлось пойти пострѣлять, но съ больными руками ничего не подѣлаешь. Съ баронессой у него вышла стычка; они никакъ не могли поладить между собой. Мункенъ Вендтъ даже запасся хорошимъ хлыстомъ и показалъ ей, какъ отхлещетъ лопаря Гильберта. Случилось это въ лѣсу у мельницы. Я слушалъ его разсказъ, затаивъ дыханіе.
— Этой сумасшедшей женщинѣ вздумалось!.. Ну, ей бросилась въ глаза сыпь у меня на рукахъ, и ее вдругъ словно осѣнило. «Да вѣдь не побывали же вы… тамъ, у божества?» говоритъ она мнѣ. — У божества? — спрашиваю я. «То есть, у каменнаго изваянія?» говоритъ она. — Былъ, — говорю. «Несчастный!» крикнула она, и пошла и пошла. Я-де дотронулся до бога лопаря Гильберта, до святыни, и вотъ онъ отомстилъ за себя! Я давай хохотать и вышучивать ее и, кажется, довелъ таки до бѣлаго каленія. Потомъ я сломилъ себѣ подходящую ветлу и сталъ ее общипывать. — Подайте, — говорю, — мнѣ этого лопаря! — Ты знаешь, его зовутъ Гильбертъ; должно быть, настоящая гадина. — Давайте его сюда! — твержу я ей. Она меня не слушаетъ, и все свое: бѣдный-де я, несчастный и тому подобныя жалкія слова. «Теперь — говоритъ, — я вижу, что онъ можетъ отомстить, этотъ каменный богъ. Это не простой камень. Какой же это камень? Вы замѣтьте себѣ, лопари поклонялись ему изъ рода въ родъ, и поклоненіе ихъ освятило его, влило въ него чудесную силу!» Вотъ до чего она договорилась. Насталъ мой чередъ, и я давай пробовать хорошъ-ли мой хлыстъ: только въ воздухѣ свистѣло! Досталось же тутъ моимъ пальцамъ, но я ничего не замѣчалъ отъ злости. — Давайте мнѣ сюда лопаря! — твержу я. «Лопаря?» спрашиваетъ она. «Онъ вамъ не поможетъ». — Такъ я самъ пойду и добуду его! — говорю. «Вы съ ума сошли! Что вы хотите съ нимъ сдѣлать?» спрашиваетъ она, бросилась за мной, ухватила и не пускаетъ. Баба сильная, удивительно сильная, а я съ этими руками просто калѣка. — Подайте мнѣ лопаря, или я самъ его найду и пригоню хлыстомъ къ вамъ на дворъ! — говорю я. «На что вамъ лопаря?» опять спрашиваетъ она и дышитъ на меня просто какъ звѣрь. Я поднялъ хлыстъ да какъ свистну по воздуху и говорю: — Клянусь Богомъ! — «Да объясните же мнѣ, на что вамъ лопарь?» вопитъ она. Я и объяснилъ, что хочу вздуть его. — Но я — говорю — подстелю ему мягкой хвои и мху, когда отдѣлаю его. Этотъ негодяй вымазалъ своего бога ядомъ, чтобы всякій, кто до него дотронется, поплатился за это. Охъ, я даже предчувствую, что прикрою лопаря Гильберта своей курткой, такъ я его отдѣлаю; придется ему тамъ полежать! — пока я это говорилъ, баронесса въ лицѣ вся перемѣнилась, глядитъ на меня, какъ помѣшанная. «Вы говорите — ядъ? Онъ намазалъ камень ядомъ?» — Да — говорю — смолой, а къ смолѣ подмѣшалъ, навѣрно, бородавочника и ртути. — «Я пошлю за лопаремъ», говоритъ она. И мы вышли изъ лѣса и пошли домой. Я даже невольно пожалѣлъ ее: такая глупая, — видно, и впрямь повѣрила всѣмъ продѣлкамъ этого лопаря! Теперь она поручила Іенсу Папашѣ день и ночь искать лопаря Гильберта и привести его съ собою. — Вы меня простите, что я былъ такъ грубъ, — говорю я ей. «Да, вы ужасный человѣкъ!» говоритъ она. Тутъ мы помолчали. «А вы правда хотите отхлестать лопаря?» спрашиваетъ она опять. — Да — говорю — хочу и сдѣлаю.
Я опять взглянулъ на руки Мункена Вендта: нѣсколько пузырей лопнуло, и образовались кровавыя язвы. Я зналъ, что у него нѣтъ ни гроша, и далъ ему два далера, которые самъ наканунѣ взялъ впередъ у Макка, и опять прослезился отъ тревоги и горя. Да, любовь жестокая вещь! думалъ я все время. Я падалъ все ниже и ниже; во мнѣ уже не было ни гордости, ни тѣни былой честности. Причинивъ кому нибудь зло, я не спѣшилъ признаться въ этомъ, а пропускалъ день за днемъ. Господи, прости мнѣ!
Но тутъ представлялся такой хорошій случай, что я все-таки открылся-бы Мункену Вендту, не будь онъ такъ занятъ своимъ приключеніемъ съ баронессой; онъ, пожалуй, готовъ былъ даже заподозрить, что я о ней плачу.
— Полно тебѣ,- сказалъ онъ. — Ей бы самой не мѣшало дать встрепку.
За обѣдомъ въ тотъ день баронесса впервые послѣ долгаго промежутка опять вела себя за столомъ прилично. Я подумалъ: она желаетъ дать понять Мункену Вендту: всякъ сверчокъ знай свой шестокъ; только напрасно она хлопочетъ; онъ ничего не замѣтитъ, не послѣдуетъ ея примѣру, а будетъ вести себя по прежнему. Но недаромъ онъ былъ вдобавокъ такимъ юнымъ и беззаботнымъ и такъ заразительно смѣялся; даже Маккъ съ удовольствіемъ прислушивался къ его болтовнѣ и улыбался его жизнерадостности. И Маккъ тоже подарилъ ему кое-что изъ своей одежи, а Мункенъ Вендтъ горячо поблагодарилъ и былъ въ отличномъ настроеніи.
Подъ вечеръ баронесса принесла ему свинцовой воды, чтобы сдѣлать на ночь примочки.
Онъ сразу заволновался:- А лопарь гдѣ? — спросилъ онъ.
— Лопарь? — повторила баронесса. — Еще не пришелъ.
Она, видимо, боялась дальнѣйшихъ разговоровъ о лопарѣ, и я постарался угомонить Мункена Вендта.
— Какой вашъ товарищъ буйный! — сказала баронесса, улыбаясь мнѣ.
— Какой я такой? Чего мнѣ еще не достаетъ? — шутливо спросилъ Мункенъ Вендтъ. — Смотрите, какимъ я сталъ франтомъ въ платьѣ вашего отца. Хоть куда!
Онъ всталъ и вышелъ. Чужое платье, правда, дѣлало изъ него совсѣмъ другого человѣка. Но въ немъ не было ни капли тщеславія и носилъ онъ новую одежду совсѣмъ, какъ свои старыя лохмотья, съ которыми онъ уже свыкся.
— Дайте мнѣ вечеромъ наложить вамъ на руки повязки съ примочкой, — сказала баронесса ему вдогонку. Она была сама доброта.
И вечеромъ у нихъ опять разыгралось сраженіе.
Мункенъ Вендтъ зашелъ ко мнѣ часовъ около одиннадцати, когда въ домѣ все уже спало, и началъ разсказывать. Руки у него были перевязаны, но тряпки сбились, и онъ просилъ меня перевязать ихъ получше.
— Неужто баронесса такая неловкая? — спросилъ я.
Мункенъ Вендтъ мурлыкалъ, словно былъ очень доволенъ, но я видѣлъ ясно, что мысли его гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ.
— Охъ, ужь эти господа! Все-то у нихъ одни фокусы да ломанье! — сказалъ онъ. — Я взошелъ къ этой старой… къ этой…
— Къ баронессѣ? — спросилъ я. — Въ ея комнату?
— Да что-жъ мнѣ было дѣлать, коли я ея нигдѣ больше не могъ найти? Что тутъ такого? — отвѣтилъ онъ. — «Идите внизъ въ гостиную!» говоритъ она. — А что мнѣ тамъ дѣлать? — говорю. Тогда она положила мнѣ примочки и говоритъ: «Спокойной ночи!» — Это почему? — говорю я. Охъ, все-то у такихъ дамъ одни фокусы да кривлянье!
Молчаніе. Я намочилъ тряпки въ свинцовой водѣ и перевязалъ ему руки. А Мункенъ Вендтъ тѣмъ временемъ все болталъ и бранилъ баронессу. Видно, онъ пытался подступиться къ ней, но ничего не добился, и я отъ души порадовался этой ея побѣдѣ. О, я зналъ, что она вовсе не таковская, какъ думалъ Мункенъ Вендтъ.
Онъ все болталъ безъ умолку, и я предложилъ ему пойти на покой. Но ему не хотѣлось спать, и онъ не собирался еще ложиться.
— Завтра я обозлю ее; застегну жилетку накриво, — сказалъ онъ. Оставлю незастегнутой одну петлю сверху и одну снизу. Да. Пусть знаетъ, что я человѣкъ невозможный. А ты, небось, не вѣришь, что она на все готова? Ого!
— Завтра я обозлю ее; застегну жилетку накриво, — сказалъ онъ. Оставлю незастегнутой одну петлю сверху и одну снизу. Да. Пусть знаетъ, что я человѣкъ невозможный. А ты, небось, не вѣришь, что она на все готова? Ого!
— Ни за что не повѣрю! — сказалъ я.
— Ого! Какъ же! Только бы ей повыкачать изъ себя все это кривлянье. Я таки долго сидѣлъ у нея. «Нельзя вамъ тутъ сидѣть», сказала она мнѣ, а я усѣлся еще поудобнѣе. «Ну, хорошо, но только на минутку», сказала она. — А почему такъ? — говорю я. Тогда она схватилась за шнурокъ отъ звонка, но позвонить не позвонила. Потомъ насупилась и пошла къ дверямъ, но и ихъ не отворила. Словомъ, одно кривлянье!
— А потомъ? — спросилъ я.
— Потомъ? — передразнилъ онъ. — Что же я могъ подѣлать съ этими тряпками на рукахъ? Но она изъ одного только упрямства не сдалась.
— Ты понимаешь, что обязанъ попросить у нея завтра прощенья? — сказалъ я съ горячностью. — Сегодня ты машешь хлыстомъ передъ нею, завтра — еще того хуже. Да что ты здѣсь за баринъ такой? Или ты воображаешь, что передъ тобой простая деревенская дѣвка?
— Нѣ-ѣтъ, — протянулъ Мункенъ Вендтъ тономъ пониже. — Ты говоришь, попросить прощенья? Ладно.
— Завтра же утромъ.
— Сегодня же вечеромъ, сейчасъ! — вдругъ сказалъ Мункенъ Вендтъ. — Чѣмъ больше я думаю объ этомъ… Рѣшено! Сегодня же вечеромъ. Ты правъ, я сдурѣлъ; я не умѣю обходиться съ такими людьми; да и откуда мнѣ было научиться этому? Когда я поцѣловалъ ее, она закусила себѣ губу до крови. Я даже испугался: кровь такъ и брызнула, а ротъ у нея какъ будто расцвѣлъ. Такъ я пойду сейчасъ и попрошу у нея прощенія. Не такъ ли по твоему? Сразу покончить?
— Нѣтъ, — сказалъ я.
XIX
Я уже долгое время старался держаться подальше отъ дома Розы. Да, большое испытаніе наложилъ я на себя. Но по дѣломъ мнѣ было! И я далъ себѣ слово вновь стать человѣкомъ долга и чести, не прокрадываться въ домъ Розы съ задними мыслями.
Я встрѣтилъ Гартвигсена. Онъ пригласилъ меня къ себѣ. Я поблагодарилъ, но отказался.
— Я было хотѣлъ, чтобы вы того… уговорили своего пріятеля поступить ко мнѣ учителемъ, — сказалъ онъ.
— А вы сами не приглашали его?
— Приглашалъ. Не хочетъ.
— Что говоритъ на это ваша супруга? — спросилъ я.
— Моя супруга? — повторилъ Гартвигсенъ, повидимому, стараясь запомнить это слово. И, въ самомъ дѣлѣ, съ тѣхъ поръ онъ сталъ всегда говорить «моя супруга», а никогда больше не называлъ ее Розой. — Моей супругѣ ни до чего: у нея всякіе страхи въ головѣ,- продолжалъ Гартвигсенъ. — Приходится мнѣ самому рѣшать всѣ дѣла. Моя супруга не входитъ въ это.
— Хорошо, я поговорю съ Мункеномъ Вендтомъ, — сказалъ я.
Но Мункена Вендта не уломать было. Ему въ самомъ дѣлѣ было здѣсь не по себѣ, и его тянуло во-свояси. Я и радъ былъ и огорченъ его рѣшеніемъ. Вдобавокъ, онъ крѣпко держался за нашъ планъ, чтобы и я отправился съ нимъ. Я просто измучился отъ этой мысли. Но руки его, слава Богу, почти совсѣмъ зажили.
Мункенъ Вендтъ попросилъ-таки у баронессы прощенія за свое поведеніе, но послѣ того ему еще пуще не по себѣ стало. Онъ такъ позорно промахнулся, что потерялъ подъ собой всякую опору. Онъ очень радовался, что руки его опять годятся въ дѣло, и все поджидалъ лопаря Гильберта. Но лопарь словно въ воду канулъ. Іенсъ Папаша давно вернулся домой ни съ чѣмъ. О, разумѣется, и тутъ не обошлось безъ баронессы; вѣрно, она послала Іенса Папашу не отыскивать лопаря, а предупредить. Она такъ разсуждала, что если лопаря отыщутъ да прижмутъ хорошенько, то онъ все откроетъ и ее запутаетъ. Бѣдная, заблудшая баронесса Эдварда!
Наконецъ, она спросила меня: долго ли еще пробудетъ тутъ Мункенъ Вендтъ? — не знаю, — отвѣтилъ я, — онъ не хочетъ уходить безъ меня. — На другой день она была еще безпокойнѣе и опять спросила: — да скоро-ли Мункенъ Вендтъ уйдетъ? Съ нимъ просто слада нѣтъ, — добавила она, и хотя поведеніе его давало ей достаточный поводъ приказать ему уйти, она ни словомъ не заикнулась объ этомъ. Она была дама образованная! Зато она все тревожилась, какъ бы вдругъ не появился лопарь Гильбертъ, и Мункенъ Вендтъ не схватилъ его. — Вашъ пріятель мѣры не знаетъ, — говорила она, — того и гляди, бѣды надѣлаетъ.
— Я поговорю съ нимъ, — сказалъ я.
Я и поговорилъ съ нимъ. Онъ выслушалъ меня съ явной досадой и, видно, крайне жалѣя о томъ, что ему придется отступиться отъ лопаря. Онъ объяснилъ мнѣ, что именно собирался сдѣлать: я бы вертѣлъ ему точило, а онъ, Мункенъ Вендтъ, обточилъ бы руки лопаря въ кровь, потомъ велѣлъ бы ему поняньчить этими руками каменнаго божка этакъ съ полчаса, хорошенько его погладить да поласкать! Послѣ же того меня бы отпустили съ миромъ, не заставляя глядѣть на дальнѣйшую расправу. Но Мункенъ Вендтъ торжественно обѣщалъ накинуть на лопаря свою куртку, когда оставитъ его отлеживаться въ кустахъ.
— Баронесса не хочетъ, чтобы ты трогалъ лопаря, — сказалъ я въ отвѣтъ.
Послѣ того Мункенъ Вендтъ взялъ да отпрвился въ лѣсъ, захвативъ за собой топоръ. Я выждалъ нѣсколько минутъ, пошелъ за нимъ слѣдомъ и услыхалъ, что онъ рубитъ кусты. Онъ раздробилъ бѣднаго каменнаго божка и сбросилъ обломки въ прудъ; потомъ повырубилъ всѣ ветлы и сдѣлалъ широкую просѣку въ священной рощѣ. Это ужъ было совсѣмъ лишнее.
— Если готовъ, такъ отправимся завтра же утромъ, — сказалъ мнѣ Мункенъ Вендтъ на пути домой.
— Я не могу, — отвѣтилъ я.
— Такъ я одинъ уйду, — сказалъ онъ.
Мункенъ Вендтъ не скрылъ ни отъ кого, что собирался уйти завтра. Баронесса взглянула повеселѣвшими глазами. осталась посидѣть съ нами вечеромъ и была чрезвычайно любезна. Поди, разберись въ женской душѣ! Теперь, когда Мункенъ Вендтъ собирался покинуть насъ, нельзя было допуститъ, чтобы онъ унесъ съ собой память о ней, какъ о женщинѣ холодной, пресыщенной, нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ! Я и подумалъ: ага, теперь тебя ужъ больше не смущаютъ безпокойные, горящіе глаза Мункена Вендта!
Она сидѣла, сложивъ руки надъ головою, словно въ воротахъ. Платье на ней было такое узкое, что облегало вплотную бедра. — Ого! — сказалъ Мункенъ Вендтъ. — Баронесса говорила о Финляндіи, какъ о своей родинѣ: тамъ родила она своихъ многочисленныхъ дочерей, а потому и называла своей родиной. — Да, полюби я мужчину, я бы извела его своими ласками, — сказала она, между прочимъ. — Ого! — отозвался Мункенъ Вендтъ.
Но я-то полагаю, что баронесса такъ разговорилась, главнымъ образомъ, по той причинѣ, что у нея отлегло отъ сердца, и съ радости, что спаслась. Мункенъ Вендтъ сокрушилъ божка, стеръ съ лица земли всякій слѣдъ его, даже вырубилъ всю рощицу; теперь же онъ уйдетъ, и она никогда больше не увидитъ его. Съ нимъ было столько всякихъ тревогъ, — слава Богу, что онъ уходитъ!
Она налила намъ вина и извинилась, что ея отцу некогда сегодня провести съ нами вечерокъ. Мункену Вендту она набила и поднесла трубку съ длиннымъ чубукомъ, а меня угостила сладкимъ печеньемъ, такъ какъ я не курилъ.
— Теперь послушайте! — сказала баронесса, и достала изъ кармана бумажку. — Это финская пѣсня; я переложила ее по своему. Она такая странная.
Да, пѣсня была странная. И баронесса прочла ее своимъ бархатнымъ голосомъ медленно, протяжно, мѣстами почти нараспѣвъ:
«Все сущее на свѣтѣ,- ко мнѣ!
Поддержи меня, подкрѣпи!
Весна такъ тиха; она покоится въ тиши ночной и ничего не разрѣшаетъ, а только мутитъ мой покой. О, весна не нападаетъ прямо и понятно; она только приходитъ и не отступаетъ отъ меня, пока я не сдамся.
Такова весна.
Все сущее на свѣтѣ,- ко мнѣ!
Еслибъ я могла порадовать тебя своими слезами тамъ, гдѣ ты бродишь вдали отъ меня! Тебя, подарившаго мнѣ въ дни юности два счастливыхъ мига! Тебя, расточившаго все богатство своей жизни на три великія настроенія! Но у меня нѣтъ больше слезъ. Помнишь ты, какъ я пришла къ тебѣ, поцѣловала и хотѣла уйти? Ты разомъ вскинулъ голову и впился въ меня глазами, — такъ горячо я любила тебя!
Такова я.
Топоръ такъ ласковъ и добръ; въ немъ нѣтъ яду. Топоръ не орудіе самоубійства; онъ не распарываетъ, онъ только цѣлуетъ. Подъ его поцѣлуемъ расцвѣтаетъ алый ротъ; алыя уста раскрываются подъ его поцѣлуемъ.
Таковъ топоръ.
И я отдаю ему мое сердце.
Но увы, жизнь такова:
вѣчная разлука съ тобой. Такова жизнь. И никому не пережить ея, кромѣ того, у кого такъ легко и свѣтло въ головѣ отъ глупости, что онъ не понимаетъ ничего, кромѣ загадокъ. О, приди же весною, мой великій возлюбленный, и возьми съ собою топоръ! Я стою подъ звѣзднымъ небомъ и жажду отвѣдать топора. Такова я.
Такова жизнь».
По мѣрѣ того, какъ баронесса читала, щеки ея все больше и больше разгорались; многія слова она почти пропѣла. Окончивъ чтеніе, она протянула бумажку Мункену Вендту. А онъ сказалъ:- Все одни фокусы да ломанье! Бумажка перешла ко мнѣ и осталась у меня.