Баронесса сидѣла унылая; ее смутили слова Мункена Вендта, какъ будто она сдѣлала что-то неладное; пожалуй, она чувствовала себя смѣшной, такъ какъ прочла нѣкоторыя слова нараспѣвъ. — Поблагодарите же меня за чтеніе! — сказала она, чтобы какъ-нибудь спасти положеніе. Мы и поблагодарили ее оба.
— Быть можетъ, это слѣдуетъ декламировать подъ музыку? — спросилъ я.
— Еще бы! — подхватилъ Мункенъ Вендтъ. — Выйдетъ еще того хуже. Пусть ужъ лучше моя Блисъ споетъ; ха-ха-ха!
Но такъ какъ Мункенъ Вендтъ собирался уѣзжать, то баронесса и считала своимъ долгомъ ухаживать за нимъ, снова налила его стаканъ до краевъ и сказала:
— Чокнемся за ваше здоровье! Смотритель маяка какъ-то разсказывалъ мнѣ о тѣхъ краяхъ, гдѣ растетъ виноградъ. Такая жалость, что наше паломничество не состоялось, а то бы и мы побывали тамъ.
Мункенъ Вендтъ отвѣтилъ:
— Что-жъ, и у насъ славно: хвойные лѣса, скалы, сѣверное сіяніе. У меня тамъ, дома, есть одна пещера… вотъ гдѣ хорошо!
Должно быть, когда Мункенъ Вендтъ говорилъ это, вино бросилось ему въ голову воспоминаніями: онъ сидѣлъ такой разгоряченный, красивый, а грудь его порывисто дышала.
— Да, но у насъ зимою снѣгъ, это нехорошо. И всѣ воды замерзаютъ, брр! А въ тѣхъ краяхъ только солнце и дождь, солнце и дождь, говоритъ смотритель. И люди ходятъ въ легкихъ одеждахъ; на дѣвушкахъ только рубашка да юбка.
— Ого! — сказалъ Мункенъ Вендтъ.
Скоро онъ осушилъ свой стаканъ, поблагодарилъ и вышелъ изъ комнаты. Было уже поздно; огни въ лавкѣ погасали одинъ за другимъ; свѣтилось еще только одно крайнее окошко у винной стойки; потомъ и оно погасло.
Мункенъ Вендтъ зашелъ ко мнѣ въ комнату; онъ побывалъ въ лавкѣ и еще выпилъ, такъ что былъ весьма въ духѣ.
— Ты бы лучше бросилъ это, — сказалъ я.
— Помолчи! — отвѣтилъ онъ. — Ты, словно красная дѣвица, ничего себѣ не позволяешь, а великъ отъ этого прокъ? Все лицо въ угряхъ и только. Ты ихъ помажешь чѣмъ-нибудь, они пройдутъ, а тамъ опять новые, и ты опять возишься съ ними. Вотъ какой ты кисляй!
— Поди и лягъ, разъ тебѣ завтра надо въ путь, — сказалъ я.
Мункенъ Вендтъ отвѣтилъ:- Я не пойду. Впрочемъ, въ одномъ баронесса права: ты, пожалуй, не парень. Играешь на фортепьяно, что твоя барышня, говоритъ она.
Эти слова больно задѣли меня. Какого труда стоило мнѣ научиться играть; теперь и это ставили мнѣ не въ честь, а скорѣе въ поношеніе. Что-жъ, какимъ я былъ созданъ и пущенъ въ свѣтъ самимъ Провидѣніемъ, такимъ мнѣ и оставаться — тщедушнымъ, добропорядочнымъ и прилежнымъ юнцомъ. А Мункенъ Вендтъ былъ мужчина.
— Такъ ты не уходишь завтра? — спросилъ я.
— Нѣтъ. И послѣ завтра тоже. Я, видишь ли, поджидаю лопаря. Кромѣ того, она сказала мнѣ на лѣстницѣ, что я сегодня вечеромъ былъ такой красивый… глаза у меня такъ и горѣли. Ха-ха-ха!
— Кто это сказалъ?
— Кто? Баронесса.
— А ты что на это сказалъ?
— Я что сказалъ? Ого! — сказалъ я. Нѣтъ, ты бы спросилъ, что я сдѣлалъ! Послушай, сколько времени, по твоему, я пробылъ у тебя?
— Съ четверть часа, — отвѣтилъ я. — Лишнюю четверть часа.
— Такъ я ухожу.
Охъ, вѣрно, онъ затѣвалъ что-то, разъ спросилъ на счетъ времени. Я слышалъ, какъ онъ потихоньку пробирался по корридору. Я тоже не собирался ложиться, а напротивъ одѣлся потеплѣе, чтобы пройтись, какъ вдругъ опять вошелъ Мункенъ Вендтъ.
— Ну, не говорилъ ли я, что у этихъ господъ все одно ломанье! — выпалилъ онъ съ досадой. — Помолчи, говорятъ тебѣ. Я имѣлъ основанія сдѣлать то, что сдѣлалъ. Но все только одно ломанье. Чортъ бы побралъ! Ты гулять идешь?
— Да.
— Да, ты отдѣлываешься отъ этого прогулками, вотъ твое средство. А потомъ смажешь чѣмъ-нибудь угри. А тамъ опять новые…
Я порывисто распахнулъ дверь настежь. Мункенъ Вендтъ взглянулъ на меня и, хотя былъ уже готовъ расхохотаться мнѣ въ лицо и упасть на стулъ отъ смѣха, все-таки вдругъ сталъ серьезнымъ и сказалъ:
— Хорошо; ты правъ; я пойду и лягу. Но ты согласись все-таки… дверь оказалась запертой!
— Если она обѣщала тебѣ оставить дверь открытой, то лишь чтобы отвязаться отъ тебя, — сказалъ я. — Ты вѣдь совсѣмъ какъ звѣрь.
Мункенъ Вендтъ задумался. — Развѣ? Но вѣдь она же позволила мнѣ поцѣловать себя. А такое позволеніе!.. Это, по твоему, тоже, чтобы отвязаться отъ меня?
— Да.
— Пожалуй, что и такъ. Не мастеръ я разбирать этихъ господъ. Но теперь я пойду и лягу.
Я прогулялся по дорогѣ къ пристани, взглянулъ внизъ на освѣщенныя окна въ домѣ Гартвигсена, но прошелъ мимо. На обратномъ пути я остановился какъ разъ у поворота къ его дому и засмотрѣлся на звѣзды. Я шагу не сдѣлалъ по той дорогѣ; я только стоялъ и смотрѣлъ на звѣзды.
XX
Мункенъ Вендтъ ушелъ.
Я уже готовъ былъ думать, что онъ все-таки останется учителемъ у Гартвигсена, но день шелъ за днемъ, а онъ все отнѣкивался. Онъ насмѣхался и надо мною за мое учительство и спрашивалъ: зачѣмъ я вообще забрался сюда? — Чтобы найти судьбу свою, — отвѣтилъ я.
Баронесса покачивала головой по поводу того, что пріятель мой все остается, и даже напрямикъ жаловалась мнѣ.
— Въ немъ много хорошаго, — сказалъ я.
— Нѣтъ… Впрочемъ, можетъ быть, — отвѣтила она. — Но онъ такой безбожникъ. Я понять этого не могу: постоянно бродить по лѣсамъ и скаламъ и быть — безбожникомъ.
— Да, онъ безбожникъ.
— Да. А меня онъ только подбиваетъ на легкомысленные поступки. И потомъ мнѣ приходится каяться во всемъ, что ни скажу, что ни сдѣлаю. Нѣтъ, пусть себѣ уходитъ. Онъ все только и твердитъ: ого! А къ чему онъ это говоритъ? Пусть не воображаетъ… О, Господи, я не скрываю, что я… что онъ… Я ничего не скрываю… Его наружность и борода… Но какая все-таки разница! Какъ между небомъ и землей! Бродить по лѣсамъ и скаламъ съ такими чувствами и мыслями!
Потомъ я узналъ, что баронесса переговорила съ отцомъ. Вотъ что рѣшило дѣло. Маккъ спокойно, но твердо высказалъ Мункену Вендту свое мнѣніе и кивнулъ головой. Только и всего.
А Мункенъ Вендтъ, придя ко мнѣ, опять подивился на господъ и сказалъ, что уходитъ. На лопаря приходилось пока-что махнуть рукой.
— А ты когда же придешь? — спросилъ онъ меня.
— Потомъ, — отвѣтилъ я, — скоро. Я еще не совсѣмъ покончилъ тутъ съ дѣлами. Жди меня.
И Мункенъ Вендтъ ушелъ.
Осень уже такъ давала себя знать, что сэръ Гью Тревельянъ бросилъ свою рыбную ловлю, въ сосѣднемъ поселкѣ и перебрался въ Сирилундъ въ ожиданіи почтоваго парохода. Онъ прожилъ нѣсколько дней въ домѣ Макка, ни съ кѣмъ не разговаривалъ, а все лежалъ у себя въ комнатѣ и здорово пилъ.
Съ послѣдняго своего посѣщенія Сирилуяда онъ долго крѣпился, цѣлыхъ два мѣсяца въ ротъ не бралъ крѣпкихъ напитковъ. Теперь же опять тянулъ коньякъ въ свое удовольствіе, опоражнивая бутылку за бутылкой.
Баронесса очень его жалѣла и ежедневно справлялась о немъ; въ послѣднее время даже сама стала носить ему въ комнату подносъ съ ѣдой и кофе. Опять нашлось у нея занятіе, и ея обычная грусть и тревога прошли, какъ только ей было чѣмъ отвлечь свои мысли. Она подолгу разговаривала съ сэромъ Гью, который все не вставалъ съ постели, и подъ конецъ добилась того, что онъ сталъ отвѣчать ей и даже бесѣдовать съ нею, какъ разумный человѣкъ. Онъ разсказалъ ей про серебряныя горы, которыя купилъ у Гартвигсена; онѣ обошлись ему дорогонько, да онъ не жалѣлъ, — въ нихъ скрывались баснословныя богатства. А у него былъ сынъ тутъ на сѣверѣ, по имени Гью; этотъ-то сынъ и являлся настоящимъ хозяиномъ серебряныхъ горъ; купчая была сдѣлана на его имя. Пусть себѣ горы постоятъ пока; онѣ только подымутся въ цѣнѣ къ тому времени, когда мальчуганъ вступитъ во владѣніе. Сэръ Гью открыто говорилъ о томъ, что ребенокъ жилъ при своей матери Эдвардѣ въ Торпельвикенѣ, и вотъ онъ теперь какъ разъ собирался выстроить для нихъ домъ тутъ, на горахъ. Вотъ такъ участокъ для постройки — на серебряныхъ горахъ! Сэръ Гью самъ нашелъ эти богатства; это былъ его единственный подвигъ въ жизни; онъ открылъ ихъ тутъ на сѣверѣ Норвегіи. — Пусть-ка другой кто сдѣлаетъ это! — говорилъ онъ.
Баронесса со всѣмъ соглашалась и своимъ участіемъ оживила-таки больного, добилась того, что онъ всталъ съ постели и одѣлся.
На другой день пришелъ почтовый пароходъ, и сэръ Гью уѣхалъ.
Но англичанинъ, какъ видно, крѣпко засѣлъ въ памяти баронессы. Правда, онъ былъ не охотникъ, а рыболовъ, но тоже одинокая, странная душа, какъ лейтенантъ Гланъ. Баронесса говорила про сэра Гью, что онъ вовсе не былъ пьяницей, пилъ же такъ страшно просто отъ скуки и ради перемѣны образа жизни. Дома въ Англіи у него было множество замковъ.
Время подходило къ половинѣ сентября, и суда изъ Бергена ожидались со дня на день. Гартвигсенъ радовался тихой погодѣ. Вѣрно, все обойдется благополучно, и онъ заработаетъ страховую премію. О, не этотъ маленькій барышъ самъ по себѣ занималъ Гартвигсена, но честь обдѣлать выгодное дѣльце подъ самымъ носомъ у Макка. Между тѣмъ, какое же это было дѣло? Просто рискъ, лоттерея.
И вотъ пришелъ съ распущенными парусами новый большой корабль Свена Дозорнаго. Мы всѣ стояли около сарая Гартвигсена и смотрѣли. Свенъ Дозорный почти и не коснулся парусовъ, какъ ужъ повернулъ по вѣтру и бросилъ якорь, а команда въ ту же минуту бросилась по реямъ и вантамъ, и парусовъ какъ не бывало. Нагруженное товарами судно было теперь въ полной безопасности, сидя въ водѣ глубоко и устойчиво.
— Право, я самъ никакъ не сдѣлалъ бы лучше! — сказалъ Гартвигсенъ.
Роза тоже была съ нами. Она была все та же, только ходила въ большой шали по причинѣ своего положенія. Держалась она спокойно и привѣтливо и всѣмъ своимъ обликомъ уже походила на мать. Протянувъ мнѣ руку, она не ограничилась пожатьемъ наскоро, но дала мнѣ задержать ея руку въ своей подольше. О, Господи, во всемъ-то сказывалась ея натура, такая глубокая и деликатная, какъ ни у кого. А я со своей стороны не могъ сдѣлать для нея ничего хорошаго, какъ только стать около нея съ подвѣтренной стороны, чтобы прикрыть отъ холода.
— Давно мы васъ не видали. Не зайдете-ли на дняхъ сыграть намъ что-нибудь? — сказала она.
— Я больше не играю, — отвѣтилъ я.
Она, вѣрно, замѣтила по моему лицу, что у меня есть особыя причины отвѣчать такъ, и потому не разспрашивала меня больше. Зато я замѣтилъ, что она все старается понемножку передвинуться такъ, чтобы стать у меня по другую руку и прикрыть собою отъ вѣтра меня, — я былъ одѣтъ довольно легко. Я, однако, не допустилъ до этого. И теперь еще, пятнадцать лѣтъ спустя, я помню все это! Когда она передвигалась, я въ свою очередь забиралъ все выше въ гору, и мы, такимъ образомъ, все больше и больше отходили отъ сарая.
— Вамъ теперь хорошо живется? — спросила она.
— Да, благодарю. А вамъ?
— Спасибо; день пройдетъ и слава Богу. Время немножко долго тянется; Бенони все занятъ, дома не бываетъ.
Я подумалъ: прежде-то ей, пожалуй, больше хотѣлось, чтобы мужъ не бывалъ дома; теперь, видно, по другому стало. И я порадовался и за нее, и за него, что они зажили дружнѣе. Тогда и подлинно выходитъ: день пройдетъ и слава Богу.
— Бенони съ утра до вечера въ дѣлахъ, — продолжала она. — Прямо скажу: нѣтъ ему равнаго. Я мало понимала это вначалѣ, но теперь вижу. Всѣмъ то онъ нуженъ и всѣмъ помогаетъ.
— Это правда; онъ всѣмъ помогаетъ.
— Только-бы насъ оставили въ покоѣ. На меня часто нападаетъ такой страхъ; дня не проходитъ безъ этого.
— Развѣ опять пришло письмо старухѣ Малене?
— Нѣтъ. Но это все равно. Вѣдь откуда-же пришло первое? Я разсказала обо всемъ Бенони, и онъ обошелся со мною совсѣмъ какъ отецъ. Мнѣ такъ хорошо теперь, какъ только можетъ быть.
Гартвигсенъ крикнулъ людямъ на кораблѣ:- Добро пожаловать! А гдѣ же остальные?
Мы съ Розой стояли высоко на горѣ и слышали отвѣтъ Свена Дозорнаго:
— Яхта, вѣрно, отстала отъ насъ на нѣсколько миль, а шкуна еще не покончила съ нагрузкой, когда мы отплыли.
— Ну, придутъ и тѣ! — сказалъ Гартвигсенъ, кивая намъ. — Никакой бѣды не станется отъ того, что у нихъ съ собой женскій полъ. Это моя безхитростная вѣра. Не стойте тамъ на вѣтру, озябнете! — крикнулъ онъ намъ, повысивъ голосъ.
— Самъ-то не стой тамъ и не мерзни! — откликнулась Роза. — На тебѣ одна куртка, а на мнѣ и пальто и шаль.
Такая заботливость пришлась по душѣ Гартвигсену. Онъ взялъ да еще разстегнулъ куртку и крикнулъ:
— Я-то мерзну? Смотри! — потомъ поднялся къ намъ и сказалъ мнѣ:- Пойдемте лучше къ намъ. Супругѣ моей не годится стоять тутъ на холоду.
— Не угодно-ли застегнуть куртку! — сказала Роза, и сама собственноручно принялась застегивать ему куртку.
Меня словно кольнуло, когда я увидалъ эту нѣжность; милые пальчики такъ усердно бѣгали отъ пуговицы къ пуговицѣ, а Гартвигсенъ стоялъ себѣ счастливый и гордый.
— Не женитесь никогда! — шутливо обратился онъ ко мнѣ. — Покоя не дадутъ. Она воображаетъ, что мнѣ холодно. Ну, ступайте-же оба, а я живо приду.
Я извинился, чувствуя, что лицо у меня вытянулось и окаменѣло.
— Ему, кажется, пора домой, — сказала Роза, видимо желая выручить меня.
— Да, да, — сказалъ я и простился.
Роза спросила на прощанье:- А Эдварда какъ поживаетъ? Кланяйтесь ей!
Три дня спустя, пришла въ гавань яхта, но шкуны все не было, и никто ея не видалъ. Тѣмъ не менѣе, Гартвигсенъ расхаживалъ спокойный и довольный, кивая головой, — опасаться, дескать, нечего!
Въ бухтѣ закипѣла жизнь; лодки сновали взадъ и впередъ, разгружая суда. Отъ пристани же товары перевозили на лошадяхъ. Обѣ Сирилундскія лошадки были заняты, и амбары и кладовыя наполнялись.
Дни шли.
Я началъ понемножку заниматься съ дѣвочками: старшую училъ читать, а младшую только азбукѣ. Впрочемъ, маленькая Тонна сама выучилась отъ старшей сестры узнавать буквы и знала ихъ всѣ по порядку, такъ что мнѣ собственно нечего было дѣлать съ нею. Не играй я съ дѣтьми подолгу, да не будь у меня моего рисованья и живописи, мнѣ бы вовсе пришлось сидѣть безъ дѣла. Разумѣется, я также разсказывалъ дѣтямъ разныя сказки про птичекъ, про куколъ, про деревья въ лѣсу. Нѣкоторыя изъ этихъ сказокъ я придумывалъ самъ. Но, случалось, что дѣти просили меня повторить ихъ, а я не могъ разсказать точь-въ-точь такъ же, какъ въ первый разъ, и дѣвочки съ восторгомъ ловили меня на моихъ неточностяхъ и принимались разсказывать сами. Никогда я не забуду тѣхъ славныхъ незабвенныхъ дней. Чаще всего въ эти часы, посвященные сказкамъ, обѣ дѣвочки сидѣли у меня на колѣняхъ.
Наступила чисто осенняя погода, суровая пора равноденствія; надъ моремъ то и дѣло нависали тучи, разражавшіяся снѣгомъ. Шкуна все не приходила. Гартвигсенъ началъ было пенять на то, что другія суда покинули Фунтусъ въ Бергенѣ; глубокосидящую шкуну съ ея неуклюжей оснасткой, напротивъ, слѣдовало нагрузить первую и отправить раньше хоть на недѣльку. Выяснилось, однако, что другія суда тутъ не причемъ; Маккъ самъ написалъ своему поставщику въ Бергенѣ и велѣлъ Фунтусу дождаться новаго списка нужныхъ товаровъ. Списокъ этотъ ожидался съ слѣдующимъ пароходомъ, но Свенъ Дозорный уже отплывалъ, а списка все еще не было получено. Вотъ Фунтусъ и остался ждать.
Потянулись ненастные дни и темныя ночи. Когда надъ Сирилундомъ раздавался ночью свистокъ почтоваго парохода, казалось, что воетъ какой то звѣрь. Жутко становилось. — Да-а, не весело теперь въ морѣ,- говорили люди. Но Гартвигсенъ все еще не тужилъ о шкунѣ.
— Ровнешенько никакой бѣды нѣтъ, что у нихъ тамъ на суднѣ Брамапутра, — говорилъ онъ. — Просто ихъ задержалъ противный вѣтеръ.
Разъ вечеромъ дулъ сильный вѣтеръ, но небо было совсѣмъ ясное, звѣздное, и я рѣшилъ пройтись къ пристани, опять-таки потому, что съ поворота къ дому Гартвигсена открывался особенно красивый видъ на звѣзды. Молодой мѣсяцъ совсѣмъ не давалъ свѣта, но млечный путь тянулся по небу, словно шлейфъ сверкающей мантіи.
Пока я стоялъ тамъ, Гартвигсенъ увидалъ меня съ своего крыльца и крикнулъ мнѣ, чтобы я зашелъ къ нимъ. Мнѣ стало не по себѣ, что меня накрыли врасплохъ такъ близко отъ дома Гартвигсена, но я все-таки сейчасъ же спустился внизъ на зовъ. Гартвигсенъ былъ веселъ и доволенъ. — Въ такой вечеръ Фунтусъ, должно быть, шибко подвинется впередъ! — сказалъ онъ. — Погода ясная, и вѣтеръ самый что ни-на-есть попутный.
Входя въ сѣни, я услыхалъ шорохъ юбокъ. Вѣрно, Роза укладывается спать, — подумалъ я.
Гартвигсенъ показалъ мнѣ, что хорошаго привезъ ему Свенъ Дозорный изъ Бергена: водолазный костюмъ и еврейскую библію. Ну что онъ былъ за ребенокъ! Просто удивительная смѣсь остраго крестьянскаго ума и простодушія. Онъ показалъ мнѣ водолазный костюмъ, какъ диковинку и сокровище какое, зорко посматривая при этомъ на меня: достаточно ли сильно я пораженъ.
— Не у всякаго-то найдется въ домѣ подобное одѣяніе! — сказалъ онъ. — Взгляните-ка на шлемъ, — просто страсть. Я самъ готовъ испугаться. Пожалуй, вы не повѣрите, что я отважился надѣть его? Но я надѣлъ его въ первый же день, а Свенъ Дозорный накачалъ въ него воздуху.
— Должно быть, въ немъ и повернуться трудно? — спросилъ я.
— Да, въ немъ не запляшешь. Ха-ха! Пойди-ка я плясать въ такой аммуниціи, всѣ бы разбѣжались отъ Гартвича.
Затѣмъ онъ перенесъ вниманіе на еврейскую библію.
— Да, да, водолазная аммуниція и прочее пусть себѣ виситъ тутъ. Скоро у меня, куда ни повернись, будетъ полнымъ-полно всякаго добра. Но что вы скажете насчетъ этой махины?
Библія была подержаная. Гартвигсенъ объяснилъ, что новой нельзя было достать. — Говорятъ, ихъ ужъ больше не печатаютъ, съ тѣхъ поръ еще, какъ печатали у Лютера въ Виттенбергѣ,- сказалъ онъ. — Досадно, что супруга моя уже ушла къ себѣ, а то вы, можетъ быть, почитали бы намъ немножко?
Я прочелъ кое-что, какъ сумѣлъ, а Гартвигсенъ слушалъ и дивился мнѣ. Онъ досталъ изъ шкапа вина и опять пожалѣлъ, что супруга его не могла присутствовать. Я долго сидѣлъ съ нимъ. И мнѣ не было непріятно отсутствіе Розы: мнѣ не приходилось бояться за себя, и все-таки я былъ у нея въ домѣ.