Я прочелъ кое-что, какъ сумѣлъ, а Гартвигсенъ слушалъ и дивился мнѣ. Онъ досталъ изъ шкапа вина и опять пожалѣлъ, что супруга его не могла присутствовать. Я долго сидѣлъ съ нимъ. И мнѣ не было непріятно отсутствіе Розы: мнѣ не приходилось бояться за себя, и все-таки я былъ у нея въ домѣ.
Когда я уходилъ отъ Гартвигсена, все небо затянуло тучами; не было видно ни одной звѣздочки. Съ моря слышался глухой вой; въ лицо мнѣ летѣли снѣжныя хлопья.
XXI
Въ эту ночь шкуна Фунтусъ погибла во фьордѣ. И какъ странно это вышло: словно злой рокъ вмѣшался. Уже брезжило утро, но налетѣлъ страшный снѣжный шквалъ, всего на полчаса; потомъ опять прояснилось, и все время было свѣтло. Но что это былъ за жестокій шквалъ! Смотритель маяка видѣлъ со своей вышки конецъ катастрофы: команда спаслась на двухъ небольшихъ лодкахъ, но шкиперъ Оле Человѣчекъ съ женой потонули. Смотритель цинически закончилъ свой разсказъ такъ:- Да, да, Брамапутра была такая живая, общительная, вотъ и погибла въ компаніи — съ мужемъ и всѣми крысами.
Крушеніе положительно ставило всѣхъ втупикъ. Что могло вызвать его? Подводный рифъ? Ну да, тамъ была длинная банка, отмель. Но зачѣмъ же было шкунѣ забирать такъ далеко къ западу? Стоянка приходилась къ востоку отъ маяка. И Фунтусъ, этотъ старый морской богатырь, въ теченіе нѣсколькихъ минутъ держался на рифѣ, весь дрожа, затѣмъ соскользнулъ, вода хлынула въ трюмъ, и судно исчезло въ глубинѣ.
И это почти у самой цѣли, почти въ гавани!
Гартвигсенъ вначалѣ былъ сильно потрясенъ: погибло двое людей, бывшихъ у него на службѣ, и, кромѣ того, онъ лишился судна и груза. Это ужъ выходило словно особое возмездіе ему за его хозяйскую смекалку. Тьфу ты пропасть! И за какимъ чортомъ забрался Фунтусъ къ западу отъ маяка? Изъ-за вьюги? Но вѣдь она длилась не сплошь, а порывами, и маякъ былъ явственно виденъ за цѣлый часъ до крушенія; сколько же за этотъ часъ было свѣтлыхъ промежутковъ!
Гартвигсенъ не переставалъ ломать себѣ голову надъ этимъ и, дѣлясь своими мыслями со мною, такъ и сыпалъ проклятіями. Нѣтъ, видно, этотъ Оле Человѣчекъ былъ не больно-то обстоятельный человѣкъ. И на какого чорта понадобилось ему брать съ собой бабье?
И Гартвигсенъ то сваливалъ всю вину на шкипера, то на Брамапутру.
Пока мы такъ стояли на дорогѣ и бесѣдовали, подошелъ Свенъ Дозорный и разсказалъ намъ, какъ Оле Человѣчекъ еще въ Бергенѣ говорилъ, что Фунтусъ пройдетъ на обратномъ пути къ западу отъ маяка, чтобы бросить якорь въ самой дальней бухтѣ и тамъ чиниться.
— Кто же отдалъ такой приказъ?
— Самъ Маккъ.
Гартвигсенъ опять крѣпко задумался, глядя то въ землю, то на насъ. Ему очень не понравилось, что Маккъ такъ распоряжался за его спиной.
— Пойдемте-ка со мной къ моему компаньону, — сказалъ онъ намъ.
Мы застали Макка въ лавкѣ. Гартвигсенъ, приступая къ своей рѣчи, напыжился, какъ индѣйскій пѣтухъ.
— Я слышу, что это вы распорядились провести Фунтусъ на стоянку къ западу отъ маяка?
— Да, для починки, — отвѣтилъ Маккъ.
— Я полагалъ, что это мое дѣло — всякія тамъ наружныя распоряженія.
Маккъ вынулъ изъ кармана свой батистовый носовой платокъ и сказалъ:
— Я имѣлъ въ виду только пользу дѣла, дорогой Гартвичъ.
— Да, чортъ васъ знаетъ, что у васъ было въ виду!
Маккъ отвѣтилъ ему снисходительнымъ взглядомъ.
— Перво-на-перво вы задержали шкуну въ Бергенѣ до самой зимы, — продолжалъ Гартвигсенъ, — a съ какой стати, спрашивается? И вдобавокъ отправили ее на новую стоянку — ночью, и въ непогоду! И зналъ ли еще Оле Человѣчекъ про этотъ рифъ?
— Его каждый ребенокъ здѣсь знаетъ. Но надо же было на бѣду случиться этой вьюгѣ.
— Да, да, вамъ-то легко работать языкомъ; но я лишился судна и груза; тутъ не такъ запоешь!
— Безспорно. И я искренне сожалѣю, — отвѣтилъ Маккъ. — Тебѣ не повезло съ твоей спекуляціей. Вѣдь и я всѣ эти годы, что веду дѣло, тоже могъ бы страховаться у себя самого; однако, никогда не рѣшался на это.
Гартвигсенъ не сдался.
— Все обошлось бы, какъ надо, не впутайтесь вы со своими приказами. И спрашивается къ примѣру: ежели бы теперь перевозить изъ дальней гавани весь тотъ грузъ сюда въ склады, — вѣдь это запрячь обѣихъ лошадей на всю зиму? Безбожное дѣло! Когда можно было разгрузить шкуну у себя подъ носомъ, какъ прочія суда!
Но Маккъ продолжалъ взирать на своего обиженнаго компаньона самымъ милостивымъ окомъ. Ему легко было отвѣчать, даже слишкомъ легко, и потому онъ не хотѣлъ подливать масла въ огонь даже бѣглой улыбкой.
— Въ твоихъ словахъ есть правда, Гартвичъ. Но ты забылъ про нашихъ друзей, купцовъ съ крайнихъ шкеръ. Весь грузъ Фунтуса назначался для нихъ. Разгружая шкуну въ дальней гавани, мы сберегали нашимъ покупателямъ съ дальнихъ шкеръ полмили труднаго обхода моремъ. Я имъ обѣщалъ это; они вѣдь наши постоянные покупатели, Гартвичъ. Фунтусъ нагруженъ былъ солью, мукой и всякими бакалейными товарами, какіе надобны имъ для запасовъ.
Молчаніе.
— Но я признаю, что не будь всѣхъ этихъ обстоятельствъ, — продолжалъ Маккъ, — ты имѣлъ бы полное основаніе для неудовольствія. Теперь же я не вижу за собой никакой вины.
— Еще бы! — сказалъ Гартвигсенъ и крѣпко сжалъ губы. — Ну, а что касается задержки шкуны въ Бергенѣ до такой поры, — такъ это, пожалуй, не ваше распоряженіе?
— Мое. Но я самъ ждалъ заказовъ съ крайнихъ шкеръ. Не могъ же я выслать списокъ товаровъ, пока не получу заказовъ оттуда.
— Такъ пусть бы лучше яхта осталась въ Бергенѣ!
— Какъ будто и съ ней не могло случиться бѣды? — отвѣтилъ Маккъ. — Впрочемъ, мое дѣло только сказать, что я не признаю за собой никакой вины.
И Маккъ одернулъ на себѣ сюртукъ и застегнулся на всѣ пуговицы. А затѣмъ направился къ дверямъ конторы, прочь отъ своего компаньона, съ видомъ человѣка, непонятаго въ лучшихъ своихъ намѣреніяхъ и глубоко оскорбленнаго.
Черезъ нѣсколько дней, когда погода стала потише, Гартвигсенъ, взявъ съ собою людей, отправился къ рифу посмотрѣть, не всплыла ли хоть часть груза и нельзя ли спасти что-нибудь. Но нѣтъ, не оставалось никакой надежды. Не всплыло также ни одного трупа. Впрочемъ, по этому поводу одинъ изъ спасшихся разсказывалъ довольно темную исторію: будто Брамапутру можно было спасти, но мужъ ея, Оле Человѣчекъ, вцѣпился въ нее и увлекъ съ собой вглубь. Человѣкъ тотъ видѣлъ все это среди всеобщей сумятицы. Брамапутра вопила, и глаза у нея готовы были выскочить отъ ужаса. Я спросилъ человѣка:- Развѣ шкиперъ съ женой не ладили между собой въ пути?
— Каждый Божій день исторія! — отвѣтилъ онъ. — Брамапутра вѣдь была такая податливая, что шкиперу и спать-то приходилось однимъ глазомъ. Онъ никогда и не высыпался. Мы кричали ему, что тутъ рифъ, а онъ и ухомъ не повелъ, только бѣлками сверкалъ.
Такъ, пожалуй, Оле Человѣчекъ нарочно направилъ судно на рифъ, подумалъ я. Любовь жестокая вещь!
Дни шли, и Гартвигсенъ мало-по-малу становился спокойнѣе, примирившись со своей огромной потерей. Охъ, это былъ ужъ третій крупный расходъ его за то время, что я находился въ Сирилундѣ, и Богъ вѣсть, много ли еще такихъ толчковъ могъ онъ вынести. Впрочемъ, Гартвигсенъ былъ страшно богатъ; денегъ у него, видно, куры не клевали; онъ ничуть не волновался, говоря о страховкѣ и крушеніи; напротивъ: хорошо, дескать, что убытокъ палъ на того, кому подъ силу перенести его. Вотъ что онъ говорилъ и, пожалуй, даже сталъ хорохориться пуще прежняго, носясь съ мыслью купить себѣ пароходъ вмѣсто шкуны. Но Макку онъ, видимо, уже не особенно довѣрялъ. Правда, онъ сдержался тогда въ лавкѣ, не наговорилъ лишняго, но въ душѣ заподозрилъ своего компаньона въ великомъ коварствѣ. Съ какой стати непремѣнно понадобилось какъ разъ въ этомъ году разгружать Фунтусъ въ дальней гавани, когда раньше этого не водилось? О, тутъ что-то такое крылось!
Багеты для рамокъ были получены. — Не поможете ли вы мнѣ насчетъ рамокъ для всѣхъ моихъ картинъ? — сказалъ онъ мнѣ и, кстати припомнивъ картинку, которую я подарилъ Розѣ, хотѣлъ заплатить мнѣ за нее самымъ щедрымъ образомъ. Когда же я отказался, онъ благосклонно взглянулъ на меня и пообѣщалъ, что гдѣ я повѣшу эту картинку у него на стѣнѣ, тамъ она и останется на вѣки вѣчные. Его супругѣ эта картинка особенно пришлась по вкусу. Прилаживая въ теченіе нѣсколькихъ дней рамки къ картинамъ Гартвигсена, я часто заставалъ Розу одну или съ Мартой. Роза сама начала заниматься съ дѣвочкой, и въ самомъ дѣлѣ была отлично подготовлена для этого. Старухѣ Малене на дняхъ прислали еще сотню далеровъ, но опять безъ всякаго письма. Это выходило въ высшей степени загадочно и даже смахивало на сказку. Но вынырнулъ съ этою новостью опять лопарь Гильбертъ, и Роза сама потомъ побывала у старухи и видѣла и деньги, и конвертъ. Роза сказала: — Почеркъ былъ не Николая, но деньги отъ него.
— Да-а, — сказалъ я.
— Да-а, — сказалъ я.
— Но Бенони говоритъ, что онъ умеръ! — воскликнула она. — Я къ Макку заходила, и онъ говоритъ то же самое.
— Не надо вамъ принимать это такъ близко къ сердцу, — попытался я уговорить ее. — Во всякомъ случаѣ, онъ никогда не вернется сюда.
— Ахъ, все это такъ нехорошо! — отвѣтила она. — Не слѣдуетъ разводиться; никому не слѣдуетъ. Можетъ быть, онъ все-таки живъ.
Мнѣ глубоко претили эти ея болѣзненныя воспоминанія, да къ тому же я какъ будто ревновалъ къ этому вѣчному Николаю, и вотъ я сказалъ:
— Ну, такъ дождетесь еще, онъ вернется.
Роза быстро взглянула на меня:
— Богъ вамъ прости!
Но я не хотѣлъ взять своихъ словъ назадъ, не хотѣлъ и смягчить ихъ; они были сказаны не сгоряча, и не Богъ вѣсть что я сказалъ. Вдобавокъ, я самъ не мало страдалъ; а она сколько-нибудь думала объ этомъ? Ничуть.
— Вамъ, можетъ быть, не понятно все это, — сказала она, — положеніе такое странное… Но, повѣрьте, не легко угодить всѣмъ… И разъ я уже была замужемъ… Я не въ томъ смыслѣ, что хотѣла бы вернуть его; но… какъ же мнѣ теперь быть съ Бенони? Николая я помню съ самой его юности. Онъ былъ такой весельчакъ, такой жизнерадостный, и я припоминаю много случаевъ изъ того времени, когда онъ былъ влюбленъ въ меня. А теперь что мнѣ вспоминать? Нечего. Теперь мнѣ только живется сытнѣе. Но что мнѣ отъ этого? У меня не остается даже какихъ-нибудь невинныхъ воспоминаній. А съ Николаемъ у меня связано ихъ не мало. Вы его не видали, но у него былъ такой красивый ротъ. И когда онъ облысѣлъ, я три мѣсяца каждый Божій день возилась съ его головой; волосъ у него прибавилось, но это не шло къ нему, такъ что я бросила хлопотать. Нѣтъ, онъ былъ хорошъ и безъ волосъ; лобъ у него былъ такой открытый, красивый. Да вотъ, я сижу тутъ и разсказываю вамъ все это, а зачѣмъ — сама не знаю. Не къ чему. И Бенони я тоже не могу ничего разсказать.
— Мнѣ казалось, что теперь у васъ пошло на ладъ съ вашимъ мужемъ? — сказалъ я.
— То-есть, съ Бенони? Да. Но мнѣ-то отъ этого не легче. Когда я подаю ему обѣдать, мнѣ кажется что я обдѣляю того, другого. Пожалуй, стыдно мнѣ говорить такъ, но, право, не слѣдовало бы никому разводиться, не слѣдовало бы тоже снова вступать въ бракъ; ничего хорошаго изъ этого не выходитъ.
— Фу, ты! — вырвалось у меня, и я досадливо наморщилъ лобъ.
— И это вы? А вамъ всегда было такъ больно видѣть мое отчаяніе. По крайней мѣрѣ, вы сами такъ говорили прежде, — сказала она, не помня себя отъ удивленія.
— Ну, да. Такъ оно и было и есть. Но вы все хнычете, няньчитесь съ этими воспоминаніями и сами себя разстраиваете.
— Но меня же обманули, сказавъ, что онъ умеръ! — вырвалось у нея. — И я опять вышла замужъ.
Я снова испустилъ вздохъ, еще сильнѣе наморщилъ лобъ и сказалъ ей въ отместку:
— А вы то прежде всегда были… такой сдержанной. Не откровенничали зря.
Стрѣла попала въ цѣль. Ей стало больно.
— Да, я сама не знаю, что со мной сталось. Должно быть, это ежедневное общеніе съ…
— Ну, что же оно..? Да что тамъ! Всегда найдется извиненіе! У меня теперь то извиненіе, что я былъ одно время ребенкомъ.
И этотъ выпадъ произвелъ дѣйствіе.
И пусть. Я рѣшительно не желалъ разыгрывать роль повѣреннаго, которому бы она вѣчно жаловалась; и я круто повернулся и ушелъ отъ нея. Что въ самомъ дѣлѣ воображали себѣ всѣ эти люди? Баронесса однажды безъ всякой церемоніи вошла ко мнѣ въ комнату, когда я еще былъ въ постели, и принялась разглядывать мои стѣны, на меня же и не взглянула. Я не забылъ этого. А Роза называла меня ребенкомъ. Мнѣ ставилось въ укоръ, что я въ свое время былъ прилеженъ и многому научился; рисовалъ получше многихъ живописцевъ и писалъ красками получше многихъ рисовальщиковъ. Самъ Тидеманъ, знаменитый художникъ Тидеманъ, былъ однажды у насъ въ домѣ, видѣлъ мои работы и одобрительно кивнулъ головой. Мнѣ тогда было девятнадцать лѣтъ. Ну, положимъ, я выучился играть на фортепьяно, что твоя барышня; но не всѣ-то барышни учились играть, въ томъ числѣ и сама баронесса, а я вотъ учился. Куда-же это я попалъ? Къ варварамъ, что-ли?
Я чувствовалъ такую горечь отъ всей этой несправедливости и пренебреженія; увы, я тогда еще не успѣлъ научиться смиренію. Теперь-же я отлично вижу, что былъ тогда не больше, какъ скромный, старательный юнецъ съ образованіемъ конторщика. Лишь съ годами я понялъ это.
Но, не смотря на всю мою горечь, я все-таки не чувствовалъ себя побѣжденнымъ. Нѣтъ, я, видно, только не такъ взялся за дѣло. И я долго ходилъ и раздумывалъ о томъ, что сдѣлалъ-бы на моемъ мѣстѣ Мункенъ Вендтъ? О, Мункенъ Вендтъ былъ молодецъ, ему все было нипочемъ; онъ-бы сказалъ: все это одни фокусы да ломанье; подайте мнѣ любви! Онъ-бы не сталъ проводить ночи, разглядывая звѣзды.
И я тоже не хотѣлъ больше заниматься этимъ.
XXII
Морозы все не наступали; снѣгъ падалъ на рыхлую землю. Снѣгу зато выпало много. И для того, чтобы проложить санный путь, дворникамъ пришлось, взявъ людей на подмогу, размести сугробы по дорогѣ къ лѣсу и мельницѣ. По ночамъ немножко подмораживало, такъ что на другой день уже можно было ѣздить по этой дорогѣ.
Я встрѣтилъ Крючкодѣла. Онъ былъ недоволенъ такой снѣжною зимою, такъ какъ теперь ему приходилось украдкой сушить перину Макка въ пивоварнѣ. Кончилось его вольное житье. Кромѣ того, онъ досадовалъ на своего сожителя по коморкѣ, старика Фредрика Мензу, который все не вставалъ съ постели, а помирать не помиралъ. Крючкодѣлъ заявилъ, что ни добромъ, ни зломъ нельзя было ничего подѣлать съ этой упрямой жизнью. Разъ онъ даже попытался было съ вечера заткнуть старику носъ шерстью. Что-же? На утро тотъ лежалъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, съ торчащими изъ носу клочками шерсти и дышалъ ртомъ. Просто одинъ соблазнъ и грѣхъ! Пришлось Крючкодѣлу самому повытаскать шерсть, а старикъ, какъ только носъ у него очистился, предовольно забормоталъ: Ту-ту-ту!
— И сказать нельзя, какъ онъ пакоститъ коморку! — жаловался Крючкодѣлъ на своего сожителя. — Я иногда прямо задохнуться готовъ, и у меня въ глазахъ темнѣетъ отъ обиды на такую скверность. Но какъ только раскрою на ночь окошко, сейчасъ ужъ кто-нибудь изъ дворни тутъ, какъ тутъ, и со всѣхъ концовъ пойдетъ крикъ, чтобы я закрылъ окошко, — Фредрикъ Менза, того гляди, простудится! Да пусть себѣ на здоровье простудится! Я такъ прямо и говорю. Ему, пожалуй, лѣтъ сто десять, сто двадцать. Фу, тошно и подумать о такой старости, Господи прости мнѣ! Это ужъ даже не по человѣчески такъ заживаться на бѣломъ свѣтѣ, а по скотски! Жретъ онъ день и ночь, и докторъ говоритъ, что все дѣло въ его крѣпкомъ желудкѣ. Ну, ужъ заболѣй онъ только животомъ и доведись мнѣ ставить ему припарки, я-бы такія закатилъ ему припарки! И вѣдь смысла никакого нѣтъ, что онъ такъ зажился. Пусть-бы Господь прибралъ его во имя Іисуса Христа! Тогда-бы коморка мнѣ одному досталась, а мнѣ это страсть какъ нужно. Мнѣ просто необходимо по ночамъ открывать окошко, но пока этотъ трупъ — готовъ я сказать — лежитъ тамъ и дышетъ, мнѣ не даютъ этого дѣлать. Ту-ту! только у него и разговору, когда не спитъ. Только это вовсе не разговоръ, а просто такъ себѣ, на вѣтеръ говорится. Я пробовалъ щебетать у него подъ ухомъ, чтобы помочь ему скоротать время. Но онъ только осклабится и такую рожу скорчитъ, словно я зубъ у него рву. Не стоитъ тоже и рубаху на немъ мѣнять, окончательно не стоитъ; онъ сію-же минуту опять весь замусолится; лежитъ всегда на крошкахъ да на кусочкахъ, и весь полъ вокругъ него заплеванъ!
Послушать Крючкодѣла — волосы дыбомъ становились. Дурной онъ былъ человѣкъ. Онъ забывалъ, что надобно почитать старость и лучше заставлять терпѣть молодыхъ, чѣмъ какъ-нибудь обидѣть старика. Я и отвѣтилъ ему, что онъ-бы сдѣлалъ доброе дѣло въ глазахъ людей и передъ Богомъ, еслибы всячески ухаживалъ за дряхлымъ призрѣваемымъ и не лѣнился-бы и подавать ему воду для питья и хорошенько укутывать его одѣяломъ. — Но я задыхаюсь отъ вони ночью! — завопилъ Крючкодѣлъ. Онъ былъ такой жестокосердый.
Зато онъ подолгу просиживалъ съ Туловищемъ, съ чувствомъ вспоминая Брамапутру. Вотъ ея уже нѣтъ въ живыхъ, а какъ ее всѣ любили! И Оле Человѣчекъ былъ хорошій и старательный, только никому житья не давалъ, поролъ горячку и былъ скоръ на расправу. А вотъ Брамапутра никогда не горячилась, была такая мягкая, ласковая, и нельзя было сказать про нее, что она брезговала истинной любовью, откуда-бы она ни шла.
— Да, да, — поддакивалъ Туловище, кивая своей огромной головой.
— А потому мы должны почитать ее въ ея сырой могилѣ! — заканчивалъ Крючкодѣлъ.
Наибольшую выгоду изъ этой дружбы извлекалъ Крючкодѣлъ. Туловище служилъ ему караульнымъ, когда онъ тайкомъ возился со своимъ дѣломъ въ пивоварнѣ, а кромѣ того, еще мишенью для всякаго рода насмѣшекъ и издѣвокъ. Но Туловище былъ такой силачъ и такъ ужасенъ въ гнѣвѣ, что разъ чуть не задушилъ своего мучителя, — такъ его притиснулъ, что Крючкодѣлъ и языкъ высунулъ, а потомъ нѣсколько дней ѣсть не могъ; больно неладно стало у него въ горлѣ.