Я только что началъ писать строенія Гартвигсена заново, въ свѣтлыхъ лѣтнихъ тонахъ, на фонѣ общественнаго лѣса, но онъ, видно, забылъ объ этомъ.
— Хорошо, — сказалъ я.
— Дѣло-то въ томъ, что старуха теперь переберется къ намъ, такъ понадобится помѣщеніе, — прибавилъ Гартвигсенъ въ извиненіе.
Чтобы не разжечь его подозрѣній, я и виду не подалъ, какъ мнѣ стало грустно, но спросилъ только:
— А какъ же быть съ картиной?
— Картину вы сначала докончите, — отвѣтилъ Гартвигсенъ; у него, видимо, сразу отлегло отъ сердца, разъ я не выказалъ другой печали. — Само собой, картину надо непремѣнно докончить.
Было еще утро, а мнѣ для картины требовалось послѣобѣденное освѣщеніе; такимъ образомъ, у меня оставалось еще нѣсколько часовъ свободныхъ, и я пошелъ въ Сирилундъ.
X
Баронесса сказала мнѣ: — Я такъ рада, что вы разговариваете съ дѣвочками и учите ихъ кое чему.
— Теперь это прекратится, — отвѣтилъ я. — Приходится мнѣ уѣхать.
Баронесса слегка вытянула голову впередъ.
— Уѣхать? Вотъ какъ?
— Да только осталось еще докончить картину. А тамъ и уѣду.
— Куда же?
— У меня есть пріятель въ Утвэрѣ; я къ нему отправлюсь.
— Пріятель? Онъ старше васъ?
— Да, на два года.
— Онъ живописецъ?
— Нѣтъ, охотникъ. Онъ тоже студентъ. Мы съ нимъ отправимся бродить.
Баронесса ушла задумчивая.
Послѣ же обѣда, когда я писалъ картину, баронесса зашла поговорить со мной. Вотъ когда рука ея крѣпко вцѣпилась въ мою судьбу. Она попросила меня ни больше, ни меньше, какъ перебраться въ Сирилундъ и стать учителемъ ея дѣвочекъ.
Я какъ стоялъ, такъ и застылъ, только внутри во мнѣ все трепетало. У меня были причины радоваться возможности побыть тутъ еще нѣкоторое время, и я даже потихоньку молилъ объ этомъ Бога. Однако, я попросилъ у баронессы позволенія сначала подумать, что она и разрѣшила мнѣ, прибавивъ:
— Особенно много учить дѣвочекъ вамъ не придется; онѣ еще такія маленькія. А просто бывать съ ними и болтать, брать ихъ съ собой гулять. О, я прошу васъ, сдѣлайте изъ нихъ людей получше меня! Онѣ еще такъ малы и такія славныя. Что же касается до васъ самихъ, то вы, разумѣется, будете получать за это хорошее жалованье.
Я могъ бы тутъ же согласиться, такъ я былъ радъ предложенію, но вмѣсто того сказалъ:- Все зависитъ отъ того, что скажетъ мой пріятель. Вѣдь въ такомъ случаѣ наши съ нимъ планы разстроятся.
Уже собравшись уходить, баронесса еще разъ обернулась и сказала:- Дѣвочки все говорятъ о васъ и молятся за васъ по вечерамъ. Онѣ сами придумали, что будутъ молиться за васъ. Хорошо, — говорю, — такъ и дѣлайте.
На другой день баронесса опять зашла ко мнѣ по тому же дѣлу, а я уже рѣшился. Не къ лицу мнѣ было дольше ломаться, и я сразу же почтительно заявилъ о своемъ согласіи, сказавъ, что подумалъ о ея добромъ предложеніи и принимаю его съ благодарностью.
Она протянула мнѣ руку, и мы сговорились.
Покончивъ на этотъ разъ со своей работой, я пошелъ въ свой обычный уголокъ въ сарай и поблагодарилъ Бога за то, что онъ услыхалъ мои молитвы. И весь вечеръ я былъ тихъ и задумчивъ. Мнѣ не хотѣлось кичиться передъ Гартвигсеномъ своимъ переселеніемъ въ Сирилуядъ; зато я написалъ Мункену Вендту, что судьба еще на время задержала меня въ этомъ мѣстечкѣ.
Лишь спустя нѣсколько дней, когда картина моя была уже готова, новость стала извѣстной черезъ самого Макка. Гартвигсенъ вернулся домой изъ Сирилунда и сказалъ:
— Я узналъ отъ Макка, что вы перебираетесь въ Сирилундъ?
Роза стала прислушиваться; Марта тоже.
— Да, видно, тѣмъ кончится, — отвѣтилъ я.
— Ну, что-жъ!
Гартвигсенъ сѣлъ обѣдать, и бесѣда пошла о другомъ. Но я хорошо замѣтилъ, что онъ все думаетъ о моемъ переселеніи. Роза не проронила по этому поводу ни слова.
— Ну, и выкинула она штуку! — сказалъ Гартвигсенъ словно про себя.
— Кто она? — спросила Роза.
— Добрѣйшая Эдварда. Ну, да, теперь все равно.
Я подумалъ: такъ это баронесса настроила Гартвигсена противъ меня; но, если цѣлью было залучить меня въ учителя и наставники для своихъ дѣтей, то въ этомъ еще нѣтъ ничего дурного; по крайней мѣрѣ, насколько я могъ судить. Гартвигсенъ, между тѣмъ, имѣлъ такой видъ, словно его обморочили. Пожалуй, ему завидно стало, что я теперь поселюсь у Макка, а не у него останусь, а, пожалуй, его сердило, что я все-таки буду жить съ нимъ тутъ дверь о дверь, — значитъ, все-таки по близости отъ Розы.
На другое утро мнѣ предстояло переѣхать. А тутъ приспѣло и время исполниться моему завѣтному желанію — можно было открыть Розѣ то, чѣмъ я все время занимался тайкомъ. Роза ушла съ Мартой, — пожалуй, какъ разъ съ цѣлью не присутствовать при моемъ уходѣ изъ дому. Я, однако, дождался, пока завидѣлъ ее съ ребенкомъ на дорогѣ къ дому; тутъ я бросилъ всякіе секреты, сѣлъ и занялся своимъ дѣломъ, не затворивъ дверей и не оглядываясь ни на кого.
Роза съ Мартой вернулись и остановились въ дверяхъ.
Я сидѣлъ за клавесиномъ и игралъ. Игралъ самую лучшую вещь, какую зналъ: сонату А-dur Моцарта. Выходило очень хорошо; словно въ меня вселилось это великое и гордое сердце, которое и поддерживало меня въ ту минуту. О, я такъ теперь напрактиковался опять, что не побоялся дать Розѣ послушать мою игру. Но я ни за что не хотѣлъ открывать, что умѣю играть, пока не почувствую себя въ силахъ показать это. И въ это утро я поблагодарилъ Бога, что добился таки своего. Да, я когда-то учился и музыкѣ въ своей доброй семьѣ; многому хорошему и только хорошему учился я тамъ, пока семья моя не распалась и я не лишился домашняго крова.
Я обернулся. Роза глядѣла на меня во всѣ глаза.
— Да вы… и музыкантъ вдобавокъ!
Я всталъ и признался ей, что немножко упражнялся тайкомъ и, если она находитъ, что меня можно слушать, то мнѣ большаго и не надо. Больше я ничего не сказалъ, иначе мнѣ бы не совладать съ волненіемъ. Потомъ я былъ очень радъ, что не размякъ совсѣмъ и не бухнулъ, что игралъ — на прощанье. Я пошелъ и уложилъ мою котомку.
Я дождался и возвращенія Гартвигсена.
— Да, да; я собственно не полагалъ, чтобы вы ушли отъ меня, — сказалъ онъ. — У меня нашлось бы для васъ всяческое дѣло, но…
Марта отвлекла его вниманіе, разсказавъ, что я умѣю играть. — Студентъ сегодня игралъ.
— Вотъ? Такъ вы и играть умѣете? — спросилъ Гартвигсенъ.
Роза отвѣтила за меня:- И еще какъ!
О, я такъ возгордился отъ этихъ словъ, какъ не отъ какихъ другихъ похвалъ въ моей жизни. Потомъ я распрощался и вышелъ изъ дома Гартвигсена, съ сердцемъ, переполненнымъ чувствомъ благодарности. Отъ волненія я шелъ, совсѣмъ сгорбившись и почти не видя дороги, даромъ что уперся въ нее глазами.
И вотъ, я перебрался въ Сирилундъ и остался тамъ. Переселеніе не внесло въ мою жизнь никакихъ особыхъ перемѣнъ. Я бродилъ съ дѣвочками, рисовалъ имъ и писалъ красками разныя вещи. А моя госпожа, баронесса Эдварда, больше не дѣлала и не говорила ничего такого, чего не могла бы позволить себѣ образованная дама; да, пусть и не думаетъ никто; ничего дурного или некрасиваго. Она только сохранила свою привычку время отъ времени подымать руки и складывать ихъ надъ головой въ видѣ воротъ, что выходило необычайно красиво. За столомъ она держалась вполнѣ прилично и лишь изрѣдка раскладывала локти, набивала себѣ полный ротъ или пила изъ чашки.
Мнѣ захотѣлось написать обстановку парадной горницы Макка, чтобы вышла хорошенькая картинка, съ большимъ серебрянымъ купидономъ въ углу и двумя гравюрами на стѣнѣ надъ роялемъ. Собственно говоря, меня ничто не интересовало въ этомъ домѣ; только стаканчикъ, который Роза однажды оставила недопитымъ на столѣ. Онъ и долженъ былъ стоять тамъ, освѣщенный послѣобѣденнымъ солнцемъ, такой темно-алый, одинокій и словно потухающій.
Въ Сирилундѣ было, конечно, куда оживленнѣе, чѣмъ въ домѣ Гартвигсена; здѣсь бывали въ гостяхъ даже иностранные шкипера, когда погода загоняла ихъ суда въ заливъ. Между ними былъ и одинъ русскій, съ которымъ я разговорился по французски, какъ умѣлъ. Погода задержала его большой корабль на нѣсколько дней въ нашемъ заливѣ. Мы съ баронессой побывали у него на суднѣ, а онъ купилъ нѣсколько медвѣжьихъ шкуръ и песцовыхъ шкурокъ, которыя продавалъ отецъ Розы.
Я обзавелся въ Сирилундѣ болѣе приличнымъ платьемъ и могъ бывать всюду, не чувствуя никакой неловкости. Захаживалъ я и въ лавку, посмотрѣть на народъ, какъ мѣстный, такъ и пришлый, на пѣшихъ путниковъ, которые запасались хлѣбомъ въ пекарнѣ и спѣшили дальше, на рыбаковъ съ юга, которые цѣлый день толкались около винной стойки и потомъ уходили пьянешенькіе, съ шумомъ и гамомъ.
У самихъ Сирилундцевъ почти у всѣхъ были свои прозвища. Къ Сприлундцамъ принадлежали и Свенъ Дозорный и Оле Человѣчекъ, но они состояли шкиперами на судахъ, такъ что къ нимъ прозвища не особенно пристали. Еще была тамъ Брамапутра, жена Оле Человѣчка, такая обходительная съ чужими, что мужу приходилось слѣдить за нею по пятамъ.
Того же поля ягода была и Элленъ, бывшая горничная, въ прошломъ году вышедшая замужъ за Свена Дозорнаго. Эта была влюблена въ одного человѣка въ цѣломъ мірѣ — въ самого Макка, и надо было видѣть ея лицо, когда Маккъ взглянетъ на нее или подойдетъ къ ней на дворѣ и скажетъ пару словъ: она совсѣмъ терялась, себя не помнила. Да вообще усадьба кипѣла народомъ, и какихъ только прозвищъ тамъ не было: Іенсъ Папаша, Крючкодѣлъ, и, наконецъ, Туловище. Такъ прозвали одного захожаго человѣка, который пришелъ въ Сирилундъ зимою и взялся колоть дрова на весь домъ; у него было огромное туловище на коротенькихъ ногахъ.
Меня особенно занималъ смотритель маяка Шёнингъ, и я караулилъ его, когда онъ, бывало, плелся въ лавку за какой-нибудь мелочью. Это былъ человѣкъ до крайности своенравный, но съ большимъ житейскимъ опытомъ. Онъ много ѣздилъ по свѣту, много думалъ и очень мѣтко выражался. Впрочемъ, разговаривалъ онъ лишь въ особыхъ случаяхъ. Большею же частью высокомѣрно молчалъ. Разъ къ лавкѣ подъѣхалъ одинъ сельчанинъ въ телѣжкѣ и оставилъ лошадь у крыльца. Лошадь стояла съ длинной торбой, подтянутой къ самымъ глазамъ; она не ѣла, такъ какъ торба была пуста, а только стояла, поднявъ голову, и глядѣла.
— Лошадь-то, словно магометанка, закутана, — сказалъ смотритель, увидавъ ее. И мнѣ удалось, осторожно, помаленьку разспрашивая его, заставить поразсказать кое-что о видѣнныхъ имъ далекихъ странахъ.
Наконецъ, уже въ концѣ лѣта явился въ Сирилундъ по особому дѣлу сэръ Гью Тревельянъ. А дѣло заключалось въ томъ, что онъ желалъ выбрать лучшій коньякъ въ винномъ погребѣ Макка и сдѣлать себѣ запасъ его. Англичанинъ уложилъ въ свой саквояжъ нѣсколько бутылокъ, взялъ носильщика и пошелъ. Отправились они далеко, черезъ скалы, къ безконечнымъ морошковымъ болотамъ. Тамъ сэръ Гью застрялъ на нѣсколько дней и допился до того, что глаза у него совсѣмъ потухли, а голова одеревенѣла. Носильщикъ его еще два раза приходилъ въ Сирилундъ за новыми пробами; пришелъ было и въ третій, да Маккъ, какъ взглянулъ на него, только покрутилъ головой и отказалъ. Какъ носильщикъ ни кланялся, ни упрашивалъ, Маккъ еще разъ сказалъ:- Нѣтъ, — и больше ни слова. Сэръ Гью въ самомъ дѣлѣ изводилъ себя тамъ на болотѣ, ночуя подъ открытымъ небомъ и питаясь одной морошкой, которую набиралъ въ шапку носильщикъ. На четвертый день Маккъ отправилъ на болото Свена Дозорнаго и еще одного изъ своихъ людей съ цѣлой корзиной хорошей провизіи для обезсилѣвшаго англичанина.
И какъ Маккъ поступилъ съ сэромъ Гью, такъ поступалъ и со своими людьми, — онъ былъ тутъ настоящимъ господиномъ и владыкой для всѣхъ. Даромъ что большая часть денегъ, вложенныхъ въ дѣло, принадлежала Гартвигсену, а не Макку, все же ему, а не Гартвигсену былъ отъ всѣхъ главный почетъ и уваженіе.
Я узналъ, что у Макка во многихъ отношеніяхъ дурная слава, но такъ какъ онъ былъ рожденъ господиномъ, то и умѣлъ устранять всякое навязчивое вмѣшательство въ свои дѣла. Всѣ знали, напримѣръ, что онъ былъ бѣдовый человѣкъ насчетъ женскаго пола; ужъ такая была у него натура.
А вотъ какіе странные слухи ходили о его теплыхъ ваннахъ: будто бы онъ беретъ ихъ на перинѣ и, когда ужъ очень разгорится, то во нѣскольку разъ въ недѣлю, а брать ихъ ему помогаетъ то одна, а то и пара дѣвушекъ. Выходило, что онъ разнузданный развратникъ. А разъ будто бы Брамапутра проговорилась, что вовсе не всегда самъ Маккъ беретъ ванну, но заставляетъ дѣвушекъ купаться при себѣ и такъ и жретъ ихъ глазами. Теперь Маккъ взялъ себѣ въ горничныя молоденькую Петрину и выжидалъ, когда она достигнетъ законнаго возраста; да, онъ ростилъ ее въ своемъ саду для собственной надобности. Но, пожалуй, она уже давно достаточно подросла и для себя, и для Макка, такая у нея была безподобная фигура и такой сочный смѣхъ. Носикъ у нея своенравно задирался кверху, и смотритель маяка сказалъ разъ, что носикъ этотъ словно на цыпочкахъ стоитъ.
XI
Наступилъ вечеръ; дѣвочки улеглись, а я пошелъ бродить, раздумывая о томъ, о семъ. Погода была теплая, солнечная. На зеленой лужайкѣ лежали, жуя жвачку, сирилундскія коровы. Лишь время отъ времени то та, то другая мотнетъ головой отъ укуса комара и слабо звякнетъ бубенцомъ, а то все тихо. Я подошелъ къ одной коровѣ и ласково заговорилъ съ ней; ей это, видимо, понравилось, хоть она и не взглянула на меня, а только вздыхала и мѣрно жевала свою жвачку, выпучивъ глаза въ пространство. О, какъ она ихъ пучила! Лишь изрѣдка моргнетъ, а то все пучитъ, пучитъ безъ конца.
Я свернулъ къ пристани. Тамъ еще кое-кто возился съ работой; вечеръ былъ такъ хорошъ. Бондарь, Вилласъ Приставной и еще кто-то висѣли въ малярныхъ люлькахъ и подвѣшивали новую вывѣску. На ней было написано: Маккъ & Гартвичъ.
Я сѣлъ въ лодку и сталъ грести отъ берега, чтобы взглянуть на вывѣску издали. Подъ новой вывѣской осталась старая съ подновленной надписью: Складъ соли и бочекъ. А совсѣмъ отдѣльно на бѣлой стѣнѣ торчала черная рука, указывавшая внизъ. Выходило ужасно безвкусно: какая-то оторванная рука на стѣнѣ! Я подъѣхалъ обратно къ пристани и засталъ тамъ Гартвигсена.
— Я говорилъ вамъ, что мнѣ за всѣмъ нужно имѣть глазъ да глазъ, — сказалъ онъ мнѣ. — Вотъ тутъ вывѣску вѣшаютъ; а хорошо ли такъ будетъ, можно ли прочесть ее съ почтоваго парохода?
— Надо бы убрать эту руку со стѣны, — замѣтилъ я.
— Вы полагаете? Это все Крючкодѣлъ намалевалъ. Онъ говоритъ, что тутъ непремѣнно нужно руку, — какъ въ городахъ. А буквы, по вашему?
— Буквы хороши.
— Вы находите? Да, я теперь перемѣнилъ имя. Забавно читать его въ буквахъ. Это не полное мое имя; меня крестили въ чистой купели крещенія именемъ Бенони, но разъ я поставилъ В. впереди, то и этого довольно; всякій пойметъ. Да, мнѣ таки дорогонько вскочило помѣститься тутъ, рядомъ съ Маккомъ. Но мнѣ это нипочемъ.
Гартвигсенъ попросилъ меня отъѣхать съ нимъ по заливу, чтобы онъ самъ могъ взглянуть на вывѣску издали. Пока мы тамъ стояли, я раздумывалъ о томъ, что какъ-то несообразно было со стороны Макка заставлять платить себѣ особо за присоединеніе имени компаньона къ своему. За что тутъ платить? Но Гартвигсену это было нипочемъ. Видно, у этого человѣка такія несмѣтныя богатства, что все ему нипочемъ. Вѣдь еще весной у него былъ другой крупный расходъ, пожалуй, въ нѣсколько тысячъ, которыя онъ заплатилъ за разводъ мужу Розы. А, впрочемъ, мнѣ до всего этого какое дѣло?
Гартвигсенъ крикнулъ бондарю и Вилласу Приставному:- Завтра опять стереть эту руку!
— Стереть?
— Да, мнѣ ея тамъ не нужно.
Мы стали грести обратно къ берегу, и Гартвигсенъ сказалъ мнѣ:- Вотъ видите: не приди я взглянуть, рука такъ бы и осталась на стѣнѣ. Что, бишь, я хотѣлъ спросить?.. Хорошо вамъ живется въ Сирилундѣ?
— Да, благодарю.
— Вамъ не было никакой нужды уходить отъ меня. Теперь Марта ужъ большая дѣвочка; надо будетъ взять ей учителя.
Я возразилъ, что Марта вѣдь могла бы попросту ходить въ приходскую школу, когда придетъ время. Но Гартвигсенъ отрицательно замоталъ головой.
— Нѣтъ, знаете, дѣвочка ужъ пріучилась присѣдать и вообще привыкла у насъ къ разнымъ хорошимъ вещамъ, такъ что надо взять ей учителя.
Тогда я сказалъ, что Марта могла-бы потомъ приходить учиться вмѣстѣ съ дѣтьми баронессы, но и такой исходъ не пришелся Гартвигсену по вкусу.
— Я не нуждаюсь, чтобы дѣвочка училась на даровщинку.
Мы вмѣстѣ ушли съ пристани и, когда поравнялись съ домомъ Гартвигсена, онъ пригласилъ меня зайти. Роза сидѣла на крылечкѣ, и мы подсѣли къ ней. Поговорили немножко. Роза такъ мило, тихимъ голосомъ отвѣчала на мои вопросы о ея здоровьѣ. А Гартвигсенъ, не долго думая, предложилъ мнѣ вернуться къ нему и быть учителемъ Марты. Я никакъ не могъ согласиться на такое предложеніе, и его это очень обидѣло. Небось, весною-то я къ нему первому пришелъ, — напомнилъ онъ. Роза молчала.
— Да, да, вамъ бы не очень-то довѣряться добрѣйшей Эдвардѣ,- прибавилъ онъ, многозначительно покачивая головой. — Ее, къ примѣру сказать, не сразу раскусишь. Больше я ничего не скажу.
Не дождавшись отвѣта на это, Гартвигсенъ, забывъ всякую сдержанность, пошелъ дальше:
— Мужъ-то ея застрѣлился зимой.
Роза покраснѣла и совсѣмъ потупилась: — Ахъ, Бенони!
— Да, вотъ что я могу вамъ разсказать, — продолжалъ Гартвигсенъ, надуваясь отъ спѣси, что знаетъ побольше другихъ.
Но и Розѣ, повидимому, эта новость была давно извѣстна; тѣмъ не менѣе она спросила:- Откуда ты знаешь? Все это, вѣрно, однѣ сплетни, и лучше бы тебѣ не говорить объ этомъ.
Гартвигсенъ сказалъ, что знаетъ это отъ человѣка, который самъ зимой читалъ о томъ въ газетахъ; а человѣкъ этотъ былъ не кто иной, какъ писарь ленемана: такъ ему то можно повѣрить. Эдварду даже призывали къ допросу по этому дѣлу.
Какъ Роза была мила и чиста! Я сразу замѣтилъ, что эта странная новость была ей давно извѣстна; но она даже въ злѣйшей ревности не воспользовалась этимъ. Я готовъ былъ упасть къ ея ногамъ. Да, вотъ гдѣ было мое мѣсто, да и Гартвигсена тоже.