Какъ Роза была мила и чиста! Я сразу замѣтилъ, что эта странная новость была ей давно извѣстна; но она даже въ злѣйшей ревности не воспользовалась этимъ. Я готовъ былъ упасть къ ея ногамъ. Да, вотъ гдѣ было мое мѣсто, да и Гартвигсена тоже.
Я до сихъ поръ не промолвилъ ни слова, но когда Роза высказала предположеніе, что мужъ Эдварды могъ застрѣлиться въ припадкѣ помѣшательства, я кивнулъ и вполнѣ присоединился къ ней. Тогда Гартвигсенъ вскипѣлъ и разразился слѣдующими словами: — Ну, и оставайтесь тамъ на здоровье! А мнѣ она сказала про васъ, что вы ничего незначащая личность. Такъ и знайте!
Роза, вѣрно, не посмѣла больше останавливать его, встала и ушла.
Мнѣ стало ужасно непріятно, но я не утерпѣлъ, чтобы не спроситъ:
— Она это сказала?
— Да: «очень благовоспитанная и ничего незначащая личность» — вотъ доподлинныя слова.
И, вѣрно, желая дать мнѣ хорошенько почувствовать щелчокъ, Гартвигсенъ всталъ и принялся кормить голубей, хоть и было уже очень поздно.
Я ушелъ и побрелъ мимо зеленѣющаго выгона съ коровами, далеко за мельницу, въ лѣсъ, къ дальнимъ кряжамъ. Самолюбіе мое очень страдало. Такъ вся моя благовоспитанность ничего не стоила въ глазахъ моей госпожи. Я пробовалъ отдѣлаться отъ обиды, разсуждая: «ну, пусть баронесса такъ сказала; отъ этого же ничего не сталось, небо не свалилось». Да, но все-таки я чувствовалъ себя глубоко несчастнымъ. За мной только числилась одна благовоспитанность и ничего больше. Я не былъ обольстительнымъ молодымъ человѣкомъ: худощавый, съ угреватымъ лицомъ… да, нельзя было сказать про меня, что я красивъ. Я потому и слушался совѣтовъ моихъ родителей, много учился и далеко подвинулся въ рисованьѣ и писаньѣ красками. Но я долженъ сознаться, что, выдавая себя за смѣлаго охотника, я прихвастнулъ; я совсѣмъ не былъ такимъ охотникомъ и хорошимъ ходокомъ, какъ Мункенъ Вендтъ, но я намѣревался отправиться бродить съ нимъ и поучиться у него его великому умѣнію относиться ко всему безразлично.
Раздумывая обо всемъ этомъ, я все шелъ да шелъ до полнаго изнеможенія. Инстинктивно я забирался въ самую чащу лѣса, словно желая спрятаться, и вотъ очутился передъ густымъ ивнякомъ. Я рѣшился проползти сквозь него на четверенькахъ, чтобы хорошенько укрыться, и тамъ уже отдохнуть. Меня какъ-то тянуло туда; какъ будто самъ Богъ призывалъ меня туда для какого-то дѣла, словно я, при всемъ моемъ ничтожествѣ, могъ въ чемъ-то помочь Ему.
Я пробирался сквозь кусты по тропинкѣ, какъ будто протоптанной звѣрями. Когда тропинка пресѣклась, передо мной оказалась небольшая круглая полянка съ прудкомъ. Пораженный, всталъ я на ноги и смотрѣлъ; и полянка точно смотрѣла на меня. Никогда еще не бывалъ я на такой маленькой и круглой полянкѣ. Можно было подумать, что прудокъ служилъ обиталищемъ какому-то существу, которое вдругъ поднялось на воздухъ, унеся съ собой крышу.
Когда первое изумленіе прошло, я сталъ находить особую прелесть въ мертвой тишинѣ мѣстечка, куда свѣтъ проникалъ только сверху, какъ въ колодецъ, и гдѣ никто не могъ видѣть меня, — развѣ съ высоты. Какъ тутъ хорошо! — подумалъ я. Прудокъ былъ такой маленькій и мелкій, что и я невольно присѣлъ — ради пущей уютности.
Э, да тутъ есть комары! Я замѣтилъ ихъ нѣсколько; они, какъ видно, начинали свою пляску въ одиночку гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ, а тутъ соединялись въ хороводъ.
Прудокъ затянуло сверху какъ пленкой, и комары, касаясь ея, даже не мочили крыльевъ; по ней же бѣгали разные водяные паучки и мошки, не оставляя никакихъ слѣдовъ. Небольшой усердный лѣсной паукъ усѣлся на покой въ своей колыбелькѣ-паутинкѣ, прикрѣпленной къ вѣткѣ.
Я даже забылъ все свое уныніе и обиду, — такъ здѣсь было хорошо. Здѣсь не было ни правой, ни лѣвой стороны, была одна окружность; росли ветлы, зеленѣлъ дернъ, было глухо, тѣсно, пахло стариной; это мѣстечко лежало тутъ, принадлежа себѣ самому, изъ одного человѣческаго вѣка въ другой. И ничто здѣсь не напоминало мнѣ, что вотъ-де я сижу тутъ и теряю время: тутъ не было никакихъ часовъ, и мѣркой всему служилъ круглый прудокъ, обросшій чащей ветлъ.
Мнѣ захотѣлось откинуться на спину и заснуть, но я спохватился во-время и не привелъ въ исполненіе своего намѣренія: паукъ началъ шевелиться, — къ дождю. Я замѣтилъ также, что прудъ словно помеломъ вымело отъ мошекъ и подернуло муаровой рябью. Я оглядѣлся вокругъ, и мнѣ стало какъ то не по себѣ: я открылъ, что кто-то недавно былъ по ту сторону прудка: нѣсколько ветлъ было срублено, словно чтобы нѣсколько расширить берегъ, и свѣжіе обрубки сразу выдавали, что это было сдѣлано лишь сегодня. Я перескочилъ черезъ прудъ. Берегъ слегка заколебался, хотя почва тутъ была твердая, а не болотистая. Я поглядѣлъ на торчавшія изъ земли остатки ветлъ, и меня охватило какое-то странное волненіе: я увидалъ, что это сдѣлано непривычной лѣвой рукой. Вѣрно, это разсказъ баронессы такъ обострилъ мою наблюдательность! Я взялъ въ руки срубленныя ветлы, разсмотрѣлъ ихъ со всѣхъ сторонъ и убѣдился, что я правъ. Но къ чему, зачѣмъ были срублены эти ветлы? И откуда эти таинственныя зарубки на другихъ? Я сталъ вглядываться въ чащу, и по спинѣ у меня пробѣжалъ холодокъ: прямо передо мной стояло каменное изваяніе, божокъ.
О, онъ былъ такой маленькій и жалкій, безъ рукъ по самыя плечи, и съ какими-то жалкими черточками вмѣсто глазъ, носа и рта. Начало ногъ тоже было обозначено лишь грубой насѣчкой на камнѣ, а самыхъ ногъ не было, и чтобы божокъ не упалъ, его подперли камнями.
Сперва я подумалъ, что Господь Богъ для того и завелъ меня туда въ этотъ вечеръ, чтобы я сбросилъ въ прудъ этого маленькаго идола. Но, когда я занесъ на него руку, она не послушалась меня, а какъ-то странно ослабѣла. Я взглянулъ на руку: что такое могло съ ней случиться? Вся кожа на ней какъ будто завяла, сморщилась. Охваченный жуткимъ чувствомъ переводилъ я глаза съ руки на маленькаго идола и обратно… Фу! какой стыдъ передъ Богомъ — струсить такого уродца! Сдавалось, что онъ когда-то былъ куда больше, величественнѣе, но давно-давно, а потомъ какъ будто впалъ въ дѣтство, теперь-же и вовсе никуда не годился, весь сморщился, очутился на подпоркахъ. Я поднялъ на него другую руку, но и эта рука упала безсильно; повторилось то же самое: кожа сморщилась, поблекла и на лѣвой рукѣ.
Тогда я опять перескочилъ черезъ прудъ и выкарабкался изъ чащи.
Съ неба закапали крупныя дождевыя капли.
XII
Въ Сирилундѣ получено было письмо отъ родителей Розы, пастора и пасторши изъ сосѣдняго прихода. Это было приглашеніе на свадьбу. Пастору Барфоду вторично предстояло повѣнчать свою дочь. Ну, значитъ, все было готово къ торжеству. Я слышалъ уже про оглашеніе въ двухъ церквахъ, но самъ Гартвигсенъ, чисто по мужицки, держалъ свою свадьбу въ полномъ секретѣ до самаго конца. Даже ни словомъ не обмолвился о ней. Но, на все воля Божья!
Дождь лилъ безпрерывно, и ѣхать на свадьбу приходилось на большой лодкѣ Макка. Но одна изъ дочекъ баронессы, маленькая Тонна, была нездорова, и рѣшено было оставить обѣихъ дѣвочекъ дома. Такимъ образомъ, и я не могъ принять приглашенія. Баронесса, впрочемъ, была очень любезна со мной и предлагала сама остаться дома, чтобы я могъ ѣхать. Но это ужъ было ни съ чѣмъ несообразно, и объ этомъ не могло быть и рѣчи. Маленькая Марта тоже оставалась съ нами.
Самая свадьба была тихая по той причинѣ, что невѣста еще такъ недавно была замужемъ за другимъ. Да, свадьба была совсѣмъ тихая, отнюдь не во вкусѣ жениха; онъ бы радъ былъ созвать оба прихода и задать такой пиръ!
По возвращеніи, Гартвигсенъ сказалъ: — Мнѣ васъ очень не доставало на моей свадьбѣ.
Я поблагодарилъ его и отвѣтилъ, что не имѣлъ никакой возможности быть, — по разнымъ причинамъ. Во первыхъ, я былъ человѣкъ служащій, и моя госпожа сама была приглашена. Во вторыхъ, у меня не было фрака, а даже моя незначительная благовоспитанность говорила мнѣ, что никакое другое одѣяніе неумѣстно въ подобномъ случаѣ.
Вотъ что я отвѣтилъ. Пусть себѣ Гартвигсенъ передалъ бы дальше эту мою послѣднюю главную причину! Я ничего бы не имѣлъ противъ этого. Я впрочемъ, слышалъ потомъ, что самъ Гартвигсенъ щеголялъ на свадьбѣ въ ботфортахъ съ мѣховыми отворотами, чтобы поразить купцовъ съ дальнихъ шкеръ. Кто-то обратилъ было его вниманіе на несуразность такой обуви въ лѣтнее время, но Гартвигсенъ отвѣтилъ:
— Мнѣ горя мало, что дѣлаетъ, чего не дѣлаетъ Маккъ. А разъ у меня зябнутъ ноги, я надѣваю мѣховые сапоги. У меня, небось, всякаго сорта найдутся!
Роза во второй разъ стала теперь замужней женщиной. Ровно въ двѣнадцать часовъ я пошелъ къ ней съ поздравленіемъ. Она пожала мнѣ руку и съ улыбкой поблагодарила. Потомъ налила вина въ стаканчики, и я остался посидѣть. Она начала разсказывать, что лопарь Гильбертъ встрѣтилъ ее у дверей церкви, и ей стало жутко. Пока же она разсказывала, вернулся домой Гартвигсенъ. Видъ у него былъ какой-то таинственный, и онъ улыбался чему-то. Выпивъ съ нами, онъ вынулъ изъ кармана пакетъ со множествомъ сургучныхъ печатей и, посмѣиваясь, съ самодовольною гордостью сказалъ:
— Сейчасъ вотъ получилъ кое-что съ почты. Опоздало на денекъ, но…
Тутъ онъ вскрылъ пакетъ и, вынувъ оттуда кольцо, надѣлъ его Розѣ на палецъ.
— Вотъ тебѣ кольцо, — сказалъ онъ. — Смотри, не потеряй опять.
Роза слегка измѣнилась въ лицѣ. — Нѣтъ! — тихо сказала она, взяла его за руку и поблагодарила. Кольцо было чуточку велико. Она сняла его, взглянула на выгравированное имя Бенони и снова надѣла.
Но Гартвигсенъ не могъ успокоиться, пока не показалъ, что еще заключалось въ пакетѣ. — Тутъ, пожалуй, еще кое-что есть! — заявилъ онъ.
— Боже мой! Что же тамъ можетъ быть еще? — спросила Роза.
Гартвигсенъ взялъ пакетъ, показалъ его намъ обоимъ снаружи и, окинувъ насъ горделивымъ взглядомъ, сказалъ:- Прочтите сами. Кольцо то стоило всего четыре далера, съ именемъ и со всѣмъ прочимъ, а тутъ помѣчена цѣна пакета: сто десять далеровъ!
Гартвигсену, видно, хотѣлось хорошенько помучить насъ. Я было сдѣлалъ попытку уйти, чтобы не мѣшать, но онъ попросилъ меня остаться. — Ну-ка, отвернитесь! — скомандовалъ онъ.
Я слышалъ, какъ онъ звякнулъ чѣмъ-то; потомъ онъ подошелъ къ Розѣ и торжественно произнесъ:
— Изволь, Роза! Я преподношу тебѣ сіи золотые часы и золотую цѣпь.
Роза широко раскрыла глаза отъ изумленія, хотѣла что-то сказать, запнулась и даже сѣла. О, какъ она была мила въ своемъ смущеніи, какъ искренна! Она то краснѣла, то блѣднѣла, и когда, наконецъ встала и поблагодарила мужа за все, онъ сказалъ, самъ растроганный:- Носи на здоровье!
Затѣмъ онъ взялъ часы обратно, чтобы завести ихъ и поставить. Его самого это занимало, какъ ребенка; у него были такіе счастливые дѣтскіе глаза. Уходя отъ новобрачныхъ, я и сказалъ себѣ, что разъ начало у нихъ вышло такое сердечное, то, пожалуй, все-таки хорошо, что Роза попала въ этотъ домъ. Да, да, значитъ, и дѣло съ концомъ: Роза нашла свое счастье!
Дни шли, снова было солнце и тепло. Начались красныя ночныя зори, и морскія птицы разгуливали по отмели со своими птенцами. Мнѣ же стало тоскливо: вѣдь нельзя было каждый день заходить къ Розѣ и Гартвигсену, да это уже и не доставляло мнѣ теперь особой радости. Баронесса была вполнѣ равнодушна къ музыкѣ и ко мнѣ самому, такъ что я игралъ немножко лишь днемъ, когда Маккъ бывалъ въ конторѣ, а баронесса гуляла. Впрочемъ, гулялъ и я — съ дѣтьми, какъ птицы со своими птенцами.
И порою намъ бывало превесело. Стоило дѣвочкамъ увидать меня лежащимъ гдѣ-нибудь на травѣ, какъ онѣ загорались желаніемъ побороть меня. Усядутся мнѣ на меня и не даютъ мнѣ встать. А я возьму да тихонько перевернусь, тамъ что онѣ покатятся съ меня. Но онѣ опять мигомъ вскочатъ и снова стараются изо всѣхъ силъ притиснуть меня. Тонна при этомъ такъ пыжилась, что краснѣла, какъ ракъ. Особенно добивались онѣ схватить меня за носъ, воображая, что въ этомъ вся сила. Но за волосы онѣ меня никогда не трогали. Иногда онѣ также принимались стирать у меня съ лица угри, и такъ усердно терли и слюнями, и морской водой, что лицо мое становилось куда румянѣе, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ. Вообще, дѣвочки были удивительно хорошія. Но въ послѣднее время онѣ, по дѣтскому обычаю, перемѣнили друга и начали сопровождать Іенса Папашу, когда онъ, по долгу службы, обходилъ дома, собирая кости. Дѣвочки постоянно выпрашивали у матери позволеніе на эти прогулки.
— Ну, ну, пусть ихъ идутъ, — говорила мнѣ баронесса. — Вотъ зимой ужъ начнутъ понемножку учиться.
Она была очень добра къ дѣтямъ, и они ее очень любили. Презабавно онѣ иногда съ ней разговаривали:- Погоди мама, я вотъ приду и такъ буду любить тебя! — и тонкая, но сильная баронесса подхватывала ихъ на руки и высоко подымала на воздухъ.
Охъ, ужъ эта мудреная и безсовѣстная баронесса Эдварда! Хотя, пожалуй, все-таки она была несчастнѣе и больше сбита съ толку, чѣмъ какая-либо другая женщина изъ тѣхъ, кого я знавалъ; впрочемъ — и зналъ-то я не многихъ.
Разъ, поздно вечеромъ, меня взяла такая тоска, что я нигдѣ не находилъ себѣ мѣста. Я зашелъ-было на минутку къ Розѣ, и мнѣ почудилась какая-то тихая, почти нѣмая размолвка между нею и мужемъ. Мнѣ даже какъ-то жутко стало; Гартвигсенъ почти ничего не говорилъ, и Роза отвѣчала молчаніемъ. Я поспѣшилъ уйти, и мнѣ вдогонку былъ брошенъ грустный, безпомощный взглядъ.
Одолѣваемый мыслями, я пошелъ опять въ лѣсъ, поднялся на кряжъ и сталъ пробираться къ знакомому мѣстечку съ прудкомъ и съ языческимъ каменнымъ человѣчкомъ. Я опять на четверенькахъ проползъ по тропинкѣ черезъ чащу ветлъ и — замеръ: кто-то предупредилъ меня и занялъ мое мѣстечко! Тамъ были люди. Они не разговаривали, но купались въ маленькомъ прудкѣ, оба совсѣмъ нагіе. Я сразу узналъ въ женщинѣ баронессу Эдварду. Мужчину же я не призналъ: волосы у него раздѣлились посерединѣ головы и висѣли по обѣ стороны длинными мокрыми прядями. Взглянувъ на его одежду, лежавшую на берегу, я, однако, догадался, что это былъ лопарь Гильбертъ.
Они купались, окунаясь одновременно; онъ держалъ ее за талію. Я замеръ въ кустахъ, какъ окаменѣлый, вытаращивъ на нихъ глаза. Временами купающіеся останавливались и глядѣли другъ на друга, но какъ будто ничего не видѣли и только порывисто дышали, какъ бы въ экстазѣ. Наконецъ, они словно вынесли другъ друга на расчищеное возлѣ прудка мѣсто. Лопарь остался стоять, отдуваясь; вода такъ и текла съ его волосъ. Баронесса сѣла, поджавъ подъ себя ноги, положила голову на одно колѣно и такъ застыла; только глаза ея бѣгали. Она ждала, что онъ теперь сдѣлаетъ съ ней. А онъ присѣлъ около нея, зарычалъ и вдругъ, схвативъ ее за горло, повалилъ. О, тутъ они оба точно одичали, дрожали, извивались, сплетались руками и ногами… Нѣтъ словъ сказать, что они дѣлали. Изъ груди моей рвался крикъ, но замеръ на губахъ. Маленькій идолъ да я были свидѣтелями, но я былъ нѣмъ, какъ и онъ.
Я пришелъ въ себя уже у выхода изъ чащи, куда инстинктивно возможно осторожнѣе допятился ползкомъ. Оттуда, съ прудка, не доносилось ничего, кромѣ тоненькаго, жиденькаго пѣнія, словно пѣлъ дряхлый старикъ или больной, или пищалъ самъ тотъ жалкій идольчикъ. Вѣрно, тѣ двое лежали теперь передъ нимъ и не въ силахъ были найти для него лучшей пѣсни, чѣмъ этотъ пискъ.
На обратномъ пути домой меня трясло, какъ въ лихорадкѣ, даромъ что свѣтило солнце и было тепло. Должно быть, во время бѣгства изъ лѣсу меня хлестали и царапали вѣтви, но я ничего не замѣчалъ, ничего не помнилъ. Зато, выйдя изъ лѣсу около мельницы, я замѣтилъ Крючкодѣла, который стоялъ тамъ со своей свистулькой и дурачилъ птицъ, заставляя ихъ просыпаться и откликаться. Я былъ виною того, что Гартвигсенъ велѣлъ закрасить указующую руку на стѣнѣ, такъ что Крючкодѣдъ могъ имѣть зубъ противъ меня и не постѣснился бы продолжать чирикать, еслибы я прошелъ мимо. Я и направился прямо къ нему, намѣреваясь спросить:- Ты что же это не ложишься? Вѣдь ужъ ночь! — Но, когда я подошелъ поближе, онъ пересталъ чирикать, снялъ шапку и поклонился. Тогда я рѣшилъ спросить иначе:
— Что-жъ, ты и по ночамъ тутъ щебечешь?
— Да, — отвѣтилъ онъ.
— А спать развѣ не пойдешь?
— Нѣтъ. Я на караулѣ. Мельница работаетъ.
— Да вѣдь тамъ два мельника.
— Такъ то такъ, да…
Занятый тѣмъ, что я видѣлъ въ лѣсу, я подумалъ: ужъ не баронесса ли поставила его караулить, — и продолжалъ про себя:- да, да; мало ли кому тутъ нужны караульные!
Крючкодѣлъ видѣлъ, что я задумался и, полагая, что за моими вопросами скрывается что-то, вдругъ заговорилъ, озираясь во всѣ стороны: — Видно, знаете.
Мнѣ не хотѣлось быть его сообщникомъ въ чемъ бы то ни было, но и напрасно было бы отнѣкиваться, что я знаю кое-что. А онъ указалъ пальцемъ на что то позади себя и прибавилъ:
— Вонъ лежитъ.
— Что лежитъ? Перина? Въ чемъ дѣло?
Я подвинулся поближе; Крючкодѣлъ, посмѣиваясь, двинулся за мной и объяснилъ, что вотъ и весь его караулъ: раза три, а то и четыре въ недѣлю онъ сушитъ тутъ по ночамъ перину Макка на этомъ брезентѣ. Ну, и стыда въ этомъ нѣтъ никакого. Прежде справлялъ эту должность Свенъ Дозорный, а онъ теперь важный шкиперъ. Кому нибудь да надо же это дѣлать! Но какой разбойникъ и хватъ этотъ Маккъ! Купаться по три, четыре раза въ недѣлю! А по веснѣ такъ онъ еще хуже былъ, — каждый Божій день; чисто взбѣсился! И все-то еще для него стоитъ лѣто, и, Богъ вѣсть, когда придетъ зима. Пожалуй, никогда.
Я выслушалъ это объясненіе и настолько собрался съ мыслями, чтобы спросить:
— А какъ же ты сушишь перину въ дождь?
— Тогда я норовлю забраться на ночь въ пивоварню. Да, прежде то-все это дѣлалось проще, какъ я слыхалъ. Свенъ Дозорный сушилъ перину прямо на дворѣ, на солнышкѣ, а пивоварня день и ночь была къ его услугамъ. Но съ тѣхъ поръ, какъ баронесса вернулась, старику пришлось посократиться, ха-ха!
Добрѣйшему Крючкодѣлу, видно, страсть какъ хотѣлось представить мнѣ свое занятіе въ менѣе невыгодномъ свѣтѣ, и онъ не переставалъ подшучивать.
— Какъ сказано, кому-нибудь да надо же это дѣлать! И Маккъ самъ меня выбралъ, позвалъ къ себѣ въ контору и предложилъ это мѣсто. Онъ, дескать, страдаетъ животомъ, такъ ему нужно постоянно брать ванны, и чтобы его растирали. У меня же кстати такой особый талантъ; вотъ и ходи себѣ тутъ по ночамъ да подразнивай птицъ и удивляй людей, если кто набредетъ на тебя. Ха-ха! Надо же имѣть такую голову, чтобы такъ все обмозговать! и про купанье-то чего наговорилъ? Теперь его растираютъ Элленъ, жена Свена Дозорнаго, и эта дѣвчонка Петрина.