Добрѣйшему Крючкодѣлу, видно, страсть какъ хотѣлось представить мнѣ свое занятіе въ менѣе невыгодномъ свѣтѣ, и онъ не переставалъ подшучивать.
— Какъ сказано, кому-нибудь да надо же это дѣлать! И Маккъ самъ меня выбралъ, позвалъ къ себѣ въ контору и предложилъ это мѣсто. Онъ, дескать, страдаетъ животомъ, такъ ему нужно постоянно брать ванны, и чтобы его растирали. У меня же кстати такой особый талантъ; вотъ и ходи себѣ тутъ по ночамъ да подразнивай птицъ и удивляй людей, если кто набредетъ на тебя. Ха-ха! Надо же имѣть такую голову, чтобы такъ все обмозговать! и про купанье-то чего наговорилъ? Теперь его растираютъ Элленъ, жена Свена Дозорнаго, и эта дѣвчонка Петрина.
Вернувшись въ Сирилундъ, я наткнулся на ссору: Оле Человѣчекъ сцѣпился съ Туловищемъ изъ за своей жены, Брамапутры. Ахъ, этотъ бѣсъ Брамапутра, — опять попалась! Она поспѣвала во всѣ мѣста заразъ, скользила, какъ тѣнь, по стѣнамъ, и никогда не бывала виноватой, въ чемъ бы ее ни уличили. — Да постыдитесь же! — усовѣщивала она тѣхъ двухъ по поводу моего прихода, но Оле Человѣчекъ ничего не слышалъ и не видѣлъ, а только плевался и бѣгалъ взадъ и впередъ, Туловище же прислонился спиной къ кухонной стѣнѣ, чтобы обезопасить себя съ тылу, и такъ стоялъ на своихъ коротенькихъ ногахъ, словно на двухъ подпоркахъ; а туловище у него было огромное, сильное; просто чудовище какое-то!
Вся. эта ночь была настоящимъ навожденіемъ бѣсовскимъ.
Утромъ баронесса вышла такая тихая, кроткая: ходила такая блѣдная, томная, усталая. Она положительно какъ будто боялась задѣть кого-нибудь изъ насъ, и опять у нея появилось то безпомощное, растерянное выраженіе лица, какъ тогда, когда ей случалось сгоряча сказать что-нибудь неподходящее.
XIII
И баронесса, и Маккъ вспомнили меня въ день моего рожденія и надарили мнѣ разныхъ хорошихъ вещей. Узнали они число и день, вѣрно, отъ дѣвочекъ; тѣ разъ спросили меня объ этомъ, и мнѣ не захотѣлось солгать имъ. Но мнѣ не особенно пріятно было, что мое рожденіе отпраздновали такимъ образомъ; за обѣдомъ даже подали вино, и Маккъ сказалъ нѣсколько отеческихъ словъ по поводу моего пребыванія на чужбинѣ. Дѣвочки же поднесли мнѣ хорошенькихъ раковинъ и камешковъ, набранныхъ на отмели, и, кромѣ того, Алина нарисовала для меня удивительный городъ на крышкѣ отъ коробки. Я повѣсилъ эту картинку у себя на стѣнѣ и тѣмъ очень порадовалъ дѣвочку. А маленькая Тонна назвала меня въ своемъ поздравленіи старшимъ братомъ; написала же за нее это поздравленіе сама мама.
Лѣто подходило къ концу; лѣсъ запестрѣлъ желтыми и красными пятнами, а небо какъ будто поднялось выше и поблѣднѣло. Треска провялилась; суда были нагружены и только поджидали вѣтра.
— Знай я про ваше рожденіе, я бы ужъ не забылъ его, — сказалъ мнѣ Гартвигсенъ со своей добродушно-чванной манерой. — Пойдемте теперь къ намъ посидѣть.
Я пошелъ не только съ охотой, но и съ радостью, радуясь и самому приглашенію и тому, что Гартвигсенъ ничего больше не имѣетъ противъ меня. Мы застали Розу дома, и Гартвигсенъ сказалъ ей, чтобы она подала вина и печенья.
— Я знаю, ты не заставишь себя просить долго, — сказалъ онъ, шутя. — Студентъ — человѣкъ образованный; не то, что я.
Роза ничего на это не сказала, но взглядъ у нея былъ такой усталый.
Пока мы угощались, Гартвигсенъ продолжалъ шутить и болтать, часто спрашивая:- Что скажешь на это, Роза? Не знаю, какъ это тебѣ покажется, Роза? — а Роза какъ-то вяло отвѣчала:- Да, — или:- что мнѣ сказать? — словно умаляя себя и говоря: да стоитъ-ли спрашивать моего мнѣнія?
Вдругъ Гартвигсенъ сказалъ серьезно:- Да, да, я вѣдь знаю, почему ты такая неповадливая. Но не совѣтую тебѣ!..
Роза промолчала, слегка опустивъ голову.
— Я видѣлъ въ Сирилундѣ маленькую Марту, — вставилъ я.
Никакого отвѣта.
— А голуби-то страсть какъ расплодились за лѣто, — опять вставилъ я, глядя въ окно.
— Да, не совѣтую тебѣ! — прогремѣлъ вдругъ Гартвигсенъ, глядя на Розу изъ-подъ сдвинутыхъ бровей.
Она встала и отошла къ печкѣ, гдѣ постояла немножко, потомъ присѣла и принялась разсматривать фигурки на печныхъ дверцахъ.
Въ дверь постучали. Гартвигсенъ всталъ и вышелъ. Я услыхалъ въ сѣняхъ голосъ баронессы:
— Здравствуйте!
— Не сыграть-ли что нибудь? — спросилъ я Розу, чувствуя себя прескверно.
— Да, спасибо.
Проходя по горницѣ къ клавесину, я увидѣлъ въ другое окно, какъ удалялись вмѣстѣ Гартвигсенъ и баронесса.
Я сталъ играть первое, что пришло мнѣ въ голову. И на душѣ у меня было такъ тяжело, что я часто сбивался. Когда я окончилъ, Роза сказала:
— Не поѣхать ли намъ половить рыбу? Хотите?
Я взглянулъ на нее. Если она предлагаетъ мнѣ ѣхатъ съ нею ловить рыбу, значитъ, она стала посмѣлѣе; вѣрно, и съ ней случилось что-нибудь особенное; пожалуй, она рѣшила платить тою же монетой?
Роза одѣлась, мы пошли въ сарай, взяли донную удочку и дорожку и поѣхали. Гребя, я раздумывалъ: что такое творилось тутъ у меня на глазахъ? Неужто меня пригласили только для того, чтобы составить компанію Розѣ, когда самъ Гартвигсенъ уйдетъ съ баронессой?
Не было ни малѣйшаго вѣтерка; заливъ лежалъ, какъ зеркало. Я попытался было разсказать объ одномъ морякѣ, весельчакѣ и хвастунѣ, который разъ въ бурю потерпѣлъ крушеніе, но не утонулъ; вокругъ него кишмя кишѣли потонувшія птицы морскія, а онъ вотъ взялъ да не потонулъ!
Ну, засмѣйся же! — сказалъ я про себя, но Розѣ, видно, не до смѣха было. Тогда я самъ разсмѣялся надъ морякомъ, чтобы немножко подбодрить Розу своей веселостью.
Я обратилъ ея вниманіе, какъ моя оловянная рыбка блеститъ на солнцѣ, и, когда погрузишь ее — словно лучъ сверкнетъ и потухнетъ въ водѣ,
— Да, — сказала Роза и только.
Какъ она была угнетена! Я сидѣлъ и смотрѣлъ на нее. Одѣта она была хорошо, но въ этомъ-же платьѣ изъ прочной и простой матеріи ходила она еще весною, до замужества. На кормѣ лежалъ ея жакетъ; и онъ былъ далеко не новый, только носили его, видно, бережно. Пуговицы приходились на правой сторонѣ, а петли на лѣвой. Значитъ, жакетъ перелицованъ, — подумалъ я, — и какъ мило это сдѣлано! Такъ вотъ чѣмъ она коротаетъ время.
Взглядъ Розы былъ такъ печаленъ и глубокъ, чти когда она вскидывала его на меня, — словно волна набѣгала.
— Ваши родители живы? — спросила вдругъ Роза.
— Да.
— Есть у васъ сестра?
— Да.
— А у меня нѣтъ брата! — Послѣ небольшой паузы она прибавила, слегка улыбаясь:- Зато вѣдь у меня есть папа.
— Отецъ вашъ удивительно красивый мужчина.
— Да, красивый и счастливый. — И она опять слегка улыбнулась и сказала:- Только я одна огорчала его всю свою жизнь.
По водѣ начала пробѣгать рябь; солнце перестало грѣть; Роза надѣла жакетъ и снова усѣлась съ донной удочкой, тогда какъ я ловилъ на дорожку. Мы наловили немножко, но на уху не хватало, — рыбка попадалась все мелкая; приходилось посидѣть еще, и Роза сидѣла очень терпѣливо. Мнѣ захотѣлось допытаться — не хочется ли ей попросту протянуть время, такъ какъ домъ ей сталъ не милъ. Я и сказалъ:
— Ваше кольцо было вамъ немножко велико; смотрите, какъ бы оно не соскользнуло съ пальца.
Ей представлялся теперь удобный случай равнодушно отвѣтить: Ну, и пусть его! Но она, напротивъ, вздрогнула, перемѣнилась въ лицѣ и взяла удочку въ лѣвую руку.
Черезъ часъ мы наловили достаточно и направили лодку къ берегу.
Гартвигсенъ былъ уже дома и добродушно, хотя, пожалуй, не безъ насмѣшки, замѣтилъ Розѣ:
— Такъ и ты начинаешь приносить въ домъ? Да, да, пожалуй, намъ ѣсть нечего, — какъ знать.
— Развѣ мы мало потрудились? — сказалъ я.
— Нельзя пожаловаться. Ну, я помогу вамъ чистить рыбу, и вы оставайтесь съ нами ужинать.
Я остался. Больше ничего особеннаго не произошло, но тонъ былъ какой-то несердечный, и мнѣ весь вечеръ не по себѣ было. Гартвигсенъ то и дѣло выходилъ то за тѣмъ, то за другимъ, оставляя насъ вдвоемъ. То онъ долго стоялъ и разговаривалъ во дворѣ съ какимъ-то прохожимъ, то сыпалъ горохъ голубямъ, хотя голуби давно уже улеглись. Я по всему видѣлъ, что онъ пересталъ ревновать ко мнѣ, но Розѣ какъ будто не было до этого дѣла. Она ходила по комнатѣ и прибирала тамъ и сямъ; закрыла, словно по разсѣянности, крышку клавесина. Видно, не хочетъ, чтобы я попросилъ ее сыграть, — подумалъ я. Такъ, вѣрно, оно и было.
Скрѣпя сердце, я продолжалъ болтать о томъ, о семъ, хоть мнѣ и очень тяжело было. А когда Гартвигсенъ вернулся въ комнату, я всталъ и простился.
По дорогѣ домой, я рѣшилъ поскорѣе окончить картинку, изображавшую горницу Макка. И, когда мнѣ удастся отдѣлать стаканчикъ Розы такъ, что любо-дорого будетъ взглянуть, я поднесу картинку Розѣ. Гартвигсенъ еще на дняхъ говорилъ мнѣ, что получитъ съ судами изъ Бергена всякіе багеты для рамокъ.
Разъ послѣ обѣда, когда я сидѣлъ и писалъ свою картинку, вошла баронесса и поразила меня, затронувъ въ разговорѣ религіозныя струны. Какъ она была разстроена и несчастна! Хваталась за грудь такъ, что нѣсколько крючковъ разстегнулось, — словно хотѣла вырвать сердце. Она сказала:
Разъ послѣ обѣда, когда я сидѣлъ и писалъ свою картинку, вошла баронесса и поразила меня, затронувъ въ разговорѣ религіозныя струны. Какъ она была разстроена и несчастна! Хваталась за грудь такъ, что нѣсколько крючковъ разстегнулось, — словно хотѣла вырвать сердце. Она сказала:
— Нѣтъ, не найти здѣсь покоя! Но вы, можетъ быть, нашли?
— Я? Нѣтъ, не могу сказать.
— Нѣтъ? Такъ, пожалуй, не мѣшало бы вамъ немножко поохотиться. Теперь вѣдь скоро наступитъ время. Пострѣляйте себѣ въ лѣсу. Это васъ освѣжитъ.
Я подумалъ: не во мнѣ и не въ моемъ покоѣ тутъ дѣло. Не самой ли ей хочется бродить, прислушиваясь къ моимъ выстрѣламъ въ лѣсу, и вспоминать выстрѣлы Глана въ старину?
— Я собирался было пойти на охоту, когда подмерзнетъ, — сказалъ я.
Она встала, побродила по комнатѣ, поглядѣла въ окна, опять бросилась на стулъ и сказала нѣсколько словъ въ похвалу моей картинѣ. Но мысли ея были гдѣ-то далеко. Я смотрѣлъ на нее съ состраданіемъ. Въ сердцѣ моемъ ей не было мѣста, но я желалъ ей всего хорошаго; она, видно, столько страдала и такъ заблуждалась.
— Я не собираюсь вовсе говорить о высокихъ предметахъ, — начала она опять, — но… хоть бы я что нибудь понимала! Почему я осуждена погибать такъ шагъ за шагомъ? Я бѣгала тутъ ребенкомъ повсюду и, бывало, прижималась лицомъ къ былинкамъ, чтобы приласкать и ихъ, быть доброй и къ нимъ! Да. И, въ сущности, это было не такъ ужъ давно, мнѣ кажется; не Богъ вѣсть сколько человѣческихъ вѣковъ прошло съ тѣхъ поръ. Но куда дѣвались теперь всѣ тѣ былинки и тропинки, и все прочее? Я хожу и смотрю на все другими глазами. Что же такое сталось со мной? Я перестала быть ребенкомъ, — это такъ. Но есть же тутъ люди, которые какими были, такими и остались. Іенсъ Папаша — все тотъ же въ душѣ, лопарь Гильбертъ все тотъ же. А я вотъ выросла, стала совсѣмъ другой. Я такая дурная, что подняла бы самое себя на смѣхъ, вздумайся мнѣ теперь прильнуть щекой къ былинкамъ. А вотъ Іенсъ Паваша и лопарь Гильбертъ все полны старыхъ ребячествъ и лелѣютъ ихъ по прежнему. Достанься мнѣ тотъ, кого я любила, и оставайся я тутъ, броди по тѣмъ же лѣсамъ и тропинкамъ, я бы, пожалуй, и сохранила въ душѣ миръ, — какъ вы думаете? Такъ выходитъ, что сама жизнь толкнула меня въ какой-то враждебный мнѣ міръ, а съ какой стати? То, отъ чего я ушла, было лучше того, къ чему я пришла. Я попала въ образованный, богатый домъ; тамъ не было никакихъ былинокъ, никакихъ лѣсныхъ тропинокъ. Я кое-чему выучилась, привыкла выражаться получше… О, хромой докторъ, который жилъ здѣсь когда-то, не узналъ бы меня теперь. А дальше что? Да, былъ человѣкъ, который говорилъ не лучше меня, но заставлялъ меня всю вспыхивать отъ радости. Когда ему случалось сказать что-нибудь неладное или заануться въ разговорѣ, не находя словъ, мнѣ это казалось такъ хорошо. О, продолжай, продолжай, запинайся! — хотѣлось мнѣ сказать. Вѣдь тогда онъ оказывался не лучше меня, не изъ другой породы. Мы оба знали тутъ каждую былинку и съ десятокъ людей, которые тоже знали насъ; мы различали слѣды другъ друга на тропинкахъ и въ травѣ, бросались на нихъ и цѣловали. Раздастся выстрѣлъ въ лѣсу, взовьется дымокъ надъ верхушками деревьевъ, послышится издалека радостный визгъ Эзопа — и что же я дѣлаю? Я глажу листья, ласкаю кусты можжевельника и затѣмъ цѣлую свою же руку. Возлюбленный мой! — шепчу я, и внутри у меня словно дрожатъ и поютъ скрипки. Я вынимаю свои груди навстрѣчу ему, чтобы хоть чѣмъ-нибудь порадовать его за его выстрѣлъ, посланный мнѣ. Жизнь моя принадлежитъ ему, я ничего не вижу отъ волненія, тропинка колышется подо мной, я падаю. Но вотъ, я чувствую, что онъ близко; словно токъ пробѣгаетъ по мнѣ, я встаю и жду его. А онъ ни слова не можетъ сказать, да и что тутъ говорить? Но я знаю, гдѣ найти грудь, на которой такъ сладко отдыхать! Прильнуть къ ней все равно, что прильнуть къ цѣлому міру блаженства… И я утопаю въ его дыханьѣ, пахнущемъ лѣсомъ, дичиной…
Баронесса на минуту прервала свое экзальтированное признаніе. Я кончилъ писать; солнце ушло отъ стаканчика Розы.
— Бросьте на сегодня свою работу и пойдемте со мной, — сказала баронесса.
Я прибралъ свои вещи и пошелъ. У баронессы былъ въ ту минуту такой жалкій видъ, что она невольно вызывала мое состраданіе, и я пытался облегчить ея муки, всячески угождая ей. Помню, что высказавшись во время прогулки, она стала спокойнѣе.
— Господи, какъ жизнь жестока! Одинъ пожираетъ другого. Мы рѣжемъ курицу, чтобы съѣсть ее, связываемъ и колемъ поросенка, чтобы тоже съѣсть. Мы топчемъ цвѣты въ лугахъ. Заставляемъ плакать дѣтей. Они смотрятъ на насъ и плачутъ. О, во мнѣ все переворачивается отъ отвращенія къ жизни!..
— Всетаки, пожалуй, и такая жизнь лучше смерти.
— Да, пожалуй, все-таки лучше; не знаю. Да, вы правы; пожалуй, и такая жизнь лучше смерти.
XIV
До отплытія судовъ я успѣлъ однажды вечеромъ разговориться со Свеномъ Дозорнымъ, который былъ женатъ на Элленъ Горничной. Товарищъ его, другой шкиперъ, Оле Человѣчекъ, бралъ на этотъ разъ съ собой свою жену стряпухой на Фунтусъ. Оно выходило вдвойнѣ удобно, такъ какъ онъ могъ заодно держать свою любезную Брамапутру подъ строгимъ присмотромъ. Жена же Свена Дозорнаго не хотѣла ѣхать съ мужемъ, ссылаясь на то, что ребенокъ ея еще слишкомъ малъ, чтобы таскать его за собой.
Въ свое время Свенъ Дозорный, кажется, былъ куда подозрительнѣе, чѣмъ теперь. Разсказывали, что однажды въ сочельникъ онъ чуть не зарѣзалъ жену мясницкимъ ножомъ. Теперь же онъ преспокойно оставлялъ ее въ Сирилундѣ, уходя въ плаваніе на цѣлые мѣсяцы. Гартвигсенъ говорилъ про него, что онъ совсѣмъ закоснѣлъ, желая, вѣрно, сказать: отупѣлъ. Я часто видалъ, какъ Элленъ ластилась къ своему мужу съ нѣжностью настоящей измѣнницы; все это были одни фокусы, и Свенъ Дозорный оставался къ нимъ равнодушенъ. Она обыкновенно возвращалась послѣ ванны Макка позднею ночью, смотрѣла на всѣхъ, кто ей попадался навстрѣчу, усталыми, томными глазами и проходила какъ ни въ чемъ не бывало. Въ ней не было и тѣни стыда; ея визиты къ Макку были извѣстны всѣмъ, и самъ Свенъ Дозорный глядѣлъ на это вполнѣ равнодушно; она вернется ночью, онъ только взглянетъ и продолжаетъ себѣ покуривать носогрѣйку. Но дойти до такого равнодушія, пожалуй, стоило ему недешево; недаромъ онъ разъ чуть не пырнулъ жену ножомъ; впрочемъ, это ужъ давно случилось еще въ самомъ началѣ; теперь было уже не то. И съ какой стати самому подводить себя подъ каторгу? Бываетъ, конечно, что люди идутъ на преступленія изъ за-любви; но есть и другой исходъ: притерпѣться и жить по закону и въ добромъ согласіи. И такъ выходитъ прочно и хорошо; кому что больше по душѣ.
Пока я стоялъ и бесѣдовалъ со Свеномъ Дозорнымъ о предстоявшемъ ему плаваніи и прочихъ вещахъ, вышелъ изъ конторы Гартвигсенъ. Онъ еще издали заговорилъ, указывая черезъ плечо назадъ, на контору.
— Ну, вотъ, побывалъ тамъ и заработалъ малую толику.
— Съ чѣмъ васъ и поздравляю! — сказалъ Свенъ Дозорный. Эти двое всегда были добрыми друзьями.
Гартвигсенъ продолжилъ:
— Да, да, заработалъ со своего собственнаго компаньона, но это все едино. Мы съ нимъ и документикъ состряпали.
Выяснилось, что Гартвигсенъ взялъ на себя лично страховку судовъ и груза, отправлявшихся въ Бергенъ. Тонкій дѣлецъ Маккъ всѣ эти годы былъ остороженъ и хорошо страховалъ свои суда съ грузомъ, но несчастья еще ни разу не случалось. Въ этомъ году Гартвигсенъ вмѣшался въ дѣло, отговаривая Макка отъ такого крупнаго и глупаго расхода; какъ настоящій коммерческій человѣкъ, Маккъ, однако, не видѣлъ иного исхода и сказалъ:- Единственное средство тебѣ самому принять на себя страховку, Гартвичъ.
Гартвигсена прямо расперло отъ спѣси; вотъ когда онъ могъ показать себя и себѣ, и Макку! Все у него въ рукахъ; стоитъ ему сказать слово. И онъ его сказалъ.
Было это еще лѣтомъ. И словесный уговоръ оставался въ силѣ до вечера, когда былъ подписанъ документъ. На осеннемъ тингѣ его рѣшено было засвидѣтельствовать.
— Такъ вотъ, я теперь на тебя надѣюсь, Свенъ Дозорный, что ты благополучно проведешь свое новое судно въ Бергенъ и обратно! — торжественно заявилъ Гартвигсенъ.
Свенъ Дозорный отвѣтилъ:
— Постараюсь. За добрымъ желаніемъ у меня дѣло не станетъ.
Гартвигсенъ продолжалъ:.
— Того же ожидаю я отъ Оле Человѣчка съ Фунтусомъ. Правда, онъ беретъ съ собой женскій полъ, но я не такой невѣжа, чтобы сталъ препятствовать.
Въ эту минуту Маккъ прошелъ изъ своей конторы. Онъ кивнулъ намъ, а мы со Свеномъ Дозорнымъ сняли шапки.
— Доброй ночи, — отозвался Гартвигсенъ умышленно небрежно, желая показать намъ, что онъ-то съ Маккомъ на иной ногѣ, чѣмъ мы.
Немного погодя, черезъ дворъ прошла Элленъ. Должно быть, подкараулила, какъ Маккъ вышелъ изъ конторы, и выждала положенное время. Гартвигсенъ и Свенъ Дозорный переглянулись. Но Гартвигсенъ сталъ теперь такой важный, — онъ вѣдь застраховалъ свои суда у себя самого, — что не ограничился этимъ, а отпустилъ слѣдующее замѣчаніе: